По ту сторону гор

Глава 7

Он очнулся у себя в комнате. По укрытым сумраком стенам скользили длинноногие тени призраков, глаза которых вспыхивали недобрым алым пламенем — отблеском застывших возле дверей, словно стражи на посту, факелов.

Эти тени уже являлись к нему однажды — в ту ночь, в пещере, когда он понял, что, порой, ради того, чтобы жить, нужно отказаться от мечты.

Аль на миг закрыл глаза. Ему в голову вдруг закралась мысль, дикая в своей, на первый взгляд, бессмысленности, а на второй и последующие — предопределенности.

"Что если на самом деле ничего и не было? Что, если я никуда не убегал, просто заснул в ту ночь… Вчера… И мне просто приснилось…"

"Нет! — хотелось кричать ему. — Это невозможно! Сны — они нечеткие, расплывчатые, чаще всего — абсолютно глупые. Да и короткие слишком. Только начинаешь к ним привыкать, как они — раз, и заканчиваются… — действительно, ему никогда не снились сны, которые продолжались бы больше одного дня. Этот день мог быть длинным и коротким, насыщенным событиями и совершенно пустым, но он был лишь один. Случалось, что он засыпал во сне, но просыпался всегда в другом месте, не там, где его застал отдых. То же, что случилось с ним, заняло целых две недели! — Нет!"

Но, с другой стороны…

"Если это только сон, то, значит, нам не угрожают никакие кочевники. И Ларг жив…" — ему бы очень хотелось, чтобы это было так.

По жару, который вдруг обжег зачесавшиеся глаза, он понял, что готов заплакать. Но разве плачут по тому, кого на самом деле нет?

Вытянув из-под накрывавшего его по самую шею тяжелого мехового одеяла руку, он хотел смахнуть непрошеные слезы, пока их никто не заметил — мужчине не следует. Но тут его взгляд остановился на ладони. Глаза непонимающе сощурились, рот приоткрылся от удивления.

— Но как же… — сорвалось с губ.

Его ладони были совершенно гладки. Нет, кожа сохранила переплетение линий-предсказательниц судьбы. Но ни мозолей от весел, ни ссадин, ни обломков ногтей.

— Неужели действительно это был только сон? — он шевельнулся — осторожно, боясь резкой вспышки боли в избитом, израненном теле. И вновь ничего, лишь какая-то непонятная глубокая вялость, когда любое усилие оказывалось недостаточным, каждое движение — замедленным.

Стоило ему приподнять голову над подушкой, как мир перед глазами заплясал, спеша соскользнуть за грань реальности, сознание повело, уводя во мрак. Страшно захотелось вновь лечь, обретая надежную опору, но он не позволил себе этой еще совсем недавно казавшейся ему совершенно безобидной уступки своей слабости. Плотно стиснув губы, он упрямо продолжал движение вперед, пока не оказался сидящим, покачиваясь, на краю каменного ложа с босыми ногами, спущенными на холодный пол. Еще миг — и он стоял. Пусть нетвердо, покачиваясь на словно вдруг онемевших ногах, с опущенной на грудь головой и закрытыми, чтобы не видеть, как кружится перед ними мир, глазами.

Между тем, к нему кто-то подскочил, схватил за руки, поддерживая, зашептал на ухо что-то неразборчивое…

Должно быть, это были слуги. Странно. Чего ради они пришли среди ночи в его покои? Он точно помнил, что никого не звал. Да и зачем? Ему ничего не было от них нужно. Ведь, кем бы они ни были, реальными людьми или порождением еще одного, нового сна, они не могли ему помочь понять, где настоящий мир, а где — выдуманный.

"Действительно. Вполне возможно, что я и сейчас сплю. И мне снится совершенно глупый сон, навеянный бредом болезни…"

По-прежнему остававшиеся для него невидимыми слуги, которые даже одним своим присутствием убеждали его в мысли о том, что они — порождения сна, поскольку слишком уж нереальными казались, пытались ему что-то объяснить, крича издалека, так что их было почти не слышно, и уж совсем невозможно разобрать ни слова, в то время, как ледяные, как у призраков, руки тянули его куда-то, словно увлекая в небытие.

Аль сопротивлялся им, сколько мог, но очень скоро у него закончились силы, и юноша сдался:

"Ладно, пусть. В конце концов, это только сон, ничего со мной не случится… Тем более, — уже вновь лежа в постели, под меховым одеялом, на грани между сознанием и беспамятством, думал он, — он все равно не отпустит меня до тех пор, пока не произойдет то, что должно случится… А потом я проснусь… Только и всего…" — глаза сами начали слипаться, мысли — затихать, словно удаляющиеся шаги. И вот уже мрак наполнила тишина, манящая и дурманящая, прекрасная в своем совершенстве, и немного пугающая, ведь не известно, что скрыто за ней.

И ему приснился новый сон. С одной стороны — простой, с другой — совершенно необычный. Потому что с первого мгновения и до последнего он совершенно точно знал, что спит. И не удивлялся этому. И не хотел проснуться, спеша оставить нереальный мир позади. Нет, он жил им, идя по знакомым с младенчества залам царского дворца, в ожидании того, что будет дальше.

Все было как обычно. На стенах чадили факелы. Сквозь узорчатые оконца в погруженные в полумрак холодные залы пробивался подслеповатый мутный свет луны. На ветру дрожали тяжелые бархатные занавесы.

Если и было что необычно в нем, так это его пустынность: за все время своего странствия по залам и переходам он не встретил ни одно живое существо, не нашел ничего, что свидетельствовало бы о присутствии людей.

И, все же, он продолжал свои поиски, не сомневаясь, что этот сон приснился ему не случайно, что в нем есть что-то, какой-то смысл, может быть, ответ на незаданный вопрос, может быть — встреча с тем, кто не мог явиться ему наяву. Потому что…

"Потому что его там нет… Больше нет…" — понял он, и стоило этому случиться, как перед ним возникла тень.

Аль застыл, боясь шевельнуться, когда любое дуновение воздуха, рожденное неловким движением или даже чрезмерно глубоким вздохом, прогнать долгожданного гостя.

Сколь бы ни было сильно в его душе нетерпение, юноша не спешил завести разговор, зная, что, когда придет его время, он начнется сам.

Аль стоял и ждал, когда же это случится. И на его глазах тень начала сгущаться, обретая сначала неясные очертания, потом — плотность, и, наконец, узнаваемые черты.

— Здравствуй, парень, — донесся до него слуха низкий, тяжелый голос — подстать саму великану, которому он принадлежал.

— Ларг! — Аль узнал его, потянулся ему навстречу, но остановился, вспомнив, что перед ним не живой человек и прикосновение может прогнать его, а царевичу так о многом хотелось его расспросить.

— Парень, — как в жизни, так и после нее, проводник упрямо не называл его по имени, словно он еще не заслужил его, — я здесь, чтобы ответить на твой вопрос. Но лишь один. Не ошибись, — и он умолк, скрестив руки перед грудью, словно показывая, что готов ждать столько, сколько потребуется.

"Что там, после смерти?" — хотел спросить он, ведь ни о чем так не хочется узнать, как об этом, убеждаясь, что она — не конец всему, что и за последним в жизни мгновением что-то есть, все продолжается, а, значит, есть смысл и в жизни. Ему подумалось: "Разве его приход сам по себе не ответ? Ведь если бы не было ничего, умершие не могли бы вернуться к живым. И не только наяву, но и во сне. Некому было бы возвращаться.

Однако если так, о чем еще спрашивать? Ведь ничто другое не интересовало его столь же сильно.

Хотя…

Если правда, что мертвые знают все, что случится с живыми, потому что стоят в самом конце вечности, когда все, что могло случиться, уже произошло…

"Что ждет меня в будущем?" — да, он мог спросить об этом. Но этого ли вопроса от него ждал призрачный гость?

"Ларг отдал свою жизнь ради того, чтобы я выжил, чтобы я смог добраться до отца и предупредить о приближении кочевников, — думал он. — И даже сейчас, получив возможность вернуться в мир живых, выбрал не сон своих родных, хотя, наверное, у него были и жена, и дети. Он пришел ко мне. Потому что зачем-то так было нужно", — нет, он не мог, просто не имел права не оправдать ожидания своего спасителя.

И он начал думать по-другому: не что было бы ему интересно узнать от пришельца из мира по другую грань вечности, а что тот мог хотеть ему сказать.

Аль почти не сомневался, что это как-то связано с кочевниками. Стоило ему подумать о них, как его прошиб холодный пот:

"Раз уж даже мертвые беспокоятся о живых, значит, дело совсем плохо".

А ведь ему казалось, что все самое трудное уже позади: он предупредил о вторжении. Отец, скорее всего, уже собрал войско и двинул его в сторону границы. Когда кочевники увидят перед собой вооруженных воинов, готовых сражаться не на жизнь, а на смерть, они повернут. Обязательно повернут. Так было всегда, во все времена. Не случайно же до сих пор о трусах говорят: "Дерется, как кочевник — лишь с малыми да слабыми".

"Но на этот раз, — осторожно, чтобы не сползти в бездну отчаяния, напомнил себе юноша, — многое не так, как всегда. И пришли они на зиму глядя, хотя всегда прежде набеги совершали в конце лета или ранней осенью — когда еще тепло, а урожай уже собран. И больно много их для обычного набега, — он вспомнил, как сбился, пытаясь сосчитать, их костры. А ведь вокруг каждого обычно собиралось по десятку воинов, если не больше. — Странно все это…" — действительно, было над чем задуматься. И о чем спросить призрака.

Но слишком уж много было вопросов. И ответ на каждый из них ничего не прояснял, увлекая, словно цепочка, все новые и новые кольца.

"Ну вот спрошу я — "мы победим?", — конечно, это был самый главный вопрос, — и что он ответит? Да — если да, или нет — если нет? И что? Я укреплюсь в своей вере, не более того. Ведь, может быть, для того, чтобы будущее склонилось к одной из двух сторон — черной или белой — нужна какая-то малость, или даже не малость, но что-то, что мы, живущие, сами понять не в силах…" — теперь он был почти уверен, что именно ради этого и пришел к нему в сон призрак — помочь выбрать тот путь, на котором была жизнь, а не смерть.

Аль глубоко вздохнул, заставляя себя успокоиться, отбросив напряжение волнений и сомнений.

— Ты готов задать свой вопрос? — спросил его призрачный гость.

— Да, — кивнул юноша. Ему пришлось предпринять над собой усилие, чтобы его голос в этот миг не дрогнул предательски, выдавая то, как сильно он боится ошибиться. — Что я должен сделать, чтобы остановить кочевников?

Он замер, ожидая, что будет дальше.

Аль не был до конца уверен в правильности своего выбора. Не слишком ли много он возомнил о себе? Кто он такой? Великой воин? Да он владеет мечом хуже почти всех своих сверстников. И знает о сражениях меньше любого из них. Если, конечно, речь не идет о легендарных битвах. О них он много читал, и даже представлял себя их героем… Но ведь реальный мир и выдуманный — не одно и то же. Он уже успел на собственном опыте убедиться в этом.

И, все же, он надеялся, что все понял правильно.

Между тем ледяной взгляд проводника потеплел, заостренные смертью черты лица смягчились:

— Царевич, — зазвучал его голос, внося покой и уверенность в душу, — ты должен исполнить свою мечту, — и, едва последнее слово отзвучало, пришелец из мира теней начал тускнеть, теряя сначала черты, а потом и очертания.

— Постой! — вскричал, пытаясь остановить его Аль. Он, еще мгновение назад вздохнувший с облегчением, укрепившись в мысли, что все сделал правильно, вновь заметался, не находя точки опоры. — Какую мечту? Найти повелителя дня? Но при чем здесь это? И как я смогу…?

Призрак не слушал его. Он, сделав то, ради чего являлся в сон живого, спешил покинуть чужой для него мир, возвращаясь в подземные глубины вечного покоя и тишины.

— Неужели все настолько плохо, что помочь нам может только повелитель дня? — его словно прорвало. Он задавал вопросы и задавал, не в силах самостоятельно найти на них ответы и, потому, даже не пытаясь. Еще и потому, что они несли в себе больше беспокойства, чем безответные вопросы. Особенно последний. Ведь если так…

— Нет, — он мотнул головой. Ему не хотелось даже думать об этом, не то что принимать, соглашаясь с неминуемым. — Нет! — что было сил закричал он, словно стремясь найти успокоение в громом разнесшимся по пустынным залам крике, который, подхваченный эхом, заполнял собой все, проникая в каждый угол, каждый закоулок и тупик. — Нет! — с этим словом на губах он и проснулся.

Он сидел на своей постели. Меховое одеяло, еще несколько мгновений укрывавшее его, соскользнуло на пол и теперь грело ступни босых ног.

Первое, что пришло ему в голову, было:

"Это все уже случилось прежде!"

У Аля было такое странное чувство, словно окружавший его мир — не реальный, в который он вернулся, проснувшись ото сна, а еще один край сновидений. Потому что наяву нельзя прожить один и тот же миг дважды, в сновидениях же — сколько угодно.

Однако, все же, с какой-то почти предопределенной очевидностью царевич совершенно точно знал, что больше не спит. И сколь странным ни казалось бы ему все вокруг, он должен был принять это, потому что на самом деле ничего другого у него не было.

Поднявшись на ноги, он покачнулся, ощутив знакомое уже головокружение. На этот раз он не спешил сразу же делать следующий шаг, но и глаз закрывать не стал, лишь с силой стиснул губы, терпеливо преодолевая волну дурноты. Та накатила на него, накрывая с головой, так что в какой-то миг ему показалось, что он вновь начал тонуть в черной речной воде. Но, в отличие от последней, не имея никакой власти над своим мгновенным пленником, очень скоро сама отпустила его, позволяя вернуться в реальный мир пусть ослабевшим от долгой борьбы с бредом, но все-таки живым и в здравом уме. Хотя, насчет последнего юноша сомневался. Разве не только безумцы способны без страха говорить с мертвецами? А ведь приход Ларга его ничуть не испугал, скорее даже обрадовал. Да и слова проводника… Если задуматься, в них не было никакого смысла, ведь всем известно, что боги не вмешиваются в дела людей, а, раз так, наивно было бы ждать от них помощи. И, все же, в них было что-то, придававшее значение его собственной жизни, уже начавшей казаться ему совершенно бессмысленной. Ему хотелось верить, что так оно и есть на самом деле.

"А, какая разница?" — важным в этот миг было другое:

"Неужели все действительно так плохо?" — вообще-то, Алю меньше всего хотелось вновь отправляться в путь. Он уже напутешествовался на всю жизнь. И приобрел незаменимый опыт, который ясно говорил ему: "Даже если все на свете духи будут помогать тебе в пути, ты и тогда недалеко уйдешь".

Несмотря на то, что он только что проснулся, Аль чувствовал себя ужасно: усталость и слабость не отпускали его, глаза смыкались, так что уже несколько раз он ловил себя на том, что готов заснуть прямо на ходу.

Нет, ему не хотелось никуда идти. Даже в соседнюю залу, не то что на другой конец земли. И, все же, вместо того, чтобы вернуться в постель, он, вздохнув, подошел к двери и, решительно открыв ее, перешагнул грань, отделявшую неизменный мир покоя от земли волнений и перемен.

Коридор был безлюден, как во сне. И, все же, он был другим — в нем не было места призракам. А жаль. Они бы многое могли объяснить.

Но, возможно, это было под силу не только им, но и живым. И Аль, наверное, впервые в своей жизни, вместо того, чтобы, как обычно, бежать от встречи с людьми, отправился на их поиски.

Ему не пришлось бродить так же долго, как во сне — стоило завернуть и подойти к приоткрытым дверям в первый же зал, как в просвете, рожденном неровном светом факелов, он увидел неясный силуэт. Приглядевшись, Аль узнал отца.

Тот выглядел осунувшимся и постаревшим настолько, словно со времени последней встречи прошли долгие годы: борода и усы полны сединой, взлохмаченные волосы, за которыми явно давно не следили, белы, как снег, лицо — словно старая, грубая маска, покрытая глубокими трещинами морщин. Всегда прямая, как стрела, спина была согнута, словно лук, под тяжестью непосильной ноши, а жизнь — та нить, что связывала два его конца — рождение и смерть — воедино, дрожала, совсем как натянутая до предела струна.

Его глаза были прикованы к стене, словно рассматривали покрывавший их рисунок — сюжет из легенды об Основателе. Но, на самом деле, они не видели ничего, слишком уж много в них было пустоты. Губы чуть заметно шевелились, беззвучно повторяя что-то… Не то молитву, не то проклятья.

Он не слышал шагов, которые, сколь бы тихи и осторожны ни были, отдавались гулким эхом в пустынных залах дворца, казавшегося покинутым всеми, не видел застывшего в дверях царевича. Возможно, потому, что не ожидал никого встретить. Или же, ему было все равно, как может быть безразлично лишь человеку, уже простившемся со всем на свете, даже собственной жизнью.

— Отец! — когда тишина стала ему в тягость, окликнул царя Аль.

Тот, вздрогнув от неожиданности, резко повернулся. В его глаза сначала вошло удивление, а потом и радость.

— Сынок! — сорвавшись с места, он быстрой, но непривычно шаркающей походкой приблизился к юноше, вытянул вперед руки, намереваясь поскорее обнять его, прижать к груди, однако в последний миг остановился. Радость в его глазах поблекло в тени сомнений: ему вдруг показалось, что перед ним призрак, а не живой человек.

— Это действительно я, отец, — поняв его сомнения, когда и он сам думал о том же, проговорил Аль, — во плоти, а не мой бестелесный призрак.

— Да, конечно, — тот на мгновение смутился, словно его пойманный на том, что проявил слабость, затем, сделав над собой усилие, взял сына за руку. — Наконец-то, — устало улыбнулся он, хотя и одними губами, в глазах было слишком много грусти и боли, чтобы их могла тронуть улыбка. — А то как ни приду к тебе, ты огнем горишь…

— Я выздоровел.

— Во всяком случае, на пути к выздоровлению, — царь был куда осторожнее, боясь сглазить. И, все же, он не смог удержаться: — Первая хорошая новость за последнее время!

Аль же нахмурился. Ему совсем не понравилось, каким тоном это было сказано, как и вообще какое-то потерянно-безнадежное состояние отца. Наверное, прежде он не обратил бы на это никакого внимания. Да, если честно, он вообще почти не замечал живших вокруг него людей, слишком увлеченный фантазиями о легендарных героев. Но теперь все изменилось. Аль не знал, что стало тому виной: его побег навстречу, как он думал — мечте, но, как вышло — жизни, встреча с Ларгом, которого он спас, рискуя своей жизнью, и который затем спас его ценой собственной, или же что-то еще. Да и не важно все это было. Ведь главное — не причина перемен, а они сами.

— Отец, что случилось? — прежде он ни за что не решился бы спросить, теперь же не стал даже тратить время на попытки дойти до все самому.

— Много всего, Аль-ми, — вздохнув, сокрушенно качнул головой Альрем, — очень много.

— Кочевники… — юноша повел плечами, чувствуя, как нарастает холод внутри, в душе.

— Все в порядке, — поспешил успокоить его отец, — их нет.

Аль даже вздохнул с облечением, на миг поверив в то, что ему все только приснилось. Было бы хорошо продолжать жить, как раньше, ни о чем не заботясь… Возможно, он не сможет после всего случившегося наяву и во сне быть таким же наивным, как прежде, но, во всяком случае, никто не заставит его становиться решительнее, чем он был готов.

И, все же, спустя лишь мгновение, понимая, что все не может быть таким безоблачным, как хотелось бы, он, вновь нахмурившись, осторожно спросил:

— Они ушли обратно в свои снежные степи?

— Да, — кивнул царь, не продолжая, хотя и одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: это только часть всего — правды, беды, жизни.

Что же до Аля, то тот ответ, который, по мысли отца, должен был успокоить еще не успевшего оправиться от долгой болезни сына, лишь сильнее озаботил его.

"Но зачем тогда призрак Ларга приходил ко мне в сон? — неясно. И зачем идти искать повелителя дня, если его помощь не нужна? Кочевники ушли, воины прогнали их… Странно… Или они придут вновь?" — он поежился. Ему бы совсем не хотелось, чтобы это оказалось правдой. Однако другого объяснения он не видел.

Хотя, может быть, его и не следовало искать. Сон — есть сон. Мало ли что может присниться. Это мог быть обычный кошмар, навеянный тяжелой болезнью, и, если так, ненастоящий призрак просто пугал, а не предупреждал.

— Но если они вернуться… — все же, не спуская внимательного взгляда настороженных глаз с лица отца, ожидая не столько его ответа, сколько реакции на слова, проговорил он. Где-то в глубине души, Аль, привыкший готовиться к худшему, боялся, что так оно и случится.

Но царя эта мысль почему-то совсем не озаботила:

— Нет, сынок, они не вернутся, — видимо, он знал что-то, убеждавшее его не сомневаться, что так оно и будет.

— Но кочевники приходили? Они ведь мне не приснились? — он, занервничав, начал сомневаться во всем. И на этот раз сомнения не успокаивали, а еще сильнее пугали.

"Я что, схожу с ума?" — ему стало так холодно, так страшно, как не было даже в миг, когда он с высоты водопада рухнул в ледяную воду реки.

— Нет, не приснились, — он смотрел на царевича глазами, в которых читалось то, что не решались, презирая эгоизм, произнести уста: "Но лучше уж все было б так…"

— Почему же ты так уверен…

— Они забрали у нас все, — словно в бреду, не отдавая себе отчета в том, что делал, прошептал Альрем, а затем горько усмехнулся: — Зачем им возвращаться?

— Забрали? — Аль не понимал. Ведь если кочевники ушли, значит, отец победил их, верно? Но если так, они должны были бежать, побросав даже собственное оружие. Или они успели разграбить приграничные земли до решающей битвы? — Что случилось? — попросил Аль.

— Это долгая история, — царь отступил на шаг, качая головой. Он не хотел говорить о прошлом, к тому же, понимал, что ни к чему хорошему это не приведет, лишь растревожит душу сына, которому и так достаточно пришлось пережить.

— Долгая? — но юноша, научившийся слышать, и так почувствовал что-то неладное. Он насторожился, от напряжения нервно задрожал.

— Сынок, — отец тотчас заволновался, засуетился, — вернись поскорее в постель. Ты еще не до конца поправился.

— Сколько же времени я болел? — нет, он понимал, что, наверное, его бред длился достаточно долго, несколько дней, может быть, даже неделю, как бы иначе ссадины и ушибы на его теле успели зажить?

— Это… — тот, все равно не готовый во всем признаться, еще пытался скрыть истину за полуправой. — Это просто так говорят — "долгая история", имея в виду, что нужно многое сказать.

— Ты торопишься?

— Н-нет, — вопросы сына просто ставили его в тупик. — Но ты еще слаб, и…

— Тогда просто ответь: сколько?

— Что? — он упрямо делал вид, что не понимает его.

— Сколько времени я болел? Отец, это ведь всего несколько слов! На них не понадобится много времени, в отличие от бессмысленных споров…

Альрем наклонил голову. Он так не считал. Потому что пока на вопрос не дан ответ, это только один вопрос. А потом появляется множество новых — без конца и края.

— Отец… — не унимался юноша, который покраснел от внутреннего напряжения, его глаза заблестели, словно в лихорадке, когда ему стало казаться….

"А что если я и сейчас сплю? И вижу во сне отца, точно так же, как видел призрак Ларга? На самом же деле… — он мотнул головой, отгоняя от себя жуткие ледяные мысли. — Нет! — ему не хотелось верить, думать, что тот мертв. — Скорее, это я умер. Но не могу уйти в подземный мир, потому что не исполнил свой долг. Может быть, мне приснилось, что я выжил, на самом же деле мое тело давно замерзло во власти холодной горной расщелины или ледяной реки. И… И я не смог предупредить о приходе кочевников. И… И поэтому я вновь и вновь возвращаюсь назад, чтобы попытаться исправить неисправимое, доделать то, что не может быть завершено… И эти сны будут сниться мне до скончания времен, мучая невыносимостью…

— Аль-ми, не пугай меня! — откуда-то издалека, словно из-за грани мира донесся до него голос царя.

— Прости, — прошептал тот, опустив голову на грудь так низко, чтобы отец не мог заглянуть ему в глаза и прочитать в них отчаяние. — Прости, что подвел тебя… всех… Я должен был предупредить…

— Ты и предупредил, — вздохнув, качнул головой Альрем, душа которого горела в огне боли, так что в глазах, словно капли воска, зажглись блеклые горькие слезы, — это я все испортил. Мне бы поверить тебе. Полностью и без оговорок. И послать к границе все войско. Может быть, тогда… — ему было легче думать, что шанс на спасение все-таки был, просто он его упустил. Однако, на самом деле, он совершенно ясно понимал — все было предопределено. Не так, так иначе. Потому что… — Их было слишком много… — в задумчивости качнув головой, прошептал он, не замечая, что заговорил вслух, выдавая свои тайные, самые мрачные мысли. — Вьюга, задувшая пламень огня, укравшая осколки тепла, тьма, обрушившаяся на землю… Наверное, лишь если бы нашелся кто-то, сумевший объединить войска всех десяти царств, можно было бы надеяться на победу. А так…

Царевич молчал. Затаив дыхание, он слушал отца, пытаясь вникнуть в смысл его слов, который, казалось бы, лежал на самой поверхности, однако никак не доходил до сознания, потому что был слишком ужасен, чтобы его можно было принять.

— Один воин, если он прекрасно владеет оружием, бьется не щадя себя, думая лишь о спасении своей родины, своих близких, может одолеть десятерых. Но кочевников было так много, что их не удалось даже сосчитать… Словно снег… Налетели метелью, ушли, оставив мертвую землю, покрытую пеплом, смешавшимся со снегом… Те, кто поднял на них оружие, будь то воины — ветераны или еще совсем мальчики — ученики, были перебиты. Женщины и дети, попавшиеся на их пути, увезены в рабство… — он тяжело вздохнул. — И самое ужасное, что оставшиеся могут только завидовать судьбе и тех, и других, замерзая в холоде нескончаемой зимы, слыша плач детей, страдающих от голода.

— За зимой придет весна… — Алю, который, не пережив всего этого кошмара, видя его лишь глазами отца, а потому пока еще не принимая слишком уж близко к сердцу, не до конца веря в его реальность, попытался как-то поддержать старика. В конце концов, даже если сейчас все и представляется таким ужасным, со временем тьма рассеется. Главное, кочевники ушли. Люди выжили. И будут жить дальше. Ведь жизнь, какой бы трудной она ни была, всегда лучше смерти, а свобода, даже голодная, в холодных нищенских обносках, лучше рабства.

— Я тоже так думал, — вздохнул отец, и умолк, качая головой. Весь его вид говорил: и эта, последняя надежда покинула его.

— Да, конечно, до весны далеко, — по-своему поняв его, прошептал Аль, — до нее еще нужно дожить. Но зима не бесконечна!

— Знаешь, я уже начал думать, что именно бесконечна, что зима никогда не закончится… Никогда…

— Отец!

Альрем поднял голову, взглянув прямо в глаза сыну.

— Ты должен знать правду. Ты имеешь на это такое же право, как и все остальные.

— То есть, все то, о чем ты только что говорил, на самом деле… — он не мог поверить, что отец мог лгать, рассказывая столь ужасные вещи. И зачем? Чтобы напугать? Но разве мертвец боится смерти?

— Аль-ми, — он смотрел на сына с виной и печалью. Даже в этот миг, уже приняв решение, он медлил, не в силах сделать последний шаг. Но ничего другого ему не оставалось. — Аль-ми, ты проболел шесть месяцев.

— Что?! — юноша чуть не рассмеялся, услышав такое. Слишком уж невозможным это ему показалось. Неправдоподобно, невероятно невозможным.

— Первый месяц, — продолжал старый царь, — все время метался в бреду. Лекари связали тебя, чтобы ты не поранил себя. Потом затих. Словно заснул. Слуги тебя кое-как кормили, поили. А ты все не просыпался. Я уж начал думать, что… — вздохнув, он качнул головой, — что это и к лучшему. Пока спишь, ничего не знаешь, не чувствуешь. Ни о чем меня не спрашиваешь.

— Мне казалось, я просыпался…

— Да. Где-то с месяц назад. Но лишь на пару минут. Вскочил с постели, ринулся куда-то, словно безумец… И вновь заснул.

— Месяц? — ему-то казалось, что это было лишь несколько часов назад. А затем, кое-как смирившись с тем, что хотя бы объясняло, как не только успели зажить раны, но и шрамы зарубцеваться и побледнеть, он вдруг понял… — Подожди, подожди, но если так, сейчас, — он замолчал, задумался, начал загибать пальцы, считая, чтобы уж наверняка, — конец апреля? — осторожно спросил он, недоверчиво глядя на отца.

— Май уже, — тяжело вздохнул тот. — Май-то май, да только на календаре, — потерянно продолжал он. — А на дворе — все та же январская стужа, — он ушел к стене, опустился на кресло и замер, откинувшись на спинку — опустошенный и отрешенный. — Ступай. Мне нужно побыть одному.

Аль кивнул. Ему самому хотелось поскорее покинуть стены дворца, казавшиеся ему темницей, в которой, во власти кошмарного безумия, томилась душа. Юноша думал, что, стоит ему сделать это, и все то, что мучило, обернется блеклой тенью, которая в мгновение ока раствориться в свете яркого полуденного солнца.

И мир окажется светел.

Конечно же, в нем будут какие-то свои сиюминутные проблемы и заботы, но среди них не будет ни одной неразрешимой, способной стать последней.

Оставив за спиной залу с сидевшим в ней неподвижно, как каменное изваяние, отцом, он пошел по лабиринту длинных галерей и коридоров — холодных больше обычного и непривычно пустынных. Словно и на самом деле дворец, облюбованный призраками и покинутый живыми, превратился в огромный могильник.

Но потерянной душе не дано уйти с того места, где ее настигла смерть. А дворец не стал удерживать царевича. Скорее наоборот, он подталкивал в спину ледяными взглядами духов-невидимок, подгонял гулким эхом поспешных шагов.

Наконец, с натугой распахнув тяжелые створки врат, скрипучие, подернутые инеем, он выбрался на главную площадь, и задохнулся, когда привыкшие к тяжелому затхлому духу законопаченных зал легкие оказались не способны вобрать в себя ледяной воздух морозного утра.

Вокруг не было ни души. По каменной мостовой мела метель, сдувая снег в притулившиеся к серым, заиндевелым стенам сугробы. А Аль стоял один посреди этой ледяной пустыни, и смеялся, не замечая катившихся по щекам слез. Он понял свою ошибку — это все остальные умерли, а он выжил, проспав во власти болезненного бреда свою смерть.

Он был жив, потому что призрак не чувствует холода, не ловит с жадностью каждый вздох, удерживая в себе жизнь, не предается отчаянию, не…

Он был жив, и эта мысль успокаивала его. Во всяком случае, до тех пор, пока он не понял, что живому среди мертвецов ничуть не легче, а, может быть, и труднее, чем призраку в мире людей.

И вдруг… До него донесся какой-то звук… Он прозвучал глухо, доносясь откуда-то издалека, так что Аль даже не понял, что это было — скрип снега под ногами, всхлип потерявшего мать ребенка или скулеж голодного пса. Да и ему сейчас это было без разницы. Главным было другое — это был голос жизни, знак того, что он не последний человек в этом ледяном царстве теней.

Оглядевшись вокруг, силясь хоть что-то разглядеть среди многоцветных бликов отражавшихся о снежные покровы солнечных лучей, царевич заметил небольшую угловатую фигурку — кто-то сжался в комок в подворотне, словно осторожный зверек.

— Эй! — окликнул его царевич, взмахнул рукой, привлекая к себе внимание. Незнакомец тотчас сорвался с места. Однако, вместо того, чтобы направиться к юноше, он бросился бежать прочь, стремясь поскорее спрятаться в белом безличии города.

— Постой! — Аль бросился следом, крича на бегу. — Подожди! Не бойся меня! Я ничего плохого тебе не сделаю! Все, что я хочу, это спросить… — запыхавшись, царевич остановился. После долгой болезни он был слишком слаб для погони. Аль опустил голову, переводя дыхание.

— У тебя есть что съестное? — голос, прозвучавший над самым ухом, заставил юношу вздрогнуть.

— Что? — переспросил он, таращась удивленными глазами на стоявшего в шаге от него человека с головы до ног укутанного в какие-то разноцветные тряпки — обноски, так что не закрытым оставалось только лицо.

Его кожа была бледной и сухой, как у старика, голос звучал глухо и хрипло, срываясь в простуженный сип. И вообще, было непонятно, сколько ему лет — пятнадцать или пятьдесят пять. Однако же, Аль почему-то не сомневался, что перед ним — паренек, вряд ли намного старше его.

— Без разницы, — по-своему поняв его вопрос, махнул рукой незнакомец, — у меня двое суток ничего во рту не было, за исключением снега. А крыса, которую мне удалось добыть до того, оказалась еще более худой и костлявой, чем я.

— Ты… ел крысу? — сглотнув подступивший к горлу комок, недоверчиво переспросил царевич. Он не верил, что такое возможно.

— А что? — как-то немного свысока глянув на собеседника, хмыкнул паренек. — Что крыса, что олень — все мясо. А мясо — сытная пища, хорошая. Жалко, что крыс в городе осталось мало. Тоже с голоду дохнут, как и мы.

— Но… почему?

— Что — почему? — смерив собеседника взглядом, спросил тот. — Голодно? Потому что есть нечего. Все запасы, что были, уже съедены, а новое не родится в замерзшей земле!

— А…

— Ты что, ненормальный? Или издеваешься? — с угрозой стал надвигаться на царевича чужак. — Хотя, конечно! Ты же из дворца! Из придворных, богатеньких! В тепле да сытости…

— Я… — тот растерялся, даже попятился от неожиданности. — Я ничего не знаю… Я болел, долго болел, только сегодня очнулся, и вот… — он развел руками, показывая на окружавший мир с таким видом, словно это он был виноват в охватившей землю перемене.

— Тихо! — резко стукнув его по руке, шепнул горожанин, застыв на месте, будто каменное изваяние, даже, как казалось, перестав дышать — во всяком случае, пар больше не срывался белым облачком с его губ.

— Что? — стремительно оглядевшись, стараясь говорить как можно тише, спросил Аль. Он почему-то решил, что сейчас увидит толпу кочевников — диких, с горевшими безумием глазами, с изрисованными жуткими линиями — шрамами лицами. Но рядом не было никого. — Кто здесь?

— Тихо! — шикнул горожанин, затем качнул головой в сторону подворотни. — Крыса!

— Кто?! — Аль совсем растерялся. Он никак не мог взять в толк, при чем здесь крыса? — Зачем она…

— Замри и не дыши! — а в следующее мгновение он неожиданно сорвался с места. Его движения были быстры и, в то же время, удивительно плавны, что делало их незаметными — вот он стоял рядом, а вот уже — на другой стороне площади.

Царевич и рта не успел открыть, как его странный знакомец уже вернулся, держа за хвост огромную жирную крысу.

— Смотри какая! — хвалясь своей добычей, как охотники рябчиком или зайцем, довольный воскликнул он.

— И… Что? — уже начиная понимать, что тот собирается делать дальше, Аль сглотнул подкативший к горлу комок.

— Отличный обед! Хватит даже на двоих! Видишь, я даже могу себе позволить быть щедрым. Пошли, сегодня я угощаю. А уж завтра — твоя очередь.

— Есть… это? — царевич нервно дернул плечами. Его мутило от одной мысли об этом.

— Царская еда! А что? Едят же богатеи белок. А они — те же крысы.

— Но… — царевич не считал, что это — одно и тоже, однако его мнение было явно безразлично горожанину.

— Откуда только взялся этот толстяк? — с живейшим интересом рассматривая крысу, спросил тот скорее сам себя, чем своего собеседника. И прежде, чем юноша успел открыть рот, сам поспешил с ответом: — Выходит, истории о полных зерном царских складах — нечто большее, чем слухи, — его глаза зло сощурились, искривленные губы сжались: — И это когда вокруг все мрут с голоду… Ну конечно, кому какое дело до простых людей! Во всяком случае, не царю!

— Ты несправедлив!

— А, богатенький мальчик! Спешишь на защиту своим? Еще бы, ведь тебе не приходится голодать!

— Ты несправедлив, — повторил Аль, а затем продолжал: — Всему есть причина.

— Конечно!

— То, что кажется жестокостью, на самом деле может быть…

— Жестокость она и есть жестокость. И нечего тут думать!

— Но запасы зерна необходимы, чтобы, с приходом тепла, было что сеять!

— Уже третий месяц весны, а теплом и не пахнет! Что если оно не придет никогда? И какой смысл думать о том, чего нет, а, может, и не будет вовсе, когда есть то, что есть!

— Но…

— Хватит об этом! — резко прервал его горожанин. — Я голоден! И намерен съесть эту крысу прежде, чем на нее найдутся другие желающие! Хочешь поговорить — пошли со мной.

— Пойдем лучше со мной, — царевич поманил незнакомца за собой, в сторону дворца. Он был уверен, что ему удастся найти что-нибудь съедобнее крысы.

Но горожанин почему-то качнул головой:

— Э, нет! У меня своя еда. Добытая честным образом, ни у кого не отнятая! — это была гордость нищего, просившего кусок хлеба, лишь не имея собственного. И, не говоря больше ничего, он, решительно повернувшись спиной к царевичу, зашагал в сторону занесенного снегом серого бесцветного проулка — тупика.

Алю ничего не оставалось, как, переступив через свою гордость, двинуться следом.

Царевичу нужно было получить ответы на слишком много вопросов, и он не собирался отворачиваться от того, кто мог ему помог во всем разобраться.