Сибирский эндшпиль

20

Женщина по имени Наташа чем-то напоминала непристойно разжиревшую жабу. Тройной, покрытый волосатыми бородавками подбородок, жуткие толстые руки со складками на сгибе и поросячьи глазки, с вечным неодобрением глядящие из-под мясистых ресниц.

— Тут еще и половины нет, — выругалась она, поставив вторую проволочную корзину с грязной посудой поверх первой; при всем желании Пола не успела бы ее закончить. От Наташи жутко несло немытым телом.

— С'час принесу еще, потом полы помоешь. В чем дело — не привыкла работать? В Америке, небось, всю жизнь негры на тебя вкалывали. Ничего, здесь все наоборот. Кто не работает — тот не ест! — и она удалилась, пробурчав еще одно короткое слово, которого Пола так и не поняла.

Она вытащила из корзины стопку тарелок, опустила их в большую раковину, наполненную горячей грязной водой и насыпала еще чистящего порошка. Руки были в грязи, а волосы прилипли ко лбу. Руки были еще и красные, опухшие — ей выдали дырявые перчатки. "Другой пары нет!". А нельзя ли поискать? "Это невозможно!". Вечный русский ответ на любой вопрос. Они могли построить в космосе искусственный маленький мир из алюминия, добытого на Луне, но не могли придумать посудомоечную машину, которая бы не ломалась. А почему ее нельзя починить? "Это невозможно!". Почему? "Это невозможно!".

Ее привезли на окраину городской зоны Новой Казани, в женскую часть вероятно, очень большого исправительного заведения под "поверхностью земли". После унизительного врачебного осмотра и обыска ей выдали тюремную одежду, туалетные принадлежности и отправили в камеру, где кроме нее, находилось еще семь женщин. В этой камере и ели и спали — в общем, все прелести тюремной жизни. Вся ее жизнь протекала теперь между камерой и рабочим местом, жаркой и шумной кухней, десять часов в день, да еще коридоры коричневого цвета. Пола стала просто мечтать об одиночной камере, по крайней мере в одиночестве она могла думать без помех.

— И как это называется? Это называется вымыла? — жаба вернулась. Сильнее три, сильнее. Люди с этого есть будут. В чем дело — что, боишься, ручки заболят?

— Порошок почти кончился. Нужно еще порошка.

— А порошка больше нет.

— Разве нельзя взять еще?

— Это невозможно.

— Но почему?

— Это невозможно!

Пола ужинала в одиночестве, отодвинувшись на край единственного в камере стола и старалась не замечать шуточек, которыми ее сокамерницы забросали новенькую американку.

— Что это с ней сегодня, а?

— Ручки потрескались, не видишь, что ли? Работать-то не привыкла.

— А что, разве в Америке никто не работает?

— Конечно, работают. Негры работают, рабочий класс работает. На капиталистов.

— Тогда она, наверно, капиталистка.

— Дочка капиталиста. Принцесса.

— Умная.

— Достойная и почтенная.

— Тяжело ей, наверное, здесь. — Хихиканье.

— Правда, принцесса? Это правда, что твой папа — капиталист? И ты росла в большом доме с шелковыми простынями? И за тобой бегали слуги, чтобы вытереть тебе нос?

— И задницу! — Взрыв хохота.

— Теперь понюхаешь, каково им было.

— В России каждый сам себе нос вытирает.

В маленьком умывальнике в конце камеры было две раковины и один унитаз. Пола пыталась отмыть чуть теплой водой и твердым немыльным мылом всю грязь, налипшую на руки за день. Вошла Катерина, стройная белоруска, с длинными черными волосами и бледной кожей. Она казалась безразличной, почти равнодушной, но ее выдавали живые глаза и речь человека, не похожего на остальных. Она повесила полотенце на крючок за дверью и вынула из маленькой пластиковой сумки кусочек мыла, зубную щетку, зубной порошок и расческу, потом, не говоря ни слова, открыла кран. Тот лихорадочно затрясся, откашлялся воздухом, попавшим в трубу, и потекла желтоватая струйка. Вода в колонии использовалась повторно, очищаясь в замкнутой экологической системе.

Мыло Катерины было белее и мягче, чем серый кусок в руках Полы, и она подняла глаза, глядя в зеркало:

— Где ты достала такое?

— Мне выдали.

— А у меня вот это. Почему такая разница.

— Ну… иногда так случается. Если понравишься кладовщице…

— Ты хочешь сказать, у нее есть любимчики.

— Надо просто понравиться.

— А я не нравлюсь.

— Может быть, кладовщица вообще не любит американцев.

— И не только она.

Катерина пожала плечами и стала раздеваться. Пола продолжала оттирать руки, потом спросила:

— Я могу поговорить с тобой, Катерина?

— Я не могу тебе запретить.

— Я, по-моему, чего-то не понимаю. Слушай, почему русские верят всей этой пропаганде? Глаза же у них есть? У них головы на плечах, они же могут подумать, неужели вы верите всему, что о нас твердят? — Пола беспомощно взмахнула рукой. — Столько времени прошло, должны же вы знать… Наши политики тоже твердят нам всякую ерунду о русских, но мы-то понимаем, что они без этого не могут. Нам может не нравиться советская система, но мы же не путаем ее с людьми. Как против людей, мы против вас ничего не имеем.

— Ты говоришь о глазах, о голове на плечах, о людях — и сама служишь системе, которая давит людей.

— Это неправда. Вам говорят неправду. В нашей системе люди свободны, это…

— Тем хуже. Если у вас не было выбора, если вас принудили быть рабами — это одно. Но если вы свободны и предпочли стать рабами… И ты мне еще говоришь о пропаганде!

Пола устало тряхнула головой.

— И ты в самом деле веришь, что американцы враждебны ко всем русским?

— Америка — сердце капитала. Капиталисты неизбежно попытаются уничтожить прогрессивный социализм до того, как их сметет со сцены истории. Наша первейшая задача — оборонять себя перед этой угрозой. А как же иначе? Сколько раз вы нападали на нас… А ты еще обвиняешь нас в коварстве!

Пола удивленно посмотрела на нее:

— Мы нападали? Я ничего не понимаю. О чем ты? Ни одна страна не нападала на вас, кроме Гитлера, конечно, и тогда мы сражались вместе. Ни одна демократическая страна не нападала на Россию.

— Вот так вам лгут, — ответила Катерина. — В первый же год Советской власти, летом восемнадцатого, капиталисты послали свои армии в Россию, чтобы вместе с контрреволюционным отребьем уничтожить молодое Советское государство. Это что, не нападение?

Пола редко интересовалась историей. Она вскинула голову:

— Не знаю… Наверное, я никогда не интересовалась этим временем…

— Видишь, — Катерина покачала головой. — Да. Американцы, англичане, французы, японцы — все. Разве ты не знала? И даже тогда, после четырех лет войны в Европе, после революции, все равно Красная Армия была непобедима. Ты говоришь, что Гитлер не ваш, что он не демократ? Зато ваши так называемые демократии вооружили Германию, позволили ему встать на ноги, чтобы отправить его войной на Россию. Самим было слишком страшно. Они пытались развязать войну, и отползти в сторону, как змеи, но они недооценили Сталина.

— Я не знаю, я…

— А! Что ты знаешь? Ничего ты не знаешь. А потом, когда чудище, которое они вырастили, повернулось против них, Россия спасла их. А потом Россия выбросила японских захватчиков из Китая и закончила войну. Россия всегда защищала других от захватчиков. После войны вы. американцы и ваши марионетки пытались вторгнуться в Корею. И вы пытались захватить Ближний Восток, вы пытались захватить Кубу, и Вьетнам.

Пола открыла рот:

— Вас учат — этому?

— А ты еще говоришь о том, что на нас никто не нападает, что мы параноики. Ты еще удивляешься, почему мы плохо о вас думаем. Потому что вы всегда нападали на нас.

Пола вздохнула:

— Не знаю, ваша пропаганда, наша пропаганда… Кто знает, что правильно, что нет? Но ведь ни ты, ни я не отвечаем за то, что происходит. Почему это должно действовать на личные отношения? Здесь тем более, я думаю, что у нас достаточно общего, чтобы забыть об этом, что бы там ни было.

Катерина ответила ей холодным взглядом:

— Я здесь потому, что моя верность стране под вопросом. У меня был муж, он поехал в Лондон с советской торговой миссией. А там он познакомился с репортершей из Нью-Йорка, и она соблазнила его. Американцы позволили ему уехать вместе с ней, и теперь они живут где-то в Америке. Как видишь, принцесса, у меня нет особых причин целоваться с американцами, особенно с американками, и особенно с журналистками. Понятно?

Пола лежала в темноте, натянув одеяло, глядя в потолок. Ей вспоминались детские дни, когда она каталась на яхте меж островков в Пьюджет Саунд. На той стороне залива виднелись небоскребы Сиэттла, а еще дальше — горы Олимпик, темно-зеленые от только что прошедшего дождя. Что случилось с ее уверенностью и решимостью? Ей казалось, что она научилась этому у матери. Мать Полы, Стефани, выросла в морской семье и привыкла к долгим отлучкам мужа. Она никогда не теряла контроля над собой. Ее мать не была монашкой и часто устраивала дома вечеринки, дома всегда было много гостей, и Пола с детства умела поставить себя перед людьми. Она помнила, какое впечатление на нее производила мать, тактично, а иногда резко, избегая ухаживаний, которые были неизбежны для привлекательной женщины, часто остававшейся в одиночестве. И с детства она делила мужчин на группы: либо они сильные либо слабые, либо умные либо глупцы, либо стоящие внимания, либо не заслуживающие его. Она ценила мужчин, отвечающих ее стандартам… но их было немного. Когда они переехали на восточное побережье, ей было пятнадцать лет и она запомнила одну из тех интимных бесед между дочкой и матерью, когда Стефани призналась, что да, порой она не отвергала ухажеров, в рамках благоразумия, конечно. Заинтригованная, Пола хотела знать, кто именно, и мать назвала пару имен — и она одобрила ее выбор. Она ожидала, что ей будет стыдно за мать, но она стала ей только более близкой и интересной.

— Хэлло, принцесса, — прошептал голос совсем рядом. — Ты спишь?

Рядом с койкой в темноте согнулась фигура.

— Кто это?

— Это я, Дагмар. — Дагмар была немка из Восточной Германии, того же возраста, что и Пола, с каштановыми волосами, интересная. У нее была отличная фигура и веснушки.

— Что тебе нужно?

— Сказать "Здравствуй!", подружиться. Все злятся на тебя и это плохо. Ты ведь не виновата, что никто с тобой не дружит, да? Вот я пришла, давай дружить. Мы ведь можем подружиться?

Пола моргнула спросонья — она уже почти заснула, оказывается.

— Почему нет?… Может быть.

Лицо немки в темноте придвинулось ближе. От нее пахло перегаром.

— Да, Дагмар и Принцесса будут хорошими друзьями. Нет смысла драться…

Пола почувствовала, как рука немки скользнула под одеяло, мягко коснулась груди.

— Отъе…

Она резко оттолкнула руку, натянула одеяло до подбородка и отвернулась лицом к стене.

— Ах, сучка упрямая! — прошипела Дагмар. Пола услышала, как та встает и крадется обратно в конец камеры. Мгновение спустя послышался женский смех.

— Что, Дагмар, не везет? А мы что говорили?

— Der Seicherin! Чтоб она сдохла!

— Ну так сколько ты мне проспорила, Дагмар? Или ты все же залезешь сюда и согласимся на ничью?

Пола натянула одеяло на лицо и сосредоточилась на одной мысли: уснуть.