Фаворит-3. Русский флаг

Глава 9

'Безумству храбрых поем мы песню,

Безумство храбрых — вот мудрость жизни'. Максим Горький

Сакмарская крепость

27 августа 1734 года

Сегодня впервые повеяло концом лета. Это когда не только чуть похолодало. И слух, и зрение, и все чувства сообщают, что природа увядает, неприятно пахнет упадком и славным, но прошлым, предвещая морозное будущее.

Каждая пора года для меня имеет собственный аромат. И осень несёт из этих ароматов самый неприятный. Будто бы все хорошее прошло, лето угасает, а впереди — одни морозы. Вот почему зимой много праздников: без веселья не перенести нам смерть природы.

Для меня это именно так. Но я знаю, что есть люди-оптимисты, которые любят зиму, даже ждут ее с нетерпением. Наверное, в прошлой моей жизни таковых было куда как больше, чем сейчас. Ибо зима… Это страшно, если нет центрального отопления, если коммунальщики не чистят дороги, если нет магазинов в шаговой доступности и автомобилей с печками.

А ещё курьеров с термосумками и на скутерах, чтоб их так.

Так что зимой в этом времени не только умирает природа — почти все замирает, в том числе и политика, чтобы с самого начала весны выстрелить новыми явлениями, вызовами, решениями, которые назрели во время долгих вечеров в замкнутом пространстве в своих домах. И думаю, что те явления, коими выстрелит по весне башкирская земля, не понравятся многим.

Уже сейчас понятно, какой взрыв готовится. Какой очередной вызов для России, а еще и консервация проектов. Ведь только через более чем сто лет Российская империя продолжила бы свое движение в Азию, при этом потеряв возможности, что есть сегодня.

В силах ли я что-то изменить? Ну так, а для чего я здесь? Девичьи чресла мять? Хотя, не спорю, это любопытное занятие мне тоже оказывается весьма приятным.

— Это сущее безумие! — сказал прапорщик Саватеев и в отрицании покачал головой.

Я же в тот момент обратил свой взор на Подобайлова. Теперь была его очередь высказаться по поводу моего решения.

— Как вы сказали, господин капитан: смелость города берёт. Я всегда за смелость — против трусости. Но нынче… сие же словно к зверю лютому в нору залезть, — последовал ответ и от поручика Подобайлова.

Я кивнул ему, принимая его точку зрения, и теперь уже посмотрел в сторону Данилова.

— А я так думаю, что идти нужно. Если есть такая возможность, что можно исправить и предупредить войну, то это нужно, необходимо делать! Но я с вами, господин капитан, — решительно сказал Антон Иванович Данилов, привлекая на себя всеобщее внимание.

На самом деле я знал, что почти все офицеры моей роты договорились и пробовали меня отвадить от такого мероприятия, как посещение старейшин башкир. Наверное, с Даниловым они не успели стакнуться. Да и я постоянно держу его при себе. Так до сих пор не решил, что с этим офицером делать. Вот и влияю на него мнение, пробую перевоспитать и решить, где пригодится Антон Иванович дальше. А если не оставит свою затею, то… Придется принимать жесткие решения.

Ведь затея эта была мало того, что опасна и лиха, так ещё контрпродуктивна. А уж упрямства и лихости ему было не занимать — на троих хватит.

Дело в том, что Данилов вознамерился убить Эрнста Иоганна Бирона. Вот для чего он и пробрался в гвардию, чтобы быть ближе к графу.

Именно Бирона Данилов считает самой уязвимой точкой, по которой можно ударить, чтобы отомстить за все те неурядицы, которые зацепили Антона Ивановича Данилова, когда он поддерживал Долгоруковых и был, по сути, одним из перспективных выдвиженцев Ивана Долгорукова. Уже долгое время он нёс эту тайну, этот замысел.

И вот теперь, следуя слову, данному после нашей с ним дуэли, Данилов мне всё, как на духу, рассказал. Признался и в том, что сомневается, ведь дело это каторгой пахнет или виселицей, а он не хочет подставлять своих друзей, к коим, вроде как, и меня причисляет.

Но, мало ли…

И что характерно: и Саватеев, и Смолин догадываются, что Данилов просто так не мог пойти в гвардию, но молчат, предпочитая не выдавать боевого товарища. Теперь о его преступном замысле знаю и я.

Но сейчас мы далеко от Петербурга, от Бирона и других людей, которых можно вот так огульно обвинить в своих же неурядицах. И Данилов может сослужить важную службу. А там дальше я уже посмотрю, кто это так хитро подставляет этого офицера под удар, давя ему на больное.

Ведь не сам, не сам Данилов такое придумал.

Он сам в этом не признаётся, но я уже понял, что у него есть некий куратор, который, вроде как, и не руководит, но очень тонко направляет Данилова в нужную сторону. Вопрос только, в нужную сторону для кого? А кому выгодно свержение Бирона… Неужели это Остерман держит козырь в рукаве, в виде считай что сумасшедшего, по меньшей мере, фанатично страдающего этой идеей офицера?

Но теперь и я знаю, что происходит. И понимаю, что Данилов своими выпадами может и на мне крест поставить. Интересно, что и он это понимает, и все равно туда же… Бирона убить, а лучше и еще кого-то… Может, пусть бы Остермана? Интересный ход, что Данилов своего же куратора, это если я правильно догадался, убирает.

Однако нынче дело не терпит.

— Прапорщик Саватеев, у вас под командованием оставшийся отряд. Отведите всех в Уфу. Со мной пойдёт лишь отряд Данилова и мой личный плутонг во главе с сержантом Кашиным, — поднялся я с лавки, показывая всем, что разговор на этом закончен и решение принято.

— Но как же так? Господин капитан? — сделал последнюю попытку меня уговорить Саватеев.

Я строго посмотрел на прапорщика и спешно покинул помещение, любезно предоставленное атаманом Старшиновым для военного совета моей роты. А вот все остальные офицеры остались сидеть за большим столом, способным уместить даже и сто человек.

Дело было даже не в том, что они стремились доесть остатки еды, любезно предоставленные принимающей стороной, за то, что казакам будет любезно предоставлено несколько золотых монет. Офицеры теперь сидели да думали, не могли ли показаться трусами. Ведь они уговаривали меня от смелого, пусть по-своему безрассудного поступка.

Но я не считал их трусами. Тем более, что я уже прекрасно видел офицеров и в бою, и на учениях. Да и имеется у меня жизненный опыт, чтобы рассмотреть за более чем полтора месяца общения в человеке и бриллиант, и гниль.

Нужно ускориться. Скоро зима — и все, я буду скован холодом, ветрами в степи. И где искать кочевья башкир? А пока они еще ходят по степи, и можно выследить даже по съеденной траве и кострищам, куда и когда пошла та или иная орда.

Из всего того, что я узнал о происходящем в башкирских землях, я понял три важнейших вещи, которые просто не позволят сторонам будущего конфликта договориться без решительных действий.

Первое: в Российской империи просто не знают о башкирах либо ничего, либо почти ничего. И потому слишком грубо давят на веру. Как по мне, так с ней нужно быть аккуратнее. Ведь это и быт, и образ жизни, и отношение к смерти. Никто толком даже не понимает, как они станут воевать. При этом некоторые башкирские отряды участвовали в Азовской кампании Петра Великого. Потом было уже одно восстание. Башкир считают… Ну, словно бы неумехами, слабаками. Ой, как ошибаются!

Даже в Нижнем Новгороде, в Казани и в Самаре (хоть уже и меньше) говорят о том, что башкиры — вовсе неразумные люди, что они не умеют воевать, что это просто кочевой сброд. И тут, мол, нужно только волевое решение, чтобы вся эта огромная масса людей в едином порыве согласилась на любые требования Российской империи.

Между тем, у башкир даже стали появляться огнестрельные ружья, как и отряды, способные с ними воевать. Степняки, конечно же, далеко не мастаки в линейном бою, и вряд ли вовсе такой бой используют. А вот, как лучники — они отменные воины, всадники тоже, используют порою пики, против которых, если только нет дистанционного оружия, воевать сложно. Правда, в основном всё равно пользуются саблями.

Вторая причина в том, что подданство Российской империи башкирам пока что не принесло ничего, кроме дополнительных проблем. Вступая в союз, партию или компанию, мы ждём некого профита. И они наверняка рассчитывали на то, что Россия сможет вразумить других соседей башкир, и те не будут наступать и всё больше и больше отбирать кочевья у башкир.

Абулхаир-хан, правитель Младшего жуса казахов, сделал свой «ход конём». Он прикрылся подданством Российской империи и продолжил экспансию на башкирские земли. Башкиры, соответственно, недовольны этим обстоятельством, как и почти что бездействием Российской империи. И Оренбургская экспедиция началась без переговоров с башкирскими старейшинами.

Башкиры даже не знают, чего хотят русские, которые стали наводнять Степь. Им не объяснили. И даже если и хотели бы завоевать, то почему никакой информационной подготовки нет? Недоработка.

Нельзя сказать, что казахи злые, а башкиры, мол, добрые. Отнюдь: в степи творился хаос, и каждый нападал на каждого. И Младшему жусу казахов также пришлось немало терпеть от набегов и башкир, и калмыков.

Вот бы усадить всех за стол переговоров да выслушать стороны, понять, чем живут одни, какие претензии имеют к другим. Ну, а уж кто не захочет мирно договариваться… в расход.

Или на первых порах аманатов взять, чтобы все старейшины отдали своих старших сыновей на воспитание в Петербург. А там обучить и воспитать так… Что эти сыновья вернулись и были преданы России.

— И всё же, господин капитан, вы уверены, что нужно идти к башкирам? Некоторые сомневаются, обладаете ли вы на это полномочиями? И не является ли это… простите, такой вот формой самоубийства, — вот что сказал Данилов, когда на следующий день после военного совета мы уже проверяли готовность к выходу.

Я выразительно поднял бровь и помолчал, прежде чем ответить.

— Вы, Антон Иванович, не заговаривайтесь! И помните, что я командую ротой. Я старший офицер-гвардеец, как бы и не на тысячу верст вокруг. Что же до того, идти или нет… Если этого не сделать, не попробовать как-то изменить положение дел, то уже весной начнётся такое… поверьте мне, начнётся война всех со всеми. Ведь и теперь видно, что все стороны обозлены до предела. Лишь только то, что нужно несколько месяцев для подготовки, а потом наступят холода, и предоставляет нам время до весны, — отвечал я.

Понятное дело, что я действительно заключать какие-то договора — тут он прав. Но считаю своим долгом донести до Петербурга истинную картину происходящего здесь.

А для начала — хотя бы своим верным офицерам.

— На Оренбургскую экспедицию потрачены большие средства. И если войны с башкирами продлятся ещё и десять, и больше лет, то строить здесь заводы можно будет, может быть, только через столетие. А заводы России нужны. Они — наш залог побед и богатств, — продолжал я терпеливо объяснять свою позицию Антону Ивановичу Данилову.

Я чувствовал некое желание перевоспитать этого офицера. Он ведь фехтовальщик отменный, и как командир — уверенный и решительный. И если удастся его отвадить от навязчивых идей мести, то можно будет говорить, что русская армия приобрела отличного военного.

Уже к полудню мы выдвинулись из Сакмарской крепости. Причём большая часть отряда отправилась в Уфу, а я пошёл на юго-восток. Где именно располагается хоть кто-нибудь из башкирских старейшин, которые могут принимать решения если не за всех башкир, то за значительную их часть, не знал ни я, ни даже те башкиры, которые сидели в крепости и могли бы хоть что-то сказать о своих предводителях.

Может быть, они не хотели ничего говорить, и нужно было спрашивать более настойчиво, как говорят, с пристрастием. Но атаман Степан Данилович Старшинов чётко взял линию нейтралитета и не желал хоть как-то подставлять вверенный ему оборонный объект под удар степняков.

И подобное поведение ещё требовало бы своей оценки на предмет преступления. Только и я вёл себя хитро, не выговаривал казакам, понимая, что одним только намёком на то, что считаю атамана преступником, могу положить весь свой отряд. Меня просто не выпустят из крепости. Не хотят принимать жесткие решения, потому и не выпустят [в реальной истории Сакмарская крепость открыла ворота Емельяну Пугачеву].

Ну а, если бы послали какой-нибудь полк, чтобы вразумить казацкого атамана, то он уйдёт на Яик. Да и оттуда он пойдёт дальше, в Сибирь. Хватает в необъятной России мест, где мог бы укрыться казачий отряд, который потом был бы прощён лишь только за то, что в каком-то уголке огромной России есть те, которые называют себя русскими.

* * *

Исфахан

30 августа 1734 года

Русскому человеку не так легко переживать жару. Тем более, когда это — самое настоящее непрекращающееся пекло. Впрочем, если этот русский долгое время прожил в Испании, то он будет чуть лучше подготовлен к персидской жаре. Но с русского посла все едино пот лился ручьем. Так что можно было и поскользнуться на мраморной плитке во дворце падишаха.

Сергей Дмитриевич Голицын, страдающий от жары и от взмокшей одежды, все же старался подражать в манере общения персидским вельможам, но так и не смог выстроить и выучить мимику приветливого и угодливого лица. Да и сложно это сделать, когда чувствуешь и физический дискомфорт, и даже унижение.

Великий правитель Ирана, Надир-шах, основательно подошёл к вопросу подготовки встречи с новым русским послом, коим и был Сергей Дмитриевич Голицын. Русского одновременно и унижали, и показывали к нему благосклонность.

Представителя интересов Петербурга в персидском Исфахане то держали у ворот дворца падишаха по несколько часов, не предоставляя ему даже воды или подушки, чтобы сесть, то, напротив, осыпали почестями, посылая девушек, достойных быть в гареме падишаха, и обильные и разнообразные кушанья.

И у Голицына кругом шла голова: всё-таки его здесь оскорбляют или достойно принимают? Понятное дело, что персидский шах так показывает русскому послу, что не считает Россию державой, которая могла бы стать старшим партнёром для Ирана. Ибо с послом страны, которую считаешь великой, так себя не ведут.

А ещё Голицына изматывают до такой степени, чтобы все те договорённости, которые обязательно будут достигнуты между Персией и Российской империей, сыграли, скорее, в пользу Надир-шаха. Так должен устать посол, чтобы не воспротивиться худшему для себя и для России.

И вот теперь, после трёх месяцев не до конца понятных дипломатических игр, Голицын всё-таки был приглашён ко двору персидского правителя. Сделано это было неожиданно. Пришли слуги из дворца, представитель стражи шаха, и сказали, что у Голицына есть только лишь час на сборы.

Персы в какой-то мере оказались правы, считая, что русский посол будет слишком ценить встречу с Надир-шахом и не станет явно выражать недовольство той процедуре, которой должен быть перед нею подвержен.

Голицына вводили в приёмный зал, в котором на огромном троне, на постаменте — так, чтобы каждый входящий мог увидеть правителя лишь после того, как высоко задерёт голову — восседал Надир-шах.

Сергея Дмитриевича проинструктировали: если он отважится поднять голову и посмотреть на правителя, то встреча на этом сразу же закончится. Намекнули, что следующей такой встречи русскому послу придётся ждать очень, очень долго. Мол, соглашения нужны в первую очередь России, а у Персии и так в отношении Османской империи дела идут неплохо.

Если бы не жара и многие неприятные эмоции, Голицын мог бы понять, что вообще-то Ирану заключение военного союза с Россией нужно куда больше, чем это демонстрируется.

И теперь посол не то что не мог изображать приветливое выражение лица, он стоял и кусал до крови губы в немой злости. На всём роде Голицыных ещё лежал отпечаток того, что их представителя назвали шутом при дворе императрицы, чем унижали весь большой род со всеми его ответвлениями. И, если узнают, какое обращение претерпел теперь уже Сергей Дмитриевич у персидского шаха…

Нет, не должны узнать.

— Странные вы, русские, люди, — ленивым голосом, будто разговаривал почти что с пустым местом, первым, как и было положено, завёл разговор правитель Персии. — Разве может мужчина служить женщине? Больше внимания уделяйте вопросам своего престолонаследия. У меня много жён. У меня много наложниц. У меня много детей. И многие из них умрут, их, возможно, убьют, когда придёт моё время покинуть этот мир. Но государство моё не останется без мужественного правителя. Сильнейший займёт престол и поведёт дальше мою страну. Так как ты думаешь, стоит ли мне относиться к твоей стране как к сильной, если ею управляет женщина? Ваш Пётр был великим правителем…

Он сделал одними лишь пальцами такой жест, будто разводит руки — мол, и всё на том.

— Великий падишах, мы почитаем государыню свою, аки мать родную. И у неё, как у славной женщины, много сынов и внуков, которые готовы стать горой на защиту своей матери, — Голицын всё-таки смог взять себя в руки и достойно ответить.

Русский посол явился на встречу не один: сзади него были поставлены на колени некоторые члены русской делегации, а рядом ещё стоял переводчик. Если бы Голицын стал сейчас соглашаться с правителем Персии, что правление императрицы есть суть упадок России, то как бы подле государыни очень скоро не оказался ещё один шут с фамилией «Голицын».

— Что ж, я тоже уважаю свою мать. Но считаю, что без воли отца не может проходить воспитание детей. И уж тем более в пороке женском это воспитание невозможно! Ведь женщина… Она всегда порочна, и в христианстве это так же, — Надир-шах, изложив до конца свою оскорбительную мысль, сейчас лишь наблюдал за реакцией русского посла.

Наблюдал зорко и ждал, что будет дальше.

Если русский развернётся, если встанет Голицын и пойдёт прочь, то его, конечно же, силой развернут, чтобы не показывал спину падишаху, но более препятствовать послу никто не станет. Ну а на следующий день Сергею Дмитриевичу подарят один из тех камней, что были взяты Надир-шахом во время последнего похода в Индию.

Конечно же, не попросят прощения у русского посла, но намекнут на то, что следующая встреча будет более дружественной, и тогда переговоры обязательно продолжатся. И уже в более деловом и угодливом ключе — для России.

Сейчас же с произнесённой инсинуацией Надир-шах последовал советам своих вельмож. И они оказались правы: России очень сильно нужен мир и даже военный союз с Ираном. Настолько, что посол теперь унижается и молчит. Значит, скоро будет война — и это уже не секрет ни для персов, ни для османов. А при таких обстоятельствах можно выторговать еще большее.

И тогда правитель высказал следующую мысль.

— Я понимаю, посол, что хочет твоя женщина-правительница. И ей я пошлю хорошие подарки. И даже признаю за ней право повелевать на русской земле. Но ты, посол, прямо сейчас мне напишешь верительную грамоту, что Дербент, да и весь Северный Кавказ, оставляешь за мной, — сказал Надир-шах и увидел, как дёрнулась голова Голицына.

Посол всё-таки поднял взгляд, но нашёл в поле зрения лишь ступеньки, которые вели к трону падишаха. Сам Надир-шах сидел так, что Голицыну нужно уж очень высоко задирать голову. А после уже русский посол подхватился — и опять опустил голову, так и не рассмотрев правителя Ирана.

— Дагестан мы можем передать лишь только в том случае, если участие Персии будет более деятельным. Если вы ударите в сторону Карса или Трапезунда, отсекая османские силы в том числе и от Кубани, — как по писанному говорил посол.

У Голицына были предписания, которые сейчас он озвучил, будто бы рассказал заученное стихотворение. В Петербурге сидели не идиоты, и они понимали, на что именно рассчитывает персидский шах. И чем можно будет его заманить в военный союз.

Ещё Пётр I имел проект создания своего рода русского анклава в том числе и по южным берегам Каспийского моря. Дербент был необходим.

Хотя никто из них не стал бы про себя отрицать и то, что северокавказские небольшие государства доставляли очень много неудобств, и говорить о контроле России над этой территорией вовсе не приходилось. Скорее, там всё влияние было поделено на три части, где одна треть еще была и у Персии, одна часть — у Османской империи.

И Андрей Иванович Остерман, как глава внешней политики Российской империи, был готов пожертвовать этими территориями — лишь бы только персидская держава деятельно участвовала в будущей войне.

Прутский поход Петра Великого 1711 года всё ещё довлел над умами в Российской империи. Тогда, опьяненные успехами умы Петра и его приближенных посчитали, что османов можно бить и что это будет не самым сложным делом для России нового образца. Но, как показали события, было ещё крайне преждевременно говорить о каких-либо серьёзных поражениях Османской империи. Россия оказалась не готова к большим, изнуряющим войнам с турками.

— Мы ударим на северо-запад от Багдада. Другой наш удар будет на Дербент. И это всё, чем будет участвовать Персия в этой войне. Покажите своими европейскими армиями, что вы хоть чего-то стоите, а уже потом приходите и требуйте! — сказал падишах, а Голицыну сразу же показали на дверь.

Вернее, не так — его и вовсе стали отводить под руки, не позволяя повернуться спиной к правителю персидской державы. Голицына немного ударили о дверной проём его же седалищем. Однако Сергей Дмитриевич сделал вид, что не заметил этого.

Галицын очень рассчитывал на то, что его, сразу же по возвращению из Ирана, обратно отправят в Испанию. Там он был русским посланником и при этом ощущал себя великолепно. Красивый двор, величественные здания, утончённые европейские манеры и традиции кабальеро — это больше, намного больше нравилось Сергею Дмитриевичу Голицыну, чем непонятный и чуждый ему Восток.

* * *

Башкирские земли

1 сентября 1734 года

Мы быстро стали на след башкир. Тут хватало представителей этого народа. На второй день я уже смотрел в оба глаза, с усилением от оптического прибора, где же те кочевники, с которыми я вступлю в контакт. Словно в кинофильмах будущего про пришельцев.

И вот он, контакт. Самое простое для человека — это агрессия. Если что-то не понятно — бей; если страшно — бей; если обидно… Вот и нас, как только мы специально показались большому башкирскому отряду на глаза, стали обстреливать.

— Не отвечать! — кричал я, когда первые стрелы полетели в мой маленький отряд.

Мы укрылись за заранее подготовленными щитами и просто пережидали обстрел. Стрелы не пробивали массивную дощатую преграду, от чего можно было быть вполне уверенным, что в этот раз потерь ни убитыми, ни ранеными в отряде не случится.

— Коня мне! — прокричал я, когда непродолжительный и бесполезный обстрел закончился.

В зрительную трубу я видел, как в нашу сторону устремились более четырёх десятков всадников. Ещё более сотни остались стоять на месте. Очевидно, там предполагали, что этого количества хватит, чтобы разбить мой небольшой отряд, состоящий из чуть более тридцати солдат.

Это они, конечно, опрометчиво поступают. Я уже видел возможности своих бойцов, чтобы не просто стоять в обороне, но даже в значительной степени потрепать башкир.

Да, в таком бою у меня были бы большие потери, но, учитывая тот опыт, который мы приобрели в первой стычке со степняками, все возможно. Когда мы поняли, как можно более эффективно использовать своё оружие, то стали еще грознее. Всё-таки лук со стрелами лишь не намного более дальнобойный, чем даже стрельба из гладкоствольных фузей.

А если пускать стрелы не наобум, а прицельно, то, как ни странно, такое оружие даже может быть на каких-то десять-двадцать метров более эффективным. В то время, как пуля была намного более смертоносна, чем наконечники стрел.

— Поручик Данилов, если мы погибнем, то вам предстоит вывести отряд и отправиться в Уфу! — отдал я последнее распоряжение.

После я лихо запрыгнул в седло на спине самого сильного и быстрого коня. Уже научился более-менее верховой езде, не позорюсь, это уж точно. Хотя и не лихой наездник. Рядом меня уже ожидал сержант Кашин.

И вправду опасное я затеял мероприятие. Прямо сейчас нас двоих могут просто расстрелять издали, прервав мой пока что столь славный жизненный путь. Но первая моя жизнь была отдана Родине. Во второй жизни я также служу России. Так что должен предпринять теперь этот поход, помогая моему государству в будущих свершениях.

— Сомнения прочь! Уходит в ночь отдельный… — вырвалось у меня, когда мы с Кашиным двинулись навстречу сорока обозлённым степным воинам.

Безумству храбрых поём мы песню!

— Вжух! Вжух! — засвистели стрелы, устремившись в нашу с Кашиным сторону.