Программист

9. Постников

В сущности, то, что думает Гена о Телешове и Борисове, это неправда. Точнее, это не вся правда. Или еще точнее, правда драматизированная, схема, по-своему логичная, но не содержащая подводных семи восьмых частей айсберга, в данном случае айсберга осведомленности.

И, смотрите, не зная дороги, по которой предыстория; привела именно к такой ситуации, ее участники действуют явно неадекватно. Или, чтобы не быть такими уж категоричными, остановимся на том, что они действуют не совсем так, как действовали бы, обладай они большей осведомленностью.

О чем тут может идти речь конкретнее? Ну можно ли, скажем, назвать Телешова человеком бесталанным, этакой бесталанной бестолочью? Думаю, что те, кто так полагает, не совсем ясно представляют себе, в каких терминах можно все это вообще рассматривать. Другое дело, что его талант особого рода. Это человек средних лет и средней комплекции, обладатель неприятной — не будем этого отрицать, но своеобразной, выразительной внешности. Его словесный портрет легче всего, пожалуй, составить по методу отрицания: в его лице нет ничего доброжелательного (даже, когда оно улыбается), ничего мягкого, доверчивого, располагающего. Это лицо «тяжелого» человека. Каждый, наверное, согласится, что обладателю подобной внешности часто приходится при контакте (особенно, вероятно, с женщинами или молодыми впечатлительными интеллектуалами) преодолевать дополнительные трудности. А если сюда же приплюсовать еще, что лицо — зеркало души, то придется согласиться и с тем, что даже просто быть таким человеком — дело, скажем прямо, не из легких. Прежде всего для самом этого человека.

Гена ходит вокруг да около в некотором интеллигентском недоумении, а ларчик открывается не так уж сложно. Несложно, если, конечно, без спешки и азарта учесть все факторы. А чтобы не пропустить чего, не полениться еще загибать при этом пальчики.

Вот, скажем, один из таких несложных, но обязательных, подлежащих учету факторов: Телешов — это человек, который решил «пробиться». Именно не устроиться, а пробиться. В этих глаголах имеется разница, которая говорит об известной уверенности этого откровенно презирающего всяческую субтильность, откровенно тяжелого, даже тяжеловесного человека. А идет она — ведь так, с неба, как известно, ничего не сваливается — от наличия природных сил, от динамизма его внутренней структуры. Но вот что интересно, поразительная краткость такой установки — неважно где, а важно именно и только: пробиться — свидетельствует как о силе, так и об уязвимости. Сила — в мобилизации, в устремленности к одной цели. Но изначальное безразличие к самой сфере, в которой предстоит пробиться, лишило его настоящего профессионализма. Уже достигнутый профессионализм может, конечно, поддерживаться на нужном уровне просто добросовестным, практичным и рациональным отношением к делу. Но при его приобретении или, если воспользоваться терминологией Маркса, в период первоначального накопления, совершенно необходима добрая порция увлеченности, когда человек вкладывает усилия, что называется, не мелочась, без постоянной калькуляции: «А что мне это даст?», без поминутного поглядывания на фланги: «Не выгодно ли вместо этого заняться тем-то и тем-то».

Поэтому Телешов из-аа энергической сверх краткости своей установки лишен едва ли не главного козыря для ое осуществления, лишен настоящего профессионализма. Вот такой имеет место быть фактор. Давайте его сразу же и отметим. Загнем палец или ааконспектируем. И как человек неглупый он абсолютно недвусмысленно отдает в себе в этом отчет (хотя, естественно, и прилагает всевозможные усилия не обнаружить этого перед выше— и нижестоящими сотрудниками).

Но если бы все тем и ограничивалось, случай был бы просто хрестоматийным. А в хрестоматийном случае даже не слишком искушенный Гена разобрался бы незамедлительно. Так что и всякое конспектирование для человека хотя бы со средней сообразительностью было бы излишним. Но слишком хорошо известно, что законченность и ничем не замутненная ясность есть свойства разве что таких объектов, как теоремы, которые в неизменном виде преподаются десяти, а еще лучше — двадцати поколениям студентов. Теорему же, которую мне хотелось бы сейчас изложить, никто не отшлифовывал и не доводил до логически или, что в известном смысле одно и то же, до педагогически безупречного вида. Более того, может, здесь еще и теоремы никакой не получается. Мне, например, не совсем ясно, что именно в данном случае требуется доказать. Но с тем большей тщательностью следует разобраться в том, что же дано.

А в исходных данных заключаются всякого рода изюминки.

Своеобразная диалектика заключается, например, в том, что определенным профессионализмом Телешов все-таки владеет. И никакого противоречия со сказанным ранее здесь нет. Потому что у этого неуступчивого товарища имеется в наличии и определенная увлеченность.

Увлеченность самой идеей, самим девизом «пробиться». I Она-то и породила соответствующее умение, вернее, целый комплекс умений, сумму приемов, которые, в дополнение к природным данным, позволяют Телешову не «инженерить», а с большим или меньшим успехом заниматься единственным интересующим его делом: продвигаться.

Но долгое время дело у него шло ни шатко ни валкой пока наконец Телешов не встретился с Борисовым и при этом в ситуации, которую смело можно назвать «верняк»

Как примеривались они и как договаривались — дело второе, главное, что сошлись и договорились. И роль, доставшаяся Телешову, была совсем недалека от того, что набросал в беседе со мной Геннадий Александрович. Хотя его набросок и страдал характерной особенностью всех набросков вообще: непрорисованностью, отсутствием деталей.

Одна из таких скрытых, но немаловажных деталей состояла в том, что для Телешова весь период, начавшийся встречей с Борисовым (встречей, которая произошла всего лишь за полтора месяца до прихода к нам Геннадия Александровича), был отнюдь не ординарным, отнюдь не «еще одним из…». Так уж сложились обстоятельства, что этот период мог стать для него решающим, переломным. Телешов уже довольно долго ждал именно таких обстоятельств и именно такого человека, как Борисов. Он уже по опыту знал, что все это выпадает и совпадает куда как не часто и что при его здорово сомнительных картах еще один случай может не подвернуться вообще.

В случае неудачи впереди маячила отвратительная для него перспектива не руководящей и координирующей, а конкретной инженерной работы.

Поэтому, какого бы нрава ни, был Телешов, он не мог позволить себе роскошь обнаруживать его. Он груб, оп умеет, можно даже сказать, великолепно умеет быть грубым, но пока обстановка оставалась стабильной, держал свое умение при себе. Нельзя было распускаться, нельзя было рисковать. Да и вообще, как говорят бизнесмены: «Если дела и так идут неплохо, зачем раскачивать лодку?» И те, вначале незначительные, казалось, беспоследственно исчезающие вспышки, которые стал с недавнего времени отмечать Геннадий Александрович, свидетельствовали не о силе, а о крайней, граничащей с паникой неуверенности Телешова. Так что на этом этапе ситуация вырисовывалась в значительной степени как юмористическая. Как один из вариантов тысячелетнего бродячего сюжета: что ты меня боишься, я тебя сам боюсь. Конечно, юмор этот доступен только зрителю, сами же комики, как и полагается по законам жанра, должны оставаться предельно серьезными.

Впрочем, нашим героям больших усилий для сохранения серьезности прилагать не требуется. Они серьезны вполне искренне, истово, серьезны на полном серьезе. Им и в голову не приходит отойти немного в сторону, взглянуть на все свои проблемы немного под другим углом зрения. Тропа воины (хотя войны и не объявленной и ведущейся без разрыва дипломатических отношений), на которую они вступили, слишком узка, чтобы позволить более или менее широкий обзор всей диспозиции. А юмор — это прежде всего широта взглядов. Когда же все усилия уходят только на то, чтобы не сорваться с кручи, тут уж не до улыбок.

Итак, сделаем в нашем конспекте еще одну запись: к настоящему времени они пришли к взаимной напряженности, которая не в последнюю очередь порождена и полной неосведомленностью относительно намерений противной стороны. Неосведомленностью, которую мы с полным основанием могли бы считать несколько комичной, если бы, конечно, речь шла о сценарии, развязка которого уже написана и не сулит нам иных слез, кроме тех, что выступают от слишком сочного смеха.

Это к чему они пришли, или, как любит говорить Арзаканьянц, открывая ученый совет, «что мы имеем на сегодняшний день». Начиналось же все это — легко представить, — как и всякое начало, куда безоблачней. После первого разговора с Геной Телешов и Борисов, вероятно, не сомневались, что делают правильный выбор. Он произвел на них впечатление мягкого, интеллигентного человека. Что же касается деловых качеств, то гения им было не надобно, а справки, которые они наведи о Геннадии Александровиче, не позволяли сомневаться в его высоком уровне. Сочетание качеств казалось столь подходящим, что первое время приглашение Геннадия Александровича расценивалось ими как удачная находка, чуть ли не как доброе предзнаменование для всего

дальнейшего.

Однако за первым временем пришло и второе. Его приход не был ознаменован какими-то драматическими переменами, но изменение климата стало очевидным для обеих сторон. Что-то менялось в том плане, который наметили для себя Борисов и Телешов, что-то выходило из-под контроля и сулило в будущем, в решающие моменты, самые неожиданные напасти, фактически их плану пока ничто не угрожало, но подкожно, всем своим опытом они уже очень скоро поняли: Геннадий Александрович — это их ошибка. Ошибка, но в чем именно? И можно ли ее еще избежать? А может, даже так: сделать хорошую мину при плохой игре, обернуть промах себе на пользу?

До этого пункта такая реконструкция кажется мне бесспорной. Подобные пасьянсы я наблюдал, к сожалению, не раз. А иногда, как и в данном случае, их раскладывают прямо-таки у вас под носом.

Итак, разложен весьма нехитрый пасьянс. (Хотя охотно допускаю, что нехитрым он является только для искушенных знатоков этого занятия вроде меня.) И когда остается замкнуть орнамент одной-двумя картами, выплывает безобразная, путающая всю картину ошибка в основании. И ясно только одно, что ошибка действительно допущена.

Но как, где, что? От подкожного ощущения до весьма четких, рациональных и ответственных решений, определяющих поведение людей в современном научно-исследовательском институте — дистанция все-таки огромного размера. Эта-то дистанция и не позволяет обеим сторонам проникнуть в истинные намерения друг друга. Они чувствуют только взаимную напряженность и невозможность ее радикального устранения. Они не собираются перевоспитывать друг друга. Это настолько разные люди, настолько… что даже до взаимной непонятности, до взаимного безразличия. Но старая истина ни в коей случае не устарела: коль карты сданы, остается только одно — играть.

И вот… Телешову достался Геннадий Александрович, а Геннадию Александровичу достался Телешов. Оба только чувствуют какое-то неудобство, чувствуют, вот что-то идет не так. Но пусть уж их чувствуют, мы же вполне можем воспользоваться преимуществами, которые предоставляет сравнительно более широкий обзор узкой тропы войны. Что же показывает этот сканирующий обзор с площадки, вынесенной в нейтральное пространство? А показывает он разные, может, и небезынтересные, но не такие уж оригинальные вещи. Телешову, например, никак не удается «дожать», «поставить на место», чтобы исчезла проклятая неуверенность, неизвестно что и сулящая, а Геннадию никак не удается «отжать», удержать на дистанции, безопасной для чувства собственного достоинства и не мешающей работать. А может быть, и так: Гена подозревает, что раньше или позже, но его тактика «держать противника на дистанции» окажется гибельной для него самого. В этом случае он может интуитивно склоняться к простому, как все гениальное, девизу Наполеона: главное — ввязаться в бой, а там будет видно. Затруднение состоит в том, что не в экстремальных, не в пограничных, а просто в неблагоприятных условиях он не может (просто не умеет, а поэтому н но может) даже ввязаться в серьезный бой.

Ну что ж, оставаясь на берегу, не научишься плавать. Пожалуй, только этой сентенцией (согласимся, весьма и весьма отдающей цинизмом) и можно в настоящий момент утешить Геннадия Александровича. А добрая порция жестковатого цинизма в иных случаях куда благотворнее, чем ни к чему не обязывающие сочувствие и понимание. Я имею в виду именно те случаи, когда речь идет о лицах с эластичной нервной системой, умеющих, как говорят боксеры, «держать удар». Характерные особенности Геннадия Александровича, которые свидетельствуют обычно о наличии или отсутствии такого умения, носят в значительной степени противоречивый характер. Если Телешов настолько психолог, что чувствует эту противоречивость, то ему очень и очень затруднительно просчитать дилемму «бить или не бить». А как ему хочется, надо полагать, чтобы дело свелось именно к просчету. Без ясной арифметики приходится идти на риск, который хоть дело и благородное, но от которого мы — что уж там греха таить — шарахаемся по большей части, яко бесы от крестного знамения.