Один глупец, постигший все науки,
Сказал, что человек рожден для муки.
И это повторили все глупцы,
А у глупцов есть сыновья и внуки.
И стала жизнь проклятием для всех,
Хоть помирай не с горя, так со скуки.
И удлинились уши у людей,
Взгляд потускнел и опустились руки.
Мизра Шафи.
Фатих:
Чужеземка садится, все так же не поднимая глаз, и чуть дальше, чем обычно.
— Виалль, — повелитель поднимает ее лицо за подбородок, заглядывает в глаза и видит в них не обиду или ревность, как ожидал, а упрямство и тоску.
Вздох облегчения вырывается у него и притягивает он к себе девушку, впивается с жадностью в сжатые губы, и с восторгом чувствует, как отвечают они. Но в этот раз невольница ведет себя не как обычно, она сама вцепляется в повелителя, едва ли не до боли, и царь дивится нежданной силе тонких пальцев; и поцелуи ее алчные, ненасытные, жестокие как укусы, синие глаза горят огнем, как у хищного зверя, и властитель даже теряется на мгновение — никто никогда не посмел бы вести себя так — но не может не ответить. Наслаждается царь новыми ласками, но все же что-то отчаянное сквозит в них, бередит душу.
Когда долгое время спустя они наконец-то смогли оторваться друг от друга и начать говорить, спросил властитель:
— Чего ты хочешь сейчас? Любую вещь проси, все тебе дам, хабиби.
Виалль поднимается на локте, заглядывает в глаза повелителя и произносит то, чего царь и вовсе не ожидал:
— Подари мне мечи, повелитель.
— Что? — кажется властителю, что он ослышался, в самом деле, зачем наложнице оружие⁈
— Клинки, примерно такие же, как у твоих стражей, только лезвия чтобы были более узкие.
Правитель слышал от купцов из дальних стран, что у некоторых северных племен женщины сражались наравне с мужчинами, но никогда не верил этому. Где же видано, чтобы девы учились обращаться с настоящим оружием? Большинство из них хрупки, словно цветы, и даже не прикоснутся никогда к клинку. Маленький кинжал или острую шпильку еще можно представить в тонких девичьих руках, но вот настоящие мечи… Фатих тогда посмеялся над россказнями чужеземцев, сочтя их глупой сказкой, и вот теперь перед ним сидит живое доказательство, что купцы не врали. Сейчас он понимает, почему у Виалль такое крепкое и ладное тело. Но все же оружие — это слишком опасно, особенно в гареме.
— Ты можешь пораниться.
И невольница падает на спину, заливаясь смехом.
— Если я поранюсь собственным мечом, то боюсь, мой учитель придет сюда лично, чтобы добить меня, дабы не позорила его славное мастерство.
И вспоминает царь те неосознанные, текучие движения чужеземки, когда она быстрым рывком вскакивала на ноги, или оборачивалась на резкий звук, они ведь, действительно, могли принадлежать ученику мечника. Или ученице, раз уж северяне и девам дозволяют изучение этого искусства.
Но кому бы то ни было запрещено находиться в одном помещении с царем, держа при себе оружие, даже стражники у дверей не имеют мечей, а всех посетителей тщательно обыскивают перед входом. Единственное место, где повелитель может видеть клинки в чьих-то руках — это внутренний двор, где стража упражняется во владении оружием.
Однако слово уже дано, и властитель не может забрать его обратно. Поэтому он соглашается, хоть это и против всех правил и традиций.
— Хорошо, Виалль. Но для чего они тебе здесь?
— Я хочу показать вам мой Танец, повелитель.
И вновь властитель поражен, и не может ни слова сказать от удивления. Он еще никогда не слышал о танце с мечами, и уже загораются нетерпением его глаза, ведь что бы ни делала девушка, все выходит у нее изумительно и поражает до глубины сердца.
Он уже знает, что подарит невольнице. Клинки, которым не было равных в оружейных складах дворца — идеальные, отлично сбалансированные, но для самого царя они слишком короткие и легкие, а Виалль подойдут прекрасно.