Шарлатан III

Глава 3

В новом тысяча девятьсот пятидесятом году Маринке пришлось туговато: хотя завод официально считался моторным, а турбины у него шли вообще «вне плана», именно турбин от нее страна требовала все больше и больше. Именно таких, слабеньких да паршивеньких – но как раз такие и оказались самыми востребованными. Потому что такая турбина делала электричества достаточно, чтобы обеспечить энергией простенькую газоочистительную установку, которая выделяла чистый метан из того, что пёрло из биореакторов. А ворсменкие котлостроители как раз под такую турбину давно уже наладились очень качественные котлы делать, как раз газовые – но котел пара достаточно вырабатывал для вращения турбины только когда в топку ему уже очищенный метан и поступал. И турбины, и котлы уже давно были не такими, какие при пуске трех ворсменских заводов производились: теперь турбину вращал пар под триста градусов с давлением в сто двадцать атмосфер и вся установка из кубометра метана извлекала чуть меньше трех киловатт-часов, то есть по сравнению с первой моделью стала вдвое экономичнее. И сжигала в топке за час всего чуть больше сорока кубов метана, а газоочиститель с пятидесятикиловаттным мотором за тот же час выдавал очищенного метана в двадцать раз больше.

А как раз биореакторов (в основном, конечно, мезофильных, попроще) в деревнях по всей стране ставилось очень много, их чуть ли не в каждой деревне старались соорудить. Пока не получалось, так как очень трудно стало нужный цемент найти, но народ старался, и на Маринку (как на «единственного изготовителя» этих турбин) руководство давило со всех сторон. Не все руководство, Зинаида Михайловна, например, категорически была против любого подобного давления и со стороны КБО ее прикрывала как могла, но она-то считалась лишь «административным начальником», а на Маринку давили в основном по партийной линии. Тоже не все, Сергею Яковлевичу хватило лишь однажды на эту тему со старой бухгалтершей схватиться и больше он на эту тему вообще не возникал, но вот другие, причем совершенно «посторонние» первые секретари постоянно слали Маринке угрожающие телеграммы и даже жаловались на нее в ЦК, обвиняя чуть ли не антисоветской деятельности.

Жалко, что я об этом раньше не знал, Маринка мне пожаловалась на угрозы только когда ее вызвали в ЦК партии. Ну а я, когда она мне, плача, по телефону про этот вызов сказала, немедленно отправился к товарищу Кирееву:

– Сергей Яковлевич, тут дело государственной важности.

– Ну говори, у тебя все дела государственной важности или ты хотя бы сортир можешь без важности сходить?

– Я же сказал «государственной», а не «областной». Мне просто нужно срочно по телефону поговорить.

– А что, у тебя дома телефон сломался? Я распоряжусь, чтобы немедленно починили, и если это не на линии авария…

– У меня телефон не той конструкции, мне вот этот нужен, – и я снял трубку с аппарата с гербом Союза вместо диска. – Добрый день, это Шарлатан, мне нужно срочно поговорить с Иосифом Виссарионовичем по исключительно важному и срочному государственному делу.

– Ну ты и нахал, впрочем, всегда таким был. Мне выйти?

– Нет, я на минуту и от партии у меня в любом случае секретов нет. А от партийного руководства тем более, и вам тут стоит быть в курсе… Алё, Иосиф Виссарионович? Да, это я. Тут дело такое: в ЦК срочно вызвали Маринку Чугунову, можно вместо нее я приеду? Я лучше нее объясню товарищам, что за проблема и как ее решить можно.

– Товарищ Шарлатан, а вам не кажется, что вы лезете не в свое дело? Вы же вообще еще не коммунист, а дело, как я понимаю, чисто партийное, и вас оно касаться не должно.

– Маринка тоже не коммунистка, а я хотя бы пионер.

– Как это не коммунистка? Она же была секретарем обкома комсомола, или ты о другой Чугуновой говоришь?

– О ней, о ней самой. Она была секретарем обкома комсомола как комсомолка, но сейчас она там не работает и из комсомола просто по возрасту вышла. А в партию ее не записали, так что она вообще беспартийная. А еще она одинокая вдова с тремя малыми детьми, а я – вполне себе холостой мужчина, причем бездетный, мне в Москву скататься проблемы не составит.

– То есть не коммунистка… а ты одинокий холостой бездетный пионер… и в курсе вопроса, говоришь? Тогда давай, сам приезжай, но учти: спрашивать с тебя будем как с пионера! – Сталин откровенно заржал в трубку, – но не опаздывай, а то…

– Я помню: в угол на горох. Не опоздаю, и не надейтесь. И если вы сами на заседание этой комиссии зайдете, то увидите самый настоящий антисоветский заговор своими глазами. Только вы никому пока не говорите, что вместо Маринки я приеду, чтобы заговорщики попрятаться не успели, хорошо?

– Ну ты просто редкостный нахал! – прокомментировал мой разговор Сергей Яковлевич, когда я повесил трубку. – Я даже не знаю, что я с тобой сделаю, когда получу выговор за то, что я тебя с таким пустяком к телефону вообще запустил!

– Думаю, торт мне подарите в благодарность, а если мне будет позволено выбирать какой, то я, пожалуй, «Киевский» предпочту. Но если вы его достать не сможете, то уж лучше пралиновый, а вообще мне все равно, просто Марусе именно такие нравятся. А дело это на самом деле государственной важности, и на самом деле я не Маринку сейчас защищаю: она-то на самом деле беспартийная, ей ЦК ничего сделать не сможет. Я защищаю сейчас главным образом вашу собственную задницу, то есть и вашу персонально, и общественную задницу Горьковской области. А вот от чего, я вам скажу когда вернусь: есть у меня тяжелые предчувствия.

– А чего это ты тогда просился грудью защищать… нашу общую задницу? За свою-то не боишься?

– Мне пока еще тринадцать, и меня точно не расстреляют. А вот насчет вас у меня уже такой уверенности нет. И, что хуже, у меня нет уверенности в том, что на вас не повесят всех собак из-за дыры в бюджете КБО, а если вас от нас уберут, то и КБО разгонят нафиг. А тогда я сорву программу по Воронежу. И я даже знаю, кто именно только об этом и мечтает – но вам я все подробно расскажу только когда вернусь: а вдруг я ошибаюсь? Это, конечно, маловероятно, я вроде раньше еще ни разу не ошибался, но в жизни все случиться может. Ладно, побегу, спасибо за телефон!

– Ну-ка, присядь на пару минут.

– Не присяду: мне еще нужно на пиджак все свои награды повесить, а без Надюхи я этого сделать не смогу: там же нужно будет подкладку из брезента изнутри пришить чтобы ордена и медали пиджак не порвали своей тяжестью. А это дело небыстрое, да еще мне сколько в Кишкино-то добираться! А в Москве заседание комиссии назначено на завтра уже, причем на одиннадцать утра…

Маринке я позвонил уже из приемной товарища Киреева и сказал, что все уладил и ей точно никуда ехать не надо. Она, конечно, мне вообще не поверила, но я снова сунулся в кабинет к начальнику, позвал его к трубке и тот сказанное мною Маринке подтвердил. А затем, провожая меня до двери приемной, задумчиво пробормотал:

– Надеюсь, ты знаешь что делаешь.

– Да не волнуйтесь вы так, Сергей Яковлевич, я всегда знаю что делаю. А если к вам кто-то приставать начнет, просто валите все на меня: это, мол, Шарлатан придумал, а я вообще в это время сидел в буфете и чай пил с пряниками и вообще обо всем об этом только сейчас от вас и услышал. И даже если меня там на месте расстреляют, все равно валите: мертвому-то уже не больно…

– Вот умеешь ты людей успокаивать… так, что они потом неделю уснуть не могут спокойно. Ладно, иди уже, но по возвращении и сразу ко мне!

– Обижаете, Сергей Яковлевич, я сначала все же в туалет пописать зайду: все же лететь два часа минимум, а в самолете гальюн страсть как неудобный…

Надюха меня впервые сумела обругать так изощренно, что я даже удивился – однако процесс цепляния к пиджаку кучи госнаград (это если три ордена Шарлатана тоже госнаградами считать) был лишь легкой разминкой перед вывешиванием там уже двадцати семи «отраслевых» медалей. в конечном итоге пришлось принять ее предложение и дюжину медалей «попроще» повесить на правой стороне пиджака – но все равно в зеркале я узрел лишь американскую пародию на северокорейских генералов в день государственного праздника. Генералов потому, что пиджак мне пришлось одевать новый (из старого я, оказывается, уже вырос), который Надюха мне сшила из материала цвета «морской волны», из которого вроде и каким-то военным парадные мундиры шили.

А ругала она меня потому, что в этом совсем новеньком, ненадёванном еще пиджаке пришлось много дырок делать под награды, и ей было страшно жалко «новую одёжу портить». Однако и она согласилась, что «вызов на комиссию ЦК – веский повод для надевания всех наград»: я ей все же не сказал, что вызывали туда вовсе не меня. Отец, когда я с этим пиджаком в руках вернулся домой, его внимательно осмотрел со всех сторон и предложил для него мне в комнату стеклянную витрину-шкаф сделать, чтобы и пиджак не пылился, и не пришлось все медали постоянно перевешивать на стену и обратно. А мама, вздохнув тяжело и пробормотав что-то вроде «когда же они от тебя отстанут-то», уточнила, будет ли у меня время пробежаться в Москве по магазинам и написала небольшой список «приоритетных покупок», в котором особо отметила новую обувку близняшкам, причем и на осень, и на зиму (не для улицы на зиму, на улице зимой нормальные люди в валенках ходят, а для детского сада) и «красивых тканей» для новых платьев всей женской части семьи. Ну и, при случае, конечно, попросила и отцу пару новых рубашек прикупить: те, что шили и продавали в Горьком, отцу не подходили (постоянно на спине лопались), а «вот в Военторге в Москве, говорят, для летчиков очень хорошие продают»…

Утром баба Настя меня перекрестила «на дорожку», пожелала счастливого пути, а затем предупредила, что если я, как в прошлый раз, сестрам шесть пралиновых тортов снова привезу, то она меня крапивой так отходит, что никакие бутылки с горячей водой не помогут. И с такими напутствиями я отправился «покорять ЦК нашей любимой партии»…

Иосиф Виссарионович в очередной раз слушал доклад Станислава Густавовича о текущем производстве ТНП в стране, а когда тот с основными позициями (весьма оптимистично звучащими) закончил, то услышал что-то неожиданное:

– Да, это не совсем по теме, но, думаю, тоже важно: к моему, честно говоря, некоторому удивлению в Воронежской области большинство новых и восстановленных предприятий уже полностью включились в работу и уже за сутки выдают продукции почти на три миллиона рублей, причем более чем на миллион, на миллион двести тысяч примерно, обеспечивают продукции именно по ТНП. Так что кассовый разрыв горьковского КБО там уже наполовину закрыли, а до апреля, скорее всего, полностью его ликвидируют. И уже к середине августа создадут финансовый резерв, достаточный для финансирования работы всех стройотрядов от восьми областей, принявших участие в программе.

– Ну, ты мне уже об этом говорил.

– Я говорил «предположительно», а теперь уже с полной уверенностью говорю. Но меня другое несколько удивило: по планам, представленным Горьковским комитетом комсомола, который сейчас курирует всю организацию стройотрядов во всех этих областях, в Воронеж студентов отправят очень немного. То есть собственно воронежские там работать будут, частично тульские и рязанские. А основной контингент почему-то решено направить в Белоруссию, Псковскую и в Брянскую область. Разве что смоленские студенты останутся свою область дальше поднимать, но в планах предполагается значительную часть смоленских стройматериалов направлять как раз в эти три района…

– А по Украине? У нас же восстановление промышленности на Украине решено считать приоритетным?

– Я знаю, но КБО Госплану не подчиняется. А там, к тому же, похоже лучше нас знают, где прилагать усилия для скорейшего восстановления всей страны. Я ведь еще в декабре искренне считал, что планы Шарлатана – пустая говорильня, а сейчас… Может нам вообще Плехановский институт закрыть? Пусть Шарлатан советских экономистов учит, он нам всем наглядно показывает, что выпускники Плехановского в экономике куда как меньше этого мальчишки разбираются…

Зазвонил телефон и товарищ Поскребышев произнес в трубку:

– Товарищ Сталин, вам опять это таракан… извините, Шарлатан звонит, говорит по крайне срочному государственному делу, ненадолго…

– Интересно, он чем чувствует, что мы как раз его обсуждаем? Соедините…

А закончив разговор, который был очень коротким, Иосиф Виссарионович, немного улыбнувшись, сообщил Станиславу Густавовичу:

– Завтра я попрошу его поподробнее рассказать о том, как он в экономике разбирается… лучше твоего Госплана. Он, конечно, опять наврет, но мы, по крайней мере, сможем хотя бы понять, чего еще нам от него ждать.

– Ты пойдешь на заседание комиссии?

– Нет, времени на ерунду тратить не хочется, но с ним я обязательно завтра поговорю. После всех твоих рассказов мне кажется, что это будет весьма интересно. И очень важно…

На аэродроме в Монино меня встретила немного знакомая женщина. Исключительно талантливая женщина, и таланты ее были воистину разнообразны: первый раз при нашей встрече она была корреспонденткой «Комсомольской Правды», второй – ответственной за расселение участников моего «экономического семинара», еще я ее встречал в должностях какого-то рядового сотрудника Смоленского обкома и, вроде бы, в экономическом отделе Воронежского областного совета. Правда, при каждой встрече она выглядела по-разному, но мне это никак не мешало ее узнавать. Сейчас она предстала в виде блондинки (некрашеной, натуральной, я, благодаря развлечением дочери, такие моменты мгновенно улавливал), одетой в строгий светло-серый костюм поверх белой шелковой блузки.

Встречала она меня у трапа самолета и, когда я спустился на землю, поинтересовалась:

– Это вы Владимир Кириллов? Идемте со мной, я вас провожу.

– Здравствуйте, Светлана Андреевна, а куда мы идем?

– Узнал? Идем куда велено идти.

– Конечно, узнал. Я же молодой мужчина, и для меня любая женщина без грима – такая же, как женщина в гриме, только без грима. Вам без грима лучше… а куда все же велено-то?

– Садитесь в машину, – она постаралась отвернуться побыстрее, но скрыть улыбку у нее не получилось. А машина была обычным ЗиСом, правда, не совсем обычной раскраски: не черная и не бежевая с вишневыми крыльями как такси, а светло голубая, почти белая, с темно-синими крыльями. Тоже симпатичная, но я таких ни в жизни, ни даже на картинке не видел. Сама Светлана Андреевна села за руль и, когда мы уже выехали с аэродрома, все же пояснила цель поездки:

– Без меня тебя даже в здание ЦК не пустят, и уж тем более на заседание комиссии. Но на комиссию ты один пойдешь, я тебя в коридоре подожду и потом мы еще в одно место ненадолго заедем.

– А меня мама еще просила кое-что сестрам в магазине купить, в ГУМе.

– Значит, в два места ненадолго заедем. А пока просто помолчи немного, не отвлекай меня от вождения, хорошо?

Тетка оказалась очень даже непростой: в здании ЦК охранник ей даже честь отдал, когда она свое удостоверение ему показала. Впрочем, он и мне честь отдал, посмотрев на пиджачок. А вот в небольшом зале, куда она меня подтолкнула, оставшись, как и обещала, за дверью, мне никто уже честь не отдавал. Несколько очень недовольных дядек на меня посмотрели ну уж очень неприветливо, поэтому я поспешил представиться:

– Меня зовут Шарлатан, я приехал вместо товарища Чугуновой…

Никита Сергеевич посмотрел на меня еще более презрительно и, ничуть не стесняясь того, что перед ним стоял ребенок, предложил мне совершить пешее путешествие в очень интересные места, причем в выражениях, прекрасно знакомых каждому советскому человеку годов так с семидесятых, разве что мегафон ко рту не поднес. А в заключение своей краткой речи добавил:

– И что за значки ты нацепил?

– Это не значки, а государственные награды, и оскорблять их непозволительно никому. А совершить предложенное вами путешествие мне будет весьма затруднительно. Поясняю еще раз: по поручению товарища Сталина я пришел вместо товарища Чугуновой с целью выяснить, какого рожна отдельные товарищи грубо нарушают партийную дисциплину, а так же принуждают советских граждан к злостному нарушению советских законов. Итак, я вас слушаю.

– Что слушаешь? – Никита Сергеевич ну очень удивился, так удивился, что даже матом ругаться перестал.

– Мне нужны ответы на два вопроса. Первый: кто и по какому праву в нарушение всех партийных норм вызвал на дисциплинарную комиссию ЦК партии совершенно беспартийного человека. Причем вызвал вдову с тремя малолетними детьми, даже не позаботившись о том, чтобы предоставить ей средства на поездку и для оплаты присмотра за малолетними детьми во время ее отсутствия. И второй: кто и по какой причине угрозами вынуждал товарища Чугунову злостно нарушить советское законодательство?

– Ты что себе позволяешь?! Ты, вообще, кто такой?

– Я – Шарлатан, и позволяю себе выполнить прямое указание товарища Сталина. Итак, почему вы вызвали товарища Чугунову?

– Мы ее по партийной линии вызвали, она же была секретарем обкома, – ответил какой-то другой, незнакомый мне товарищ, поскольку Никита Сергеевич просто в оцепенение впал: с ним, похоже, так вообще никто и никогда не разговаривал и он просто перестал понимать, что, собственно, тут происходит.

– Она была секретарем, вторым секретарем обкома комсомола, как комсомолка была. Но там она уже более полугода не работает и, в соответствии с уставом комсомола, выбыла по возрасту. А в партию она просто не вступала.

– Мы этого не знали…

– Незнание не освобождает от ответственности… но я ваш ответ принимаю. Теперь жду ответа на второй вопрос.

– О каком принуждении к нарушению законов вы говорите? – взвизгивая от возмущения, поинтересовался все же очнувшийся Никита Сергеевич.

– Поясняю для незнающих законы: товарищ Чугунова работает главным инженером учебно-производственного предприятия комбината бытового обслуживания населения, и там рабочие изготавливают продукцию исключительно по заказам комбината.

– Но это продукция нужна и в других местах, так что если ее не заказывает этот ваш комбинат…

– Предлагаю все же дослушать. Заказы комбинат своему предприятию выдает с учетом именно его учебно-производственной направленности. Там ФЗУшников обучают, и из более чем пятисот рабочих взрослых, если не считать кладовщиц и уборщиц в цехах, всего около двадцати человек. А остальные пять сотен рабочих – этот подростки, из которых половине и шестнадцати нет, а по закону у них рабочий день не должен превышать четырех часов. А второй половине нет восемнадцати, и их рабочий день ограничен – по закону ограничен – семью часами. Но главное, что всех их категорически запрещено привлекать к работе в ночные смены, а вы требовали у товарища Чугуновой работу завода перевести на трехсменный режим и всех рабочих обязать работать сверхурочно вплоть до десяти часов в сутки. Да за такие требования, причем с угрозами посадить руководителя в тюрьму за их невыполнение, требователя самого в лагерь отправит нужно пожизненно!

Хрущев снова впал в прострацию, а тот же незнакомый мужик ответил:

– О специфике предприятия нам тоже было неизвестно…

– А к вам у меня и вопросов нет, у меня были вопросы к нарушителю советских законов. Но так как других ответов я, похоже, уже не дождусь, то предлагаю на этом и закончить: я уже знаю, что сказать товарищу Сталину. Но на всякий случай предупреждаю: если товарища Чугунову снова кто-то начнет терроризировать, то террорист это ответит по всей строгости советских законов. Всем спасибо за помощь в разборе этого странного дела, я пошел. И провожать меня не надо…

Стоящая у слегка приоткрытой в зал двери Светлана Андреевна улыбку уже не сдерживала. Правда, в облике ее некоторые изменения произошли, вероятно из-за духоты в коридоре она костюм позволила себе все же расстегнуть. Но когда я вышел, она быстро застегнулась и мы быстро, очень быстро – я едва за ней поспевал – направились к машине. А когда машина уже выехала со двора здания, она не удержалась и рассмеялась уже в голос:

– Мне говорили, что ты умеешь людей до бешенства доводить буквально парой слов, но чтобы так…

– Жалко, что он меня не ударил.

– Это почему?

– Тогда бы у вас появился повод его пристрелить.

– И как ты себе это представляешь? И из чего бы я стреляла-то, из пальца?

– Знаете, Светлана Андреевна, мы, молодые и неженатые мужчины, всегда обращаем внимание на некоторые выпуклости собеседниц, а у вас лямка наплечной кобуры промелькнула. – И, увидев, что она начала быстро краснеть, тут же уточнил: – А снаружи вообще ничего не заметно, значит у вас точно не ТТ. Интересно что: браунинг, беретта? Вы мне покажете?

– Вот еще, глупости какие, – ответила Светлана Андреевна, на всякий случай еще раз проверив, все ли пуговицы костюма застегнуты. – Молод ты еще и… и неженат. Сейчас мы еще кое-куда заедем, ненадолго, но там тебя уже не я провожать буду, в машине подожду. В ГУМ, говоришь, еще заехать надо будет?

– И в Военторг, отцу рубашку купить.

– Тетенька, дайте попить, а то так есть хочется… верно о тебе меня предупреждали: редкостный нахал. Но ладно, заедем куда тебе надо, время еще есть. А ты все же постарайся посерьезнее быть: с тобой сейчас хочет поговорить сам товарищ Сталин. И если ты и его до бешенства доведешь, то я тебя лично пристрелю, ты понял?

– Чего уж тут непонятного. Но чтобы меня пристрелить, вам придется пиджачок-то опять расстегнуть… я согласен.

– Ты меня до бешенства довести хочешь?

– Нет, вы же за рулем. А вот когда вы к нам в деревню приедете…

– Помолчи пять минут, ладно? Я хотела сказать: заткнись. Вот прямо сейчас и заткнись, и пока я тебя обратно на аэродром не привезу, рот больше не открывай, договорились? Вот и отлично…