Опоздавшие на электричку

Глава 15

Глава 15. Высоцкий, спасибо, что живой

Вечер закончился в принципе так как Глеб с Валерой и надеялись: после ресторана уже хорошо навеселе женщины без лишних церемоний пригласили каждая своего кавалера к себе домой. Глеб в лучших традициях немецких фильмов начал с Жанной раздеваться ещё на пороге её квартиры. Долгое воздержание в сексе давало о себе знать, он как голодный тигр набросился на неё, осыпая её тело поцелуями и попутно помогая снимать ей одежду. До спальни они добрались уже полураздетые и сразу упали в кровать. Несмотря на бродивший в голове хмель и дикое желание, Глеб заставил себя сделать приятное ей, а уже потом на полную отдаться страсти.

Через час они разгорячённые лежали в объятиях друг-друга, Жанна с обалдевшей от счастья улыбкой смотрела в потолок и томно произнесла:

— Ничего себе! У меня ни с одним из бывших, даже в молодости ничего подобного не было… Ты всегда такой или только, когда сильно оголодаешь?

— Всегда такой. Меня папа с мамой так научили, что сначала надо удовлетворить женщину, а тогда вместе вы достигнете сказочных высот.— Глеб лукаво смотрел на неё, одной рукой гладя её по груди.

Она посмотрела на него и через секунду прыснула со смеху.

На следующий день они с Валерой уже встретились в общежитие и дружно пили холодный “Боржоми”, так как у обоих раскалывалась голова от выпитого вчера.

— Ну как прошёл твой вечер с Дашей?— Насмешливо спросил Глеб лёжа на кровати.

— Я полагаю, что неплохо.

— Я имею ввиду секс то хоть был у вас?

— Какой секс? В советском союзе, если ты забыл секса не было…

Глеб рассмеялся вспомнив про эту ставшую мемом в 80-х фразу “в СССР секса нет”, какую произнесла советская участница телемоста “Ленинград-Бостон” Людмила Иванова 17 июля 1986 года. Она ответила на вопрос американской ведущей о телерекламе, которая крутится вокруг секса. Иванова добавила, что на самом деле у них есть любовь, а не секс в западном понимании, но из-за шума в аудитории запомнили только первую часть фразы. В итоге выражение стало крылатым и мало, кто захотел вникать в то что она имела в виду на самом деле.

— Ну конечно всё было. Даша похоже изголодалась по брутальному мужскому телу и практически сама набросилась на меня, как голодная кошка едва мы вошли в комнату. Так что всё было хорошо.— Валера налил себе ещё в стакан минералки и отпив сразу полстакана тоже лёг на кровать. Благо сегодня было воскресенье, выходной день и можно было отлежаться.

— Ну после того, как ты выпустил пар, как считаешь, есть у вас с ней шанс наладить долгосрочные отношения?— Не унимался Глеб.

— Не знаю… Мы ж с ней знакомы по сути без году неделя, сложно сейчас говорить о чём-то конкретно, поживём— увидим.

— А мне кажется у меня с моей Жанной всё получится, как надо. У неё характер не чета моей Маринки, да и в постели ты знаешь не лежала бревном. Утром раньше меня поднялась, приготовила вкусный завтрак… Маринка по началу в молодости тоже так делала, а потом разленилась. И потом, я просто чувствую, как женщина изголодалась по мужскому сильному плечу и по моему хоть завтра готова со мной в ЗАГС отправиться.

— Ну ты загнул…в ЗАГС… С чего такая спешка? Тебе не терпится снова хомут на шею себе одеть семейной жизни? Расслабься и получай удовольствие, пока есть такая возможность.— Усмехнулся Валера.

— Дурак ты, Валерка. Я не из той породы мужчин какие хотят всю жизнь гулять и трахать всё, что движется. Я семейный человек и хочу простого, человеческого счастья. Да и согласись, жить в благоустроенной квартире явно лучше, чем в этой пропитанной запахами общаге.

— А я разве этого не хочу? Я тоже серьёзно настроен, но понимаешь, как я не стараюсь гнать от себя эти мысли, но меня постоянно грызёт совесть, что я получается изменяю Нинке и более того, получается предал её и детей своих.

— Ну вот, опять двадцать пять. Ты ж сам намедни меня убеждал, что нам пора забыть о прошлом и начать жить настоящим. Говорил, что назад дороги нет и нам надо приспосабливаться к новым реалиям.

— А я этого и не отрицаю. Я просто говорю, что меня грызёт совесть…но это не значит, что мы не должны жить по обстоятельствам. Как раз наоборот. Так что я пожалуй тоже не стану затягивать и женюсь на Дашке, как только немного с финансами подымемся. Я всё таки надеюсь, что хотя бы пара наших сценариев какие мы предлагаем, должны выстрелить и мы с этого поимеем хороший куш.

Прошло ещё два месяца.

Москва стояла в лёгком мареве — утренние туманы ползли вдоль Мосфильмовской улицы, а над павильонами висел стойкий запах краски, фанеры и чего-то ещё неуловимого. Глеб с Валерой уже освоились в студийном быту.

Их вновь перебросили в помощь к декораторам какие монтировали декорации сразу в нескольких павильонах, готовились к финальным дням съёмок сериала “Место встречи изменить нельзя”. Говорухин ходил по площадке сосредоточенный, с папкой в руках, а Высоцкий — в своём знаменитом кожаном плаще нараспашку с неизменной сигаретой — репетировал диалоги. Его голос, хриплый и уверенный, раздавался даже сквозь стены.

В тот день Глеба с Валерой с утра встретил старший реквизитор и произнёс:

— Ну, братцы, — считайте вам повезло. Вас отправляют на помощь в отдел декораций, там Высоцкий с Владимиром Конкиным будут в последних сценах сниматься. Только не лезьте под руки и не таращьтесь на него, как на икону. Он хоть и человек простой, но не любит суеты.

В тот день Глеб впервые понял, что значит настоящее кино.

В огромном павильоне стояла “подъездная” декорация: облупленные стены, тусклая лампочка, лестничные перила. Осветители суетились, кто-то ругался — “шум от проводов идёт!”. И вдруг тишина.

Высоцкий вышел, в кожаной плаще, усталый, но живой. На площадке сразу повисла какая-то особая плотность — будто воздух стал гуще.

— Сцена короткая, — говорил он оператору. — Тут важна не фраза, а пауза между словами. Чтобы в этой паузе всё читалось. Всё, что человек не сказал — но чувствует.

Глеб припомнил, что на съёмках фильма, тот иногда сам мог делать замечания и говорить, как лучше снять ту или иную сцену.

Тут он заметил Глеба, стоявшего у декораций с молотком в руках:

— Эй, парень! Ты, да, ты. Доску получше пробей здесь, а то нога провалится.

— Есть, — ответил Глеб, стараясь не выдать волнения.

Через несколько минут Высоцкий подошёл ближе, закурил “Беломор”, выдохнул дым и вдруг спросил:

— Ты откуда сам, не местный вроде? Лицо знакомое, что-то у тебя, мы с тобой раньше не встречались?

— Да виделись уже с вами. Мы тут разнорабочими с товарищем работаем и уже пересекались как-то, нас попросили в массовке поучаствовать в одном из эпизодов, где вы в клубе день Победы отмечаете с другими ветеранами. — ответил Глеб.

— Да…да что-то припоминаю. А сами вы из Тулы сюда попытать счастья приехали, верно? Да, теперь припоминаю вас. Хороший у вас город и мужики крепкие. Я там проездом, как-то был. Только вот беда — талантливые люди часто в тени остаются. Ведь, как бывает? Не кто умней, а кто настойчивей пробивается в жизни.—Он сказал это как-то без пафоса, с горечью, будто про себя.

Потом добавил, глядя прямо в глаза:

— Не бойся жизни, парень. Она с нами жёстко, но честно. Главное — не предавай себя. Ни в мелочах, ни в крупном.

И ушёл к камере.

Глеб стоял, словно прибитый к полу. Эти слова почему-то пронзили его, будто сказанные именно ему — не в 1979-м, а в его, будущем времени.

Через пару дней съёмки завершались. По студии ходили слухи: “Высоцкий даст концерт на Таганке, закрытый, только для своих”.

И вдруг вечером в реквизиторской Глеба вызвали в контору. Он вошёл — и увидел снова Высоцкого, сидящего за столом, с кружкой чая.

— А, это ты, туляк, — улыбнулся тот. — Помнишь, я говорил, что главное — не предавать себя? Так вот… приходи завтр со своим коллегой в семь, на Таганку.

Он достал из кармана две тёмно-синие контрамарки. — На двоих. Только без шума, это будет не официальный концерт, для своих. Вы— простые работяги, выражаясь языком точных наук — базис всей нашей жизни. Я ведь тоже с низов выбился, а потому хочу помочь хоть иногда, хоть чем-то нашему брату. Поэтому приходите, если не побрезгуете. А после концерта милости прошу ко мне в гримёрку, охране покажете ваши контрамарки, они пропустят я их предупрежу заранее. Послезавтра мне надо в Ригу лететь на гастроли, опять эта концертная суета и прочее… а мне хочется перед этим поговорить с вами. Считайте это моей блажью.— Он коротко рассмеялся.

Глеб растерялся, но взял билеты.

— Спасибо, Владимир Семёнович. Мы обязательно будем.

— Да ладно, — махнул рукой Высоцкий. — Не для спасибо же живём.

На следующий вечер, когда город уже утопал в огнях и мокрых от дождя витринах, Глеб с Валерой стояли у театра на Таганке. Толпа у входа — интеллигенция, артисты, студийные работники, кто-то из “своих”. На лицах — ожидание чего-то настоящего.

В фойе пахло старым деревом, лаком и слегка затхлой прохладой, будто само здание хранило воспоминания о прошедших спектаклях.. В зале — мягкий полумрак, приглушённые голоса, кто-то шепчет: “Высоцкий сегодня неважно себя чувствует, но всё равно выйдет”.

И вот — свет слегка притухает.

Он выходит.

Без оркестра, без фанфар — одет в простые синие джинсы, водолазку и с гитарой в руке. Сел на стул, сказал в микрофон на стойке:

— Доброго вечера всем! Благодарю, что пришли на мой концерт. Я хочу сегодня исполнить свои старые и новые песни, так сказать для души и для любви. Свою первую песню я всегда исполняю в память о тех, кто остался на полях сражений, тем кто не вернулся и тем, кто их ждал…

И запел.

Первая песня сразу била словно в сердце и затрагивала самые потаённые струны в душе: “Он не вернулся из боя…” — и зал сразу будто сжался. Никто не дышал. С каждым новым куплетом становилось теснее, будто слова распирали стены.

Глеб с Валерой чувствовали, как каждая строчка словно в болевые точки входит : про друзей, про время, про тех, кто ушёл.

“...Наши мёртвые нас не оставят в беде

Наши павшие — как часовые

Отражается небо в лесу, как в воде

И деревья стоят голубые…”

Они ощутили, что данная песня не имеет срока давности и будет актуальна всегда. Высоцкий пел про великую отечественную войну, а между тем строчки были актуальны и для будущих всех локальных войн. И подумали практически синхронно, что может, именно ради таких мгновений и стоило попасть сюда, в прошлое.

Следующие песни: “Кони привередливые”, “Охота на волков”, “От границы мы Землю вертели назад”, “Дорогая передача” и многие другие.

К концу концерта зал уже стоял. Люди аплодировали долго, не отпуская. Высоцкий устало поклонился, махнул рукой и ушёл за кулисы.

После концерта Глеб с Валерой, воспользовавшись контрамарками, прошли в гримёрку.

Внутри — полумрак, табачный дым, бутылка “Столичной” и сам Высоцкий, сидящий у зеркала. На полу в вёдрах и вазах очень много живых цветов, какие ему подарили поклонники.

Он улыбнулся:

— А, пришли. Ну присаживайтесь. Видите у меня здесь, как в оранжерее. Я вообще не любитель, чтобы мне живые цветы дарили на концертах, я уже говорил об этом администрации, что цветы мне потом на могилу лучше приносите, а пока я живой мне будет достаточно аплодисментов от людей, но люди этого не понимают и хотят таким образом выразить своё внимание и уважение,—так что я махнул на это рукой.

— Глеб с Валерой невольно вздрогнули. Было впечатление, что Высоцкий предчувствовал свой конец раз такое говорил. И не мудрено ему действительно осталось жить чуть меньше года. 25 июля, 1980 году в возрасте 42 лет он умрёт от обширного инфаркта сердца. Постоянные нагрузки и напряжение, какие он периодически снимал акоголем— угробили его раньше срока.

—Спасибо за концерт, — сказал Глеб. — Было очень здорово вас послушать. Вы пели песни о войне и всяких жизненных коллизиях так словно сами через всё это прошли.

Высоцкий посмотрел на него внимательно, затянулся папиросой и произнёс устало:

— Всё так и есть. Но я пытаюсь прожить и прочувствовать то о чём пою. Всё, что по-настоящему стоит — стоит нам крови. И если когда-нибудь придётся платить, не бойся. Главное — чтоб не зря. — Он усмехнулся, потёр пальцами висок и добавил, глядя на них в зеркало, будто через дым и время:

— Я, знаете, ребята, часто думаю… живёшь — и всё вроде правильно, а потом раз — и понимаешь, что прошёл мимо самого главного. Вот вроде и делаешь всё— не ради славы, не ради премий, а просто потому, что иначе нельзя. А всё равно — усталость такая, будто гору катишь, а она каждый день снова сверху падает.

Валера тихо сказал:

— Но вы ведь всё равно идёте. У вас ведь в каждой песне — будто бой, будто вы сражаетесь с чем-то, что сильнее человека.

Высоцкий кивнул, усмехнулся уголком губ:

— Сражаюсь, да. С собой, с ложью, со страхом… А самое трудное — не сдаться, когда понимаешь, что всё это может быть впустую. Потому что публика — она ведь хорошая, но короткая память у всех. Сегодня хлопают, завтра забудут. Но если хоть одному человеку станет светлее — уже не зря.

Он плеснул всем немного водки в стаканы.

— Давайте, чтобы никогда не теряться в этом мире.

Они чокнулись и выпили. Высоцкий даже не скривился выпив водку, как воду.

Глеб осторожно произнёс:

— А если бы у вас была возможность заглянуть в будущее… ну, лет на сорок вперёд — вы бы хотели?

Высоцкий посмотрел на него пристально, будто сразу почуял подвох.

— Хм. Интересный вопрос. А зачем? Чтобы увидеть, что всё повторяется, только в другой упаковке? Что люди всё так же ищут смысл и всё так же не слушают тех, кто им поёт правду? Нет, братцы, я, пожалуй, не полез бы туда. Мне и здесь хватает…чую времени у меня мало, а песен ещё много надо написать.

Он замолчал. Было слышно, как за стеной кто-то смеётся, хлопают двери, к ним заглянул администратор и тут же ретировался извинившись.

Глеб и Валера переглянулись — странное чувство щемило душу: вот он, живой, дышит, говорит… а им известно, что через год его не станет.

Валера тихо спросил:

— А вы не боитесь конца?

Высоцкий затушил папиросу, глянул прямо, уже без улыбки:

— Боится тот, кто не жил. А я жил. Плохо, больно, через ад — но жил. И люблю. И это, наверное, главное, что у меня осталось.

Он вздохнул и, чуть смягчившись, добавил:

— Знаете, когда мне совсем тяжело, я думаю: “А ведь всё это — песня. И пока она звучит, смерть отдыхает”.

Повисла тишина.

Глеб решился:

— Владимир Семёнович… Можно странный вопрос? Если бы вы знали, что вас будут помнить, что ваши песни будут популярны и через много лет — вы бы поверили?

Высоцкий задумался, потом улыбнулся устало, но по-настоящему:

— Хотелось бы верить. Но я ведь не пророк, я просто человек, которому больно за всё. Если мои слова доживут до какого-то времени… значит, не зря. Значит, всё это имело смысл.

Он взял гитару, тихо перебрал струны — словно пытался вести разговор со временем.

— А вы, ребята знаете, что мне показалось… странные вы. Глаза у вас не отсюда. Словно знаете больше, чем положено. Наверное именно поэтому вы меня чем-то зацепили из многих.

Валера растерялся, не зная, что ответить.

— Да, Владимир Семёнович, мы к вам из будущего прилетели на концерт. — Пошутил Глеб стараясь, чтобы его голос звучал естественно.

Высоцкий усмехнулся, потом посмотрел на них долго, с какой-то грустной проницательностью, будто что-то понял, но не захотел говорить вслух.

Он улыбнулся, плеснул ещё водки с бутылки и добавил, уже тоже шутливо:

— Ну, тогда давайте выпьем, чтобы о нас помнили и не забывали наши потомки.

Они выпили.

А потом долго молчали, слушая, как слегка охмелевший Высоцкий устало перебирает струны гитары и тихо напевает “Балладу о любви”.

Голос его становился всё тише, будто растворялся в полумраке, где мягко переливались отблески лампы и качались тени от гитары.

Высоцкий пел не для них — для кого-то далёкого, может, для себя из прошлого, может, для тех, кто ещё не родился.

В словах звучала странная нежность, горечь и примирение с миром, которого он, кажется, уже почти касался краем души.

Глеб поймал себя на том, что смотрит, не мигая. В голове звучала мысль: вот он — живой человек, не легенда, не миф, а просто человек, который не сломался.

А Валера чувствовал, как где-то глубоко внутри что-то сжимается — от жалости, от восхищения, от чувства, что это мгновение нельзя запомнить, его можно только прожить.

Песня кончилась.

Высоцкий опустил гитару, посмотрел на них, как будто издалека, устало, но тепло.

— Вот видите, — сказал он, — всё равно про любовь. Куда ж без неё? Без любви — ни песен, ни смысла. Всё остальное — суета, дым и водка.

Он встал, прошёлся по комнате, налил себе остатки в стакан.

— Иногда думаю, — продолжил он, — что человек жив, пока кого-то любит, пока что-то ищет. А как только перестаёт — всё, можно ставить точку. Но мне пока рано. Ещё не допел…

Он посмотрел на них снова — уже не как артист на публику, а как человек, которому важно, чтобы его услышали.

Глотнул из стакана и, словно завершая разговор, добавил:

— А если вдруг будете вспоминать этот вечер — вспомните не меня, а песню. Песня — она живёт дольше.

Глеб хотел что-то сказать, но не смог — горло сжалось.

Они просто встали. Высоцкий пожал им руки — крепко, по-мужски.

— Спасибо, что пришли. Мне с вами как-то… живее стало, что ли. Вот кстати… он извлёк из нагрудного кармана небольшую фотокарточку — немного потёртую, с замятым уголком. На ней он — сидит с гитарой перед микрофоном, глаза устремлены куда-то вбок, будто видит не зрителей, а самого себя в будущем.

Высоцкий подержал снимок в руках, словно решая, стоит ли — и достав авторучку, положил карточку на стол, прищурился, а потом медленно, размашисто, крупными буквами написал на обороте:

“Живите здесь. Живите сейчас.

Не ждите удобного времени — его не будет.

Пойте, любите, ошибайтесь, но живите.”

В.Высоцкий, Москва, 1979 год.

Протянув снимок Глебу, сказав:

— Пусть будет вам на память. Может, когда-нибудь напомнит, что всё настоящее — только в моменте. Остальное — тень.

Глеб взял карточку обеими руками, будто что-то хрупкое.

Высоцкий посмотрел на них в последний раз — внимательно, по-доброму, с той усталой теплотой, которую не подделаешь

В фойе уже гасили свет. На улице стояла тёплая московская ночь — тихая, влажная, с запахом лип и бензина.

Трамвай звякнул где-то вдалеке, фонари мерцали, как в старом фильме.

Глеб остановился на крыльце, вдохнул воздух и сказал вполголоса:

— Он ведь чувствует всё. До последней ноты, до последнего вздоха.

Валера кивнул:

— Да. И, кажется, знает, что времени у него мало. Но живёт так, будто впереди вечность.

Они пошли по пустому тротуару, и каждый думал о своём.

О том, как странно переплетаются время и жизнь, как одни уходят, оставляя после себя огонь, который не гаснет.

И в этот момент им обоим показалось, что где-то позади, из окон старого театра, снова раздался хрипловатый голос:

— “А я не верю пророкам, и, может, я сам не святой…”

Они обернулись — здание стояло тёмное, беззвучное, будто всё это им пригрезилось.

Но в душе у каждого звучала та самая нота, тихая, почти неуловимая — нота, в которой был и свет, и боль, и жизнь.

Глеб тихо произнёс:

— Мы успели. Мы его увидели живым.

Валера кивнул:

— Да… и теперь он с нами. Навсегда.

И они пошли в ночь, сквозь лёгкий туман и запах мокрого асфальта, туда, где кончается прошлое и начинается время.

А где-то вдалеке ещё долго звенела последняя струна — как сердце, которое не хочет останавливаться.