Сибирский эндшпиль

11

— Дробные серии Фурье-Винера-Брауна с независимыми гауссианам и сходятся к сумме для всех Н больше нуля. Но если Н больше единицы, то сумма становится дифференцируемой…

День заканчивался. Лежа на своей койке в камере, Мак-Кейн слушал, как Рашаззи терпеливо объясняет что-то Хаберу, склонившись над кучей книг и тетрадей, сваленных на столе в центре комнаты. Он познакомился с ними вечером, когда они вернулись с работ. Рашаззи, или Разз, как все его звали, был израильтянин, молодой, красивый, темноглазый, обладавший безграничной энергией и энтузиазмом человек. Хабер был немцем из Западной Германии, седоволосый, с розовым морщинистым лицом, в очках. Он вел себя так, как будто живет в санатории, а не в тюрьме. Впрочем, Мак-Кейн подозревал, что это притворство. Оба были учеными, Рашаззи говорил, что он — биолог из университета Тель Авив. Может быть, подумал Мак-Кейн. Может быть, и нет.

В "секциях", расположенных в блоке одна напротив другой, размещалось по восемь человек: две двойных секции двухъярусных нар в каждой. В передней секции — сразу за дверями блока — на койках у одной стены помещались Рашаззи, Хабер и Ко, и у другой стены — Мак-Кейн с зигандийцем Мунгабо наверху, а за ними, у задней стены — ирландец по имени Скэнлон. Ко и Скэнлона в секции сейчас не было.

— Где ты это взял, свинья?

— Это честная игра, ты, дешевка!

— И твой отец был свиньей, и твоя мать была свиньей…

Из соседней секции слышались голоса. Похоже было на сибирские диалекты из советской Центральной Азии. Игра началась сразу после ужина, и ругань началась почти тогда же. Кто-то курил и по блоку поплыл странно пахнущий дымок. Рашаззи предупредил Мак-Кейна, что там все время творится такое, так что беспокоиться нечего. Среди тех, кто жил в других секциях, напротив и в конце блока, Мак-Кейн услышал обрывки чешского, узнал несколько русских. Верхняя койка заскрипела, когда Мунгабо перевернулся с боку на бок. Мак-Кейн поднял глаза. Да, о побеге не приходилось и думать. Найти подходящую тему для раздумья здесь, наверное, будет трудно, подумал он.

Одинокий человек подошел к ним из дальнего конца блока и остановился возле первой койки. Сверху раздался голос Мунгабо:

— Не нужно, сегодня ничего не нужно.

Человек не обращал на него внимания. Мак-Кейн выглянул и понял, что мужчина смотрит на него. Тощий и высокий, около тридцати лет, блондин с длинными волосами, закрывавшими шею и желтыми усами. На орлином лице выделялись ясные пронизывающие глаза. Если ему добавить бороду, он с успехом сыграл бы главную роль в любом фильме по библейским сюжетам.

— Здравствуйте. Я думаю, нам надо познакомиться. — он говорил спокойным, размеренным голосом, с акцентом среднего запада. Мак-Кейн свесил ноги с койки и сел. Тот протянул руку:

— Пол Нолан, Спрингфилд, Иллинойс.

— Лью Эрншоу, откуда угодно, но на самом деле из Айовы.

Нолан сел на край койки Скэнлона.

— И как вас сюда угораздило? — непринужденно спросил он. Мак-Кейн не спешил с ответом, и тогда Нолан продолжил:

— Ходят слухи, что во время экскурсии на Первое мая арестовали пару американских журналистов. Во не один из них?

Глаза Мак-Кейна сузились.

— Я не уверен, что мне хочется отвечать на такие вопросы.

Нолан снисходительно улыбнулся, словно ожидая такого ответа. Мак-Кейну не нравились слишком улыбчивые люди.

— Мудро. Я начинал, как юрист, знаете ли. Это оказалось не то, о чем я думал. Пороки и зависть, как будто вернуться назад в джунгли. Ни чувства достоинства, никакой этики не осталось. Только деньги. Продали душу корпорациям. И я вышел из игры. Попал на государственную работу, в юридическом отделе АИП в Вашингтоне.

— Агентство Индустриальной Политики давно разогнали.

— Да, конечно, это было давно… — Нолан собирался продолжить, но, похоже, передумал.

— Как бы там ни было, я пришел, чтобы сказать: с вами хочет поговорить Лученко. Его камера там, на другом конце.

Мак-Кейн поднял брови, удивившись тому, что американец бегает с поручениями для русского старосты. Потом пожал плечами и поднялся.

— О'кей. Пошли.

Они прошли мимо игроков, все еще изрыгающих разнообразнейшую брань, мимо следующей секции. Бородач у центрального стола заваривал чай у большого кипятильника, слушая своего соседа:

— Она никогда никому ни в чем не верила. Она звонила мне и спрашивала, где ее дочь. Я отвечал: "Она вышла" — и через пять минут она звонит опять и спрашивает то же самое. Даже голос меняла, но я-то знал, что это она, потому что…

В следующей секции были в основном азиаты, у одной стены, а у другой лежал с книжкой одинокий здоровяк с высоким лбом.

Проходя через следующую секцию, Мак-Кейн услышал обрывки разговора, какой-то мужчина, судя по голосу, поляк, рассказывал своим товарищам:

— Они остановились под Варшавой и два месяца ждали, пока немцы разделаются с польским сопротивлением. Они специально так сделали.

— Ерунда. — ответил кто-то. — Они не могли идти дальше. Они же наступали весь июль.

Первый голос упал до шепота:

— Эй, Смовак, кто это?

— Новичок — в передней секции.

В разговор вмешался сидящий рядом пожилой:

— Мой отец был там — с армией Конева…

— Американец. — добавил Смовак.

Еще один заключенный лежит на койке, мрачно глядя на стоящую на тумбочке фотографию женщины… В конце концов они добрались до последней секции. Пять секций, в каждой место для восьми человек: блок вмещает сорок.

У последнего стола их ждали двое. Сидящий с краю был толстым, почти круглым, его редеющие волосы были зачесаны назад, типично, по-русски. Пухлое круглое лицо с тройным подбородком. Мак-Кейну пришло в голову, что этот толстяк более естественно выглядел бы у доски с указкой, или в палисаднике пригородного дома, подстригая розы. Тот, что помоложе, напротив, был крепко сложен, с всклокоченными черными вьющимися волосами и подбородком, по цвету напоминающим вороненую сталь. Его глаза уже изучали Мак-Кейна, как возможного противника.

Круглолицый кивнул Мак-Кейну на стул и тот сел напротив вышибалы. Никто не протянул ему руку, а сам он решил не напрашиваться. Нолан, которого Мак-Кейн уже успел про себя назвать "Иисусом Ползучим", сел через два стула от него.

Перед круглолицым на столе лежала картонная папка для бумаг цвета буйволовой кожи, а рядом — папка с какими-то таблицами.

— Вы — новый американец, мистер Эрншоу, два-семь-один-ноль-шесть. сказал он, глянув в бумаги. — Из Пасифик Ньюс, Калифорния.

— Правильно.

— Тут сказано, что вы журналист.

— А-га.

— Меня зовут Лученко. Я староста этого блока. Это Йосип Майскевик.

Мак-Кейн вежливо кивнул. Майскевик продолжал молча глядеть на него.

— Вы знаете местные правила?

— Мне немного рассказали об этом в моей секции, когда меня доставили.

— Не думайте о Замке, как о карательном заведении. Здесь всего лишь поощряется социально предпочтительное поведение и отношение к делу. Здесь действует не принуждение, а инициатива и привилегии. Но привилегии надо заслужить. Я отвечаю за выполнение правил в нашем блоке. Если вы захотите связаться с официальными лицами, или у вас будут жалобы — обращайтесь ко мне. Кроме того, я назначаю на работы. Вы будете работать в Центре, в механической мастерской, начиная с завтрашнего утра.

Лученко продолжал объяснять правила, процедуры, и тому подобное. Над ним стоит старшина блока, также заключенный. Старшина блока может обращаться непосредственно к коменданту блока, о котором говорил капитан, принимавший Мак-Кейна. Начальником блока В был полковник Бочавин. Над ним стоял комендант Федоров, но судя по всему, он крайне редко спускался с небес, чтобы лично встретиться с заключенными. Неисправимых, не желавших включаться в процесс перековки, ждали неприятности и одиночное заключение в карцере. Система наказаний была более или менее стандартной, и новички скоро осваивались с ней, зная сколько за что можно получить. Опоздание в свой блок за час до отбоя — три дня, оскорбление охранника, который в тот день был в плохом настроении — неделя, Драка с другими заключенными или отказ работать — тут вы уже попадали в категорию месяц-и-больше. Нападение на охранника обходилось не больше трех дней — "до того, как вас расстреляют", — с улыбкой пояснил Нолан.

— Я думаю, что вы будете благоразумны. — подвел черту Лученко. — Вы увидите — я буду относиться к вам так, как вы относитесь ко мне. Об остальном вам расскажет Нолан. У вас есть какие-нибудь вопросы?

Пока Мак-Кейн слушал, он решил, что что-то в Лученко не сходится. Русский пытался быть грубым и жестким, но это у него не получалось. Как у торговца, выполняющего на практике все, что он прочитал в книгах об убеждении клиента — только выразительности не хватает. И, похоже, упоминание о благоразумии скорее для спокойствия Лученко, чем для меня. подумал Мак-Кейн. А этот молчун Майскевик, зачем он здесь? Уж не намек ли на то, как работает структура власти, если кто-то ей не подчиняется? Да, это, пожалуй, именно так. Лученко необходима сильная рука за спиной.

— Один вопрос. — ответил Мак-Кейн. — Я был арестован, вместе с моей коллегой из службы новостей. Ее зовут Пола Шелмер. Мне ничего не сказали ни о ее здоровье, ни где она находится. Я хотел бы поговорить с комендантом блока, узнать хоть что-нибудь.

Лученко на секунду поджал губу, затем сделал на листочке в папке какую-то пометку.

— Я ничего не могу обещать. — ответил он. — Запрос будет передан.

— Я был бы очень благодарен.

— Что-нибудь еще?

— Это все.

— Отлично. Как я уже сказал, выполняйте правила, и скоро вам станет легче. Как вы со мной, так и я с вами. Вот что я могу вам сказать.

Мак-Кейн вернулся в переднюю часть камеры, и сел у края стола, слушая оживленную математическую дискуссию Рашаззи и Хабера. Нолан, неслышно следовавший за ним, притянул стул и сел рядом.

— Хорошо, что здесь еще один американец.

— Здесь много американцев?

— Двое, в других камерах. Но мне с ними не о чем говорить. Слишком наглые и горластые. — Нолан все время улыбался, словно избегая казаться раздражающим. Для Мак-Кейна это было чересчур напоказ и дьявольски раздражительно. Но это только его первый день; это он должен сюда вписаться.

— Так вы из Иллинойса, да? — спросил он. — Я когда-то знал одну девочку из Чикаго…

— Женщины ничего не соображают в политике.

— Она занималась не политикой.

— Все, что им интересно — одежда, еще накраситься и — чужие деньги. Они ничего не соображают.

— Ну, моя-то была доктором генной инженерии. У нее была компания по изменению ДНК растений.

— Уродуют природу ради прибыли.

— Вам, кажется, это не нравится? Вы что-то имеете против того, чтобы накормить людей?

— Нет, против алчности и преступного корпоративного вандализма.

Мак-Кейн кивнул. Неожиданно у него пропал интерес поладить с Ноланом.

— Я, кажется, начинаю понимать, что за правительственным юристом вы были. Или вы и там провалились?

— Нет, я же сказал, что я вышел из игры, из всей прогнившей системы. Я эмигрировал — в Советский Союз.

Мак-Кейн с презрением взглянул на него.

— Ты хочешь сказать, сбежал.

Нолан вздохнул, как будто выражая понимающее терпение человека, слышавшего это тысячу раз, но все же знающего скрытую истину.

— Я не предавал мои принципы. — спокойно ответил он. — Американцы всю жизнь молились на свободу и право выбора. Вот я и реализовал свое право выбора. Мой выбор неправилен только потому, что вы с ним не согласны? — он наклонился ближе. — Никто из вас не понимает. Вам всем — нам всем промывали мозги. СССР — богатая и сильная страна. Люди довольны своим правительством, все сообща они строят мир будущего, мир основанный на равенстве и справедливости для всех. Эксплуатации и подавлению придет конец. Это и будет то, а что человечество боролось тысячи лет.

— И это меня ты называешь промытыми мозгами?

— Я просто знаю правду.

Мак-Кейн провел вокруг рукой, указывая на камеру, и подразумевая все остальное снаружи:

— Что ж, твоя вера вознаграждена. Почему ты попал сюда? Может быть, ты этого хотел? Отлично, веселись.

Он сделал движение, чтобы встать, но Нолан поймал его за рукав.

— Это другая история. Я думал, что понял философию социализма, но я ошибался. Мне доказали, что и у меня есть недостатки, о которых я не подозревал. Но они излечимы. Находиться здесь — это часть лечения. Лученко же говорил, что это не тюрьма. И я не думаю об этом, как о тюрьме.

— Да, это санаторий.

— Это процесс управляемого просветления — как в монастыре. Очищение.

— А зачем тогда гулаг и КГБ? Зачем этот рай обнесли колючей проволокой?

— Это временное явление. Когда мировая революция победит, это изменится.

— Чушь.

Нолан кивнул, словно ожидая такого ответа.

— Может быть, ты изменишь свои взгляды, пока ты здесь. — сказал он, поднимаясь. — Я просто хочу сказать, что если тебе захочется поговорить со мной, то я буду очень рад.

Мак-Кейн проводил его взглядом, когда Нолан возвратился в дальний конец камеры. Затем поднялся и пошел к своей койке. Мунгабо глядел на него сверху.

— Я так и думал, что не все американцы похожи на него. Мы с тобой, наверно, сможем подружиться. — он протянул Мак-Кейну руку с розовой ладонью. — Меня зовут Абел

— Лью.

— Я слышал, что ты из Айовы?

— Правильно.

— Когда нибудь видал, как играют "Нью Йорк Бирз"?

— "Чикаго Бирз". А Нью Йорк — Янкиз. Ты спутал, наверное.

— Просто проверял. Ты прошел.

— Это ничего не доказывает. Подсадной КГБист должен знать такие мелочи.

— Правильно, но проверка была не в этом. — Мунгабо улыбнулся. — Ты не поверишь, в какое дерьмо они верят. Настоящий русский, притворяясь американцем, не пожал бы мне руку.

Мак-Кейн усмехнулся в ответ. Действительно, настоящий КГБист должен бы знать, что дерьмо — это дерьмо, и распространенная точка зрения, что все американцы — расисты, используется ТАСС только для "домашнего" распространения. Это говорило и о том, что Мунгабо, вероятнее всего, тоже не подсадной.