Фаворит-3. Русский флаг

Глава 15

Петербург

8 сентября 1734 года

— Ваше Высочество, неужели у вас более не осталось никаких чувств по отношению к господину Линару? — с надеждой спрашивала Юлиана Менгден у Анны Леопольдовны.

— Я бы сказала тебе, чтобы ты забирала себе Линара, но всеми силами хочу добиться твоего венчания с Норовым, — строго сказала Анна Леопольдовна.

Юлиана скривилась и даже не посчитала нужным скрыть своё недовольство от статусной подруги.

— Как такой красавец может не нравиться? Такой сильный, умный… — Анна Леопольдовна стала перечислять всевозможные качества Норова, всё больше и больше увлекаясь, приписывая ему всё больше положительных качеств.

Если женщина влюблена в мужчину, она будет видеть в своём избраннике только хорошее, лучшее. Невежество и грубость может принимать за страсть, неопрятность — за брутальность. Так у влюблённой женщины её мужчина всё равно идеален, каким бы козлом на самом деле при этом ни был.

— Вопрос о твоём замужестве, Юлиана, уже решён. Я поставлю тебя перед выбором: ты можешь либо стать женой Норова и приблизить ко мне этого гвардейца, либо ты не станешь женой Норова и потеряешь моё расположение. Не скрою, мне будет грустно без тебя, но не более… — жёстко припечатала Анна Леопольдовна.

Юлиана Менгден не узнавала свою подругу. Раньше, когда будущая мать наследника Российского престола была влюблена в саксонца Линара, Анна Леопольдовна вела себя несколько возвышенно, витая в облаках. Теперь же она решительная, даже где-то суровая. Немного понимая расклады при дворе, несмотря на свой достаточно юный возраст, Юлиана уже страшилась того, каких дров может наломать Анна Леопольдовна, если продолжит оставаться такой же решительной.

Две девушки смотрели друг другу в глаза. Конечно же, Юлиана отворачивала свой взгляд, стараясь не провоцировать ещё больше Анну Леопольдовну. Но великая княжна всё равно пыталась подавить взглядом свою подругу.

В небольшую комнату, где происходила безмолвная борьба двух молодых женщин, вошёл лакей, который на подносе принёс письмо. Анна Леопольдовна в нетерпении, в одной лишь ночной рубашке, спрыгнула с кровати и побежала к лакею, который стоял, склонив голову, и протягивал поднос.

— Это от него! Я уже знала. Мне герцог Бирон сказал, что солдат Александра Норова добрался с важнейшим донесением до Петербурга. Теперь я знаю, какое важное донесение нёс тот солдат. Это письмо мне! — сказала Анна Леопольдовна, взяла письмо, прижала его к своей груди и начала кружиться по небольшой комнате.

Юлиана Менгден смотрела на то, как ведёт себя её подруга, и понимала, что Линару больше ничего не светит. Не получится у саксонца в будущем занять место первого фаворита и, возможно, даже стать регентом у будущего сына Анны Леопольдовны.

Юлиана радовалась этому обстоятельству, хотя её светлый разум говорил в пользу того, что она теперь Линару будет абсолютно не нужна. Хотя очень хотела девушка, чтобы он её полюбил.

Ещё недавно Юлиана была уверена, что Мориц Линар любит именно её. И она отдала честь свою девичью этому человеку. А потом, когда всё случилось, саксонец чуть ли не силой прогнал Юлиану. Потом, он к ней пришёл опять, уже с новой просьбой повлиять на Анну Леопольдовну. Но безумно влюблённые глаза Юлианы, пусть не до конца, но сбросили часть пелены и тумана, через которые, хоть и нечётко, но просматривались контуры всей той лжи, лицемерия, которые исходили от того самого Линара и постоянно окружали девушку.

— Юлиана, душечка, Саша вирш прислал мне. Он… Ну, как могу я вернуть Линара, если Саша есть теперь у меня? — закатывая глаза, говорила Анна Леопольдовна. — Вот… прочти нынче же и себе, и мне. Чтобы поняла ты… всё поняла…

Юлиана Менгден, внутренне ликуя, что великая княжна назвала её «душечкой» впервые за последние два месяца, конечно же, сразу взяла письмо.

Не сразу Юлиана смогла вообще хоть что-то прочитать. Та грамматика русского языка, что была использована при написании стихотворения, явно отличалась от той, на которой Юлиана училась читать на русском языке.

— Да, представляешь, это его тайнопись. Он пишет иной грамматикой… Впрочем, она настолько понятная и упрощённая, что понятна должна быть всем, — сказала Анна Леопольдовна и уже с нетерпением в голосе добавила: — Ну же! Вижу, что один раз прочитала — в голос нынче же читай!

— Я вас люблю так, как любить вас должно:

Наперекор судьбе и сплетням городским,

Наперекор, быть может, нас самим,

Томящим жизнь мою жестоко и безбожно… — читала Юлиана, периодически посматривая в сторону своей подруги.

Как же Менгден хотела, чтобы Линар написал ей что-то похожее. Какие же великие чувства могут передавать стихи! Юлиана поймала себя на мысли, что завидует Анне. Зло завидует.

Менгден считала себя более привлекательной, чем её подруга, более интересной. И уже даже более опытной, чем Анна Леопольдовна. Девушка готова была ругать самого Бога, что не ей выпал шанс стать матерью будущего наследника российского престола. Что не за ней увиваются лучшие мужчины империи.

Лучший Линар? Безусловно. Для Юлианы он вообще — эталон. Лучший ли Норов? Раз написал такие стихи…

— Так что вы, Ваше Высочество, говорили насчёт моего замужества с господином Норовым? — приняв для себя очень сложное решение, Юлиана спросила у Анны Леопольдовны.

— Вот в таком настроении ты, душечка, мне нравишься более всего! Я же даже буду не против того, если ты с Норовым… с Сашей… как жена возляжешь. Уверена, что он хорош во всём! — сказала Великая княжна и очень мило улыбнулась той самой улыбкой, которую Юлиана тоже давно не видела.

Анна Леопольдовна плюхнулась в кровать и постучала по матрасу рядом, призывая свою подругу занять место подле себя.

Юлиана моментально скинула немудрёное платье, также осталась лишь в одной ночной рубашке. Меньше чем через минуту девушки уже перемывали косточки и Норову, и Линару, как делали это когда-то и раньше.

Вот только не замечала Анна Леопольдовна того, насколько изменилась её подруга после того, как приняла своё решение, как зависть всё-таки возобладала над девичьим сердцем юной и, почитай, что и не родовитой дворянки Юлианы Менгден.

— Мы сделаем всё так, что и ты, Юлиана, и я будем счастливы с этим человеком. Если он такие вещи пишет, то душа у него безмерно огромная. Там любви хватит на всех. Ну, а то, что его мужских сил хватит на нас двоих… — сказала Анна Леопольдовна.

Но не договорила, потому что вдруг почувствовала жестокий укол ревности. Она посмотрела на свою подругу… И тоже поняла, что если Норов выберет Юлиану…

* * *

Тобольск

21 сентября 1734 года

Василий Никитич Татищев слушал вестового из Уфы и хмурил брови. Он понимал, какую занозу получил в лице гвардейского капитана. Этот неучтённый фактор угрожал всем планам Татищева.

Василий Никитич злился, у него подрагивал левый глаз, что свидетельствовало о крайней форме раздражения заводчика и хозяина юга Урала. Именно таковым себя и считал Татищев.

— И говаривал тот гвардеец, что своего солдата послал в Петербург, дабы сообщить что нужно и кому нужно! — заискивающе заглядывая в глаза Татищеву, сообщал один из людей заводчика в Уфе.

— Ступай прочь! — сказал Татищев, бросая на пол небольшой кошель с серебром.

Мужик не смог сдержать своей радости. Он стал часто и низко кланяться, не преминув в один из поклонов поднять серебро.

— Благодарствую, ваше превосходительство. Кормилец вы наш, благодетель! Бога молить буду за вас! — приговаривал мужик, пятясь к выходу.

Все знали, что Татищев почти всегда щедрый. И большинство людей относилось безразлично к тому, что Татищев мог унизить, разбросать монеты по полу. Главное, что этих кругляшей было более чем предостаточно.

Василий Никитич присел за аккуратный столик, выполненный в голландской манере, со множеством дверец и с вырезанными фигурками медведей. Задумался.

Василий Никитич Татищев уже догадывался о том, что капитан Норов узнал, кто именно стоит за тем нападением на его отряд. За тем нелепым нападением. Горделивый башкир-кайсак уверял Татищева, что он со своими людьми способен разгромить даже гвардейскую роту. Мол, если неожиданно напасть, так и никаких проблем не возникнет.

Вот только проблемы для Татищева множились. Похоже, что и колеблющегося Ивана Кирилловича Кириллова этот капитан может подговорить и настроить против Татищева. Так что же в таком случае делать?

— Прошка! — закричал Татищев, схватился за резную голову медведя и с силой оторвал.

Впрочем, особого напряжения сил для этого действия уже не требовалось. Бедная голова медведя за всю историю пребывания в кабинете у Василия Никитича Татищева была отломана с десяток раз, а после — не единожды приклеена. И вновь медвежья голова украшала голландский, для этих мест баснословно дорогой стол.

— Господин, вы звали? — в кабинет вошёл мужик.

Хотя назвать Прошку «мужиком» можно было только немного зная его. А так, внешне — дворянин, не иначе. И вот так, по-барски, одеваться мог Прохор Потапов только здесь, вдали от Москвы или Петербурга, где за такую одежду пришлось бы и ответ держать. Но на Урале…

Прошка был таковым для Татищева, а для иных — Прохором Ивановичем, уважаемым и явно небедным человеком. А рядом с Василием Никитичем Татищевым бедных людей не бывает. Он, словно стремясь окружить себя свитой из дорого одетых людей, при этом старался меньше связываться с дворянами, по крайней мере с теми, для кого честь не пустой звук.

— Сделай так, кабы Норов боле не путался у меня под ногами! — повелел заводчик и интриган.

Прохор понурил голову. Этот тон хозяина он знал. Отказаться никакой возможности нет. Но Прохор понимал, что Норов весьма печётся о своей безопасности.

— Ну, чего не весел? Отчего свой пёсий нос повесил? — усмехнулся Татищев. — Али напомнить тебе, что на место твоё охотники найдутся? Сладишь, что велю, так и по службе продвину. Того и гляди, лет через десять и дворянином станешь.

— Господин, я понял всё, — спохватился Прошка, более всего в жизни боявшийся лишиться своего положения.

Прохор ушёл, а у Татищева немного отлегло беспокойство. Да, вопросов, когда Норов будет отправлен или застрелен, будет немало. В том числе под подозрение может попасть и сам заводчик. Но Татищев уже готов пойти и на такие риски. Ибо при ином случае этот капитан сделает заводчику куда как больнее.

— Что же они все не понимают, что России нужно больше заводов, что башкирцы — токмо в том преграда для развития! — в сердцах выкрикнул Татищев.

Он свято верил, что все его действия, в том числе и преступные, только на благо России. И не видел другой возможности достигать своих целей. Или не хотел верить.

* * *

Петербург

1 октября 1734 года

— Давеча, господа, письмо мне пришло от Василия Никитича Татищева. Стоило бы призадуматься о том, что он пишет. А кроме того, был я при Анне, да совет держал. Никто и знать не знает, как быть с теми башкирцами, и как вовсе устроены южные окраины России, — начал собрание Артём Петрович Волынский. — А ещё, господа, заилие немецкое только будет усугубляться. И то, что буду я в том совете, или даже и князь Черкасский туда войдёт, сути не меняет. Немцы правят Россией!

Группа заговорщиков, а никем иным они по своей сути и не являлись, собралась в новомодной ресторации «Астория». Здесь, в закрытой комнате, вдали от шума общего зала, и собрались все те люди, которые радели за славное будущее России-матушки.

Конечно, они это будущее они видели по-своему, как шляхетскую вольность, наподобие того, что происходит нынче в Речи Посполитой. Вместе с тем, люди были строго уверены, что Россия должна жёстко проводить свою политику, прежде всего, по отношению к инородцам.

— И не гадко тебе, Артемий Петрович, угодливым быть для всех этих немцев, что возле Императрицы обретаться? — спросил Пётр Михайлович Еропкин.

Главный архитектор Санкт-Петербурга ловко поддел несколько мелко нарезанных кусочков мяса, залитых каким-то соусом на основе молока, и с удовольствием съел то, что названо «русским гуляшом». В ресторане кормили отменно, по крайней мере, необычно.

— Гадко. Нет удовольствия у меня видеть все эти немецкие морды, Да всем им угождать. А как иным способом пробиться через эту скверну немецкую? — резко ответил кабинет-министр Волынский.

— А ты не серчай! Да и не зазнавайся, Артемий Петрович, коли мы решили вольности шляхетские продвигать, так равные мы и здесь, не гляди, что ты кабинет-министр! — не менее резко сказал Андрей Фёдорович Хрущёв.

Если Еропкин в этой компании был своего рода интеллигентом, человеком новой формации, просвещённым, знающим множество иностранных языков и владеющим немалым количеством наук, то Хрущев, напротив, являл собой пример закостенелого консерватора. И было даже непонятно, почему он находится в этом обществе.

Впрочем, все эти люди так или иначе были связаны с Василием Никитичем Татищевым. Хрущёв долгое время был заместителем Татищева на Урале в Сибири, полностью разделял, и до сих пор разделяет взгляды Василия и на устройство государства, и на то, как нужно действовать для всеобщего блага в Российской империи.

Артемий Петрович Волынский также был знаком с Татищевым, и во многом ранее помогал ему, и когда был губернатором в Астрахани, и губернатором в Казани. Более того, множество коррупционных схем, по которым Волынскому удавалось очень грамотно и качественно грабить Казанскую губернию, были придуманы и апробированы именно Татищевым.

По сути, если разобраться в политических взглядах тех людей, которые сейчас собрались, то можно было бы всех их объединить только одной фразой: «Мы против!». Но, если бы Волынский, Хрущёв, Еропкин и другие заговорщики, включая того же Татищева, решили более детально поговорить о своих политических взглядах, о том, какой именно они видят Россию будущего, то, скорее всего, вся эта клика-заговорщиков рассорилась бы между собой. Возможно, именно поэтому многие вопросы остаются открытыми, их просто игнорируют. Потому поодиночке эти люди и вовсе ничего из себя не значат. Так, конечно, не считал Артемий Петрович Волынский. Именно он собирался взять первенство в группе заговорщиков.

— Господа, я предлагаю нам не препираться, не искать ссоры между собой, а подумать о том, как помочь нашему общему делу, — после игры «в гляделки» с Хрущёвым сказал Волынский.

Андрей Фёдорович Хрущёв своим вульгарным поведением и обращением на «ты» демонстрировал Волынскому неуважение. Он хотел показать, что Артемий Петрович не может выделяться из общей массы людей, которые недовольны существующим положением дел в Российской империи.

А ещё, именно Хрущёв был наиболее преданным адептом Василия Никитича Татищева. Волынский же всё меньше ориентировался на Татищева, но всё больше проявлял самостоятельность.

— Господа… — сжав всю свою волю в кулак, чтобы не разъяриться, всё-таки продолжал собрание Волынский. — Нам нужна гвардия!

Еропкин и Хрущёв посмотрели на Волынского с изрядной долей изумления.

— Вы предлагаете создать нам свои отряды? — спросил Пётр Михайлович Еропкин. — Смею заметить, что я нисколько не офицер. Я градостроитель и архитектор.

— Да нет, господа, вы меня неправильно поняли. Я говорю о том, что нам пора бы искать в гвардии своих людей, — подобное заявление также вызвало дополнительный приток скепсиса и недоумения.

— Напомнить ли тебе… — вновь начал грубо говорить Хрущёв, но встретившись с яростным взглядом Волынского, который был готов прямо сейчас взорваться вплоть до того, чтобы бросить вызов на дуэль, поправился. — Вам, Артемий Петрович известно, что все гвардейские части на прямую подчинены государыне, и в большей степени контролируется Бироном. Может, в меньшей степени Остерманом и Ушаковым. Да сунемся мы туда, так сразу же будем раскрыты!

Волынский усмехнулся. Теперь он уже точно знал, что и в гвардии не всё так однозначно. Артём Петрович стал изучать этот вопрос сразу же, как только на слуху у многих появилась фамилия Норова. И когда Волынский окунулся в проблему более глубоко, оказалось, что многие люди готовы к каким-либо свершениям.

— Норов ходит в любовниках у Елизаветы Петровны… — начал было говорить Волынский, но был тут же перебит Хрущёвым.

— Норова нужно забить под печь! Он заноза в делах Василия Никитича Татищева! — выкрикнул Хрущёв.

— Норова можно и нужно делать своим. Более того, знали ли вы, что у Елизаветы Петровны более за три сотни крестников? И большая часть из них — это дети гвардейцев Преображенского полка. Смекаете ли, господа, что, взяв Норова, мы можем часть Измайловского полка склонить на свою сторону. А войдя в союз с Елизаветой Петровной, заставив её подписать уже наши кондиции, мы и вовсе станем главной силой в России. И действовать нужно тогда, когда Миних будет на войне, — озвучил весьма сильный план Волынский.

Артём Петрович, как и Хрущёв, получают письма Татищева, и, в принципе, они и стали причиной тому, то заговорщики встретились и на этот раз. Вот только любые мысли о том, как можно изменить Российскую империю, сделать её шляхетской, натыкались на то, что люди занимались лишь только прожектёрством.

Сейчас же Волынский предлагал кое-какой план. Рабочий или ещё один прожект, который не мог бы осуществиться, но, если не попробовать, то точно ничего не получится в дальнейшем. И можно уже более не собираться вместе.

— Излагайте свой план, Артемий Петрович! — попросил Еропкин. — За последние два года нашего с вами общения, я впервые увидел, что мы хоть что-то можем сотворить. Так давайте же сделаем это Господа, иначе всю жизнь будем жить во лжи и трусости! Хоть в союз пойти к Елизавете Петровне, хоть к кому, но в России должна быть шляхетская вольность и голландский уклад жизни, как и завещано было государем императором Петром Великим.

И никто в этот момент даже не подумал о том, что, если бы Пётр Великий слышал подобные речи, то уже через минут десять были заостренные колья, на которых бы и посадили всех говорунов. Но так часто бывает, что, когда умирает великий правитель, то его идеи используют в свою угоду и злодеи, и праведники.