Опоздавшие на электричку

Глава 11

Глава 11. Призраки прошлого.

Утро началось с привычного тарахтения будильника — этот механический монстр снова решил, что его миссия в жизни — мучить человечество.

Глеб, сонный и лохматый, хлопнул по нему так, что тот слегка подпрыгнул на месте.

— Вставай, Валера, кино не ждёт. — Глеб зевнул и пошлёпал в тапочках в общий туалет в коридоре общежития. Они съехали от бабы Нюры на днях, теперь им незачем было таскаться через весь город на работу, они жили теперь практически на работе.

Завтракать можно было в общественной столовой, а можно самим сделать себе чай с бутербродом и нормально себя чувствовать до самого обеда.

Они вышли из общежития, где в коридоре уже пахло табаком, щами и паяльником — сосед-электрик пытался починить свой радиоприёмник. На улице воздух был прохладный, с дымком от котельной и ароматом листвы: весна плавно переходившая в лето 1979 года чувствовалась даже в цвете неба — тускло-голубом, с белыми облаками.

“Мосфильм” тем временем жил своей жизнью. У проходной уже стояли припаркованные “Жигули” и “Волги” с пропусками под стеклом, бегали ассистенты с кипами бумаг, кто-то тащил прожектор на тележке.

Глеб и Валера уже привычно отметились у вахтёра — показали свои пропуска и направились к павильону № 4.

Там внутри уже вовсю кипела работа встречая их привычным шумом и запахом свежей краски, дерева и чуть подпалённой проводки. В углу ругался осветитель — старый ворчун по имени Ефимыч, который всегда что-то паял, бурчал на молодёжь и утверждал, что без него здесь всё бы давно рухнуло.

— Вы, орлы, не стойте как два пня, — крикнул он. — Возьмите-ка вон те доски, перенесите к декорации двора. Режиссёр сказал — к обеду должно быть всё готово.

Валера взял край длинного бруса, другой край подхватил Глеб — и они понесли его через павильон, обходя какие-то старые декорации: кусок “деревенской избы”, фонарь с улицы старой Москвы и замызганный грязью трофейный немецкий мотоцикл, на котором недавно снимали сцену погони.

За соседней стеной кто-то проверял звук — в динамике звучал голос:

— Мотор… камера… начали!

И тут же:

— Стоп! Товарищ, не смотрите в камеру!

Жизнь на студии шла по своим правилам: где-то снимали кино о войне, где-то готовили сказку для детской студии, а кто-то в это время репетировал в образе древнерусского князя. Повсюду мельтешили костюмеры с охапками одежды, актёры с гримом на лице, водители с катушками киноплёнки.

К обеду Глеб и Валера уже успели разгрузить две машины реквизита — ящики с бутафорским стеклом, дверные косяки, стенные фанерные панели, даже одну чугунную ванну, в которой накануне снимали сцену комедии. Пот градом катился со лба, рубахи прилипли к спине.

Валера сел на ящик и достал из кармана алюминиевую флягу.

— Пей, пока не выкипела, — сказал он Глебу.

— Ха, а я думал, кино — это сплошной глянец, звёзды и шампанское. А тут — таскай, крась, чисти, — проворчал Глеб, вытирая шею тряпкой.

— Ну а кто-то ведь должен держать этот “глянец” на гвоздях, — усмехнулся Валера.

После короткого перекуса в столовой — компот из сухофруктов и макароны с котлетой — им поручили помочь столярам в соседнем павильоне. Там строили декорацию квартиры “нового советского интеллигента” — с книжными полками, радиолой и бутафорским телевизором “Берёзка”. Валера возился с плинтусами, Глеб красил подоконник, в воздухе стоял запах масляной краски, смешанный с пылью и потом.

Весь день прошёл в ритме “сделай — отнеси — подай — убери”. Только к пяти часам стало немного тише — многие группы заканчивали смену, осветители сматывали кабели, операторы курили у выхода, а где-то за павильоном уже выстроилась очередь в душ.

Валера и Глеб только собрались к себе в общежитие, когда к ним подбежала девушка — молоденькая ассистентка в джинсах и голубой рубашке. В руках у неё был блокнот, на лице — усталость и одновременно азарт.

— Ребята, — запыхавшись, заговорила она, — у нас ЧП. Несколько человек из массовки заболели, а сейчас идёт съёмка. Нужны двое мужчин — простые, рабочие лица. Сможете подменить?

— А где сниматься-то? — насторожился Глеб.

— В фильме Станислава Говорухина, “Место встречи изменить нельзя”. Сцена в клубе, сегодня вечером.

Валера и Глеб переглянулись. Сердце будто ухнуло вниз — это же то самое кино, где снимается Высоцкий.

— Конечно сможем, — первым сказал Валера. — Мы хоть сейчас.

— Тогда бегом в костюмерную! — улыбнулась ассистентка. — Вас ждут, пока свет не ушёл.

И они понеслись через двор, мимо декораций, мимо грузовиков и полуголых осветителей, — прямо в сердце киностудии, где рождалось кино, которое потом смотрела вся страна.

Они только вошли внутрь костюмерной, как вокруг потянулся сладковатый запах крахмала, лака и старой парфюмерии — здесь хранились вещи, которые пережили не одну жизнь. Вешалки скрипели под тяжестью шинелей и мундиров, пуговицы на светоотражающей металлической дужке мерцали под лампами. Костюмерша — женщина лет сорока, с железной хваткой и мягким голосом — встретила их как старых знакомых: взгляд промелькнул от их рабочих курток, к их грязным рукам и снова — к лицам, где ещё сидела пыль целого дня.

— Быстро, мальчики, — сказала она и ловким движением сняла с вешалки два парадных мундира. — Сейчас подгоним по вас форму. Ничего страшного, что у вас руки в мозолях — это даже к лицу.

Она помогла им натянуть парадные гимнастёрки 40-х годов, подтянула воротники, закрепила погоны — и стала подбирать награды.

— Вот здесь у вас будет планка, — объясняла костюмерша, — держите осторожно, чтобы не помять. А орден — чуть ниже, ближе к карману. Так смотрится достоверно.

Глеб пытался не вглядываться слишком пристально — руки будто слипались от нервного трепета, когда иголки и булавки касались его одежды. Валера, напротив, ловил каждую деталь: как блестит металл, как подгибается ленточка, как на лацкане оставался едва видимый отпечаток старой шпильки. Когда костюмерша приколола первый орден на его грудь, мир вокруг как будто отодвинулся — тяжесть металла и щекочущая прохлада булавки пронзили плечи. Ему не сразу пришло в голову, что это почти та самая победная форма, которую видели в старых фотографиях у дедов; тут всё стало осязаемо близко и странно личным.

Из гримёрной к ним пришёл молодой парикмахер с расчёской и баночкой воды. Он пригладил их волосы, выбрил виски и слегка ножницами подровнял их. Дополнительно им припудрили лица, нанесли немного какого-то крема— “чтобы не было видно усталости”, — им налили по чашке крепкого чая в двухслойных стаканах, пока подгоняли воротнички и погоны.

Когда всё было готово, костюмерша провела их в соседний павильон, где уже была собрана сцена — клуб, украшенный гирляндами, транспарантами “С праздником Победы!” и букетами красных гвоздик. На одной из стен большая картина, где были нарисованы народы всего советского союза: рабочие, военные, пионеры, колхозники— по всей видимости она должна была олицетворять единство народов СССР. Столы накрыли ситцами, бутылки с водкой стояли в ряд, рядом — тарелки с солёными огурцами и тарелочки с холодцом. На заднике висел большой плакат с датой и лозунгами, а в углу сидел духовой оркестр, перебирая инструментами перед выступлением. Пространство было плотно заполнено статистами: женщины в тёмных платьях с брошками, пожилые и молодые ветераны с серьёзными лицами, — и среди них теперь стояли Валера с Глебом, ещё ощущавшие под ладонями деревянный брус рабочего дня.

Ассистент режиссёра, та самая девушка, подошла и тихо объяснила им последовательность действий: где встать, когда аплодировать, куда смотреть. Она показывала на бумажке блок-план сцены и слегка подталкивала, когда надо было “смотреть немного влево” — чтобы попадать в рамку камеры. Уверенность её голоса успокаивала: “Не двигайтесь резко, держите эмоцию спокойной гордости, это юбилей, а не пляска”.

За кадром уже бурлила жизнь: операторы проверяли объективы на крутящемся станке, световые мастера подвигали софиты на треногах, осветители натягивали диффузоры. Камера стояла на тележке — рельсы втыкались в пол. Один из техников держал в руках хлопушку, готовясь отдавать команду.

Когда на площадке объявили “Внимание!”, в комнате повисла тишина, как перед ударом сердца. Откуда то из тени появился сам режиссёр— Станислав Говорухин, ещё сравнительно молодой и амбициозный. Он прошёл мимо, чуть коснувшись наплечника одного из ряженых ветеранов, затем встал у своего стола и поднял руку.

— Итак, снимаем сцену — давайте ещё раз репетируем, — сказал он спокойно, — при звуке: “Мотор! Съёмка!” Товарищи статисты не спеша ходите по залу, делаете вид, что общаетесь между собой, слегка улыбайтесь, когда приветствуете друг-друга. Ваша задача создать необходимый задний фон, чтобы актёры играющие главные роли выглядели более естественно. По сценарию идёт встреча бывших фронтовиков, они демонстрируют свои награды друг-другу, делятся воспоминаниями и тому подобное. После монологов идём к столу, затем герой поднимает бокал… красиво, с чувством, произносит какой-то короткий тост связанный с победой и все чокаются с ним.

Первый дубль был скользким: кто-то забыл, когда аплодировать, кто-то посмотрел не туда. Глеб тревожно ощупал погон — орден подрагивал на груди при каждом жесте. Валера, напротив, старался держать спину ровно и не замечать, как его фотографируют кинокамерой с близкого плана. Они шли, как учил режиссёр: терпеливо, сдержанно, с чувством общей торжественности. На третьем дубле всё сложилось — свет, звук, движение камерного крана, лица статистов, которые вдруг перестали быть просто фоном и превратились в живых людей с историей.

Когда прозвучало “Стоп! Снято!”, в павильоне выдохнули: кто-то хлопнул в ладоши, кто-то бросился к чайному столу. Валера и Глеб стояли немного ошеломлённые — им подали руку и похлопали по плечу, кто-то спросил, не жарко ли им в мундире? Через минуту к ним подошёл актёр, который играл одну из ведущих ролей; он кивнул, улыбнулся коротко и сказал: “Молодцы. Получилось правдиво”.

Следующая сцена, появление в кадре Владимира Высоцкого и Владимира Конкина— кажется их появления ждали все на съёмочной площадке.

Конкин по сценарию вошёл в клуб одетый в идеально подогнанной по нему парадной форме старшего лейтенанта Шарапова. Актёры первого и второго плана с восхищением рассматривают его и произносят заготовленные реплики.

С другой части клуба по деревянной широкой лестнице неспешно спускался живой Владимир Высоцкий, одетый в парадно-выходной костюм по моде 40-х годов, под руку с какой-то дамой, какая в процессе съёмки куда-то потом исчезала. Эпизоды были небольшие, поэтому всё сняли достаточно быстро.

— Вот это да, — Валера понизил голос. — Ты понимаешь, где мы сейчас стоим?

— Понимаю, — ответил Глеб, и даже у него в груди что-то кольнуло. — Это ведь история. Та самая.

Следующая сцена должна была имитировать кабинет Жеглова. По сути это была огромная декорация — комната с облезлыми обоями, старый письменный стол, покрытый зелёным сукном, настольная лампа, чернильные приборы с пером, пара старинных деревянных стульев, тикающие на стене часы, полукруглое окно с остатками клееных, когда-то крест-накрест газетными полосками на стёклах, на подоконнике электрическая плитка с высоким латунным чайником, на стене чёрный телефон, плакат “Товарищ, береги оружие!”, по другую сторону стоял похожий стол, где по сценарию сидел Володя Шарапов.

Внутри пахло жаркими лампами, кофе из термоса и краской по дереву.

Вокруг сновали люди: оператор с тяжёлой кинокамерой “Конвас”, звукооператор с катушкой магнитной ленты, ассистент, держащий хлопушку.

И вдруг — тишина.

Все обернулись к двери.

Вошёл он.

Высоцкий.

Теперь Глеб и Валера сумели его хорошо разглядеть при свете софитов. Он был невысокий, уже переодетый в костюм капитана Жеглова, с чуть припухшими от бессонницы глазами и хрипловатым голосом, в котором звучало и напряжение, и внутренняя пружина.

Он шёл, как человек, которому уже давно нечего доказывать — только жить, пока горит огонь внутри.

К нему подошёл Говорухин.

— Володя, через пять минут начинаем. Сейчас Серёжа Юрский у гримёров, они ему создают на лице образ сидельца в камере.

— Я готов, — ответил тот, коротко кивнув. — Я закурю пока?

— Да, можешь даже не тушить её потом, с ней ты будешь вполне органично смотреться в кадре.

Высоцкий стоял в стороне, курил, глядя куда-то в декорации, как будто видел сквозь фанеру настоящие московские улицы.

Глеб шепнул Валере: — Смотри на него… будто электричество вокруг.

— Да, — ответил тот, — таких, как он больше не будет.

В дверях появился Конкин — молодой, подтянутый, в уже обычной повседневной форме лейтенанта Шарапова. Он улыбался, проверяя на себе кобуру и портупею.

— Володя, — обратился он к Высоцкому, — а как ты думаешь, Жеглов бы реально мог так поступил с Кирпичом? Я имею ввиду подбросить ему ворованный кошелёк.

Высоцкий усмехнулся, не оборачиваясь ответил:

— Не знаю… Это ведь не про закон, это про совесть. У кого она как настроена.

Учитывая, что сцены со статистами в клубе уже отсняли, Глеб и Валера могли спокойно уходить восвояси. Но их словно приколотили гвоздями к полу, они видели сейчас перед собой живых легенд советского кино, некоторых уже не было в живых, а сейчас они словно ожившие призраки ходили, говорили текст, улыбались…

В комнату вошёл Сергей Юрский, одетый в чёрный костюм с белой рубашкой, с седой щетиной на лице, с зачёсанными набок волосами и тусклым, как полагается взглядом человека какой сидит в тюремной камере.

Ассистент хлопнула хлопушкой:

— Дубль 3, сцена 17!

И началось волшебство.

В комнате ожила жизнь. Высоцкий в образе Жеглова говорил своим хрипловатым, но сильным голосом:

— … И настоятельно советую вам рассказать о дружке своём—Фоксе!

Далее он выходил в дверь из кадра, потому что по сценарию герой Сергея Юрского хотел говорить только с Шарапова и они оставались с ним вдвоём.

Глеб почувствовал мурашки. Он стоял среди десятков статистов, рабочих, осветителей — но казалось, будто сейчас весь мир затаил дыхание.

Когда режиссёр крикнул “Стоп! Снято!”, зал взорвался аплодисментами — неформальными, настоящими. Даже рабочие с декорациями хлопали.

После дубля Высоцкий сел на табурет, налил себе из алюминиевого термоса кофе, потом вдруг заметил, что за ним наблюдают двое — Глеб и Валера.

— Эй, мужики, вы чего встали как памятники? — с улыбкой бросил он.

Глеб растерялся, но собрался:

— Мы… просто разнорабочие. Из цеха. Сегодня нас попросили поработать статистами в сцене встречи фронтовиков в клубе. Мы счастливы вас видеть, Владимир Семёнович, так близко мы вас ещё не видели.

Высоцкий рассмеялся усталым смехом.

— Да ладно, я что икона, чтобы на меня любоваться? Я вот тоже, по сути, разнорабочий — то пою, то играю, то опять пою. — Он снова коротко рассмеялся. — Главное — чтобы дело живое было.

Потом, как-то внимательно посмотрел на них, прищурился, словно что-то почувствовал.

— Слушайте, парни, у вас глаза какие-то… не отсюда. Вы откуда сами будете? Вы не местные я так понимаю?

— Издалека, — ответил Глеб. — Приехали из Тулы, да по дороге случилась с нами неприятность: деньги и документы украли, хорошо добрые люди помогли сделать хотя бы временные удостоверения личности, здесь обещали прописку оформить и новые потом паспорта можно получить.

— Не хорошо получилось…Не по людски это— воровать. — Задумчиво ответил он глядя снова, куда-то в пустоту словно видел, что-то только видимое ему одному.

Его позвали на следующий дубль. Он встал, кивнул им напоследок и ушёл — снова в образ, в кадр, в бессмертие.

Вечером, когда съёмки закончились, Глеб и Валера сидели на лавке у павильона, где свет прожекторов гас один за другим. Издалека доносился знакомый хриплый голос — кто-то включил магнитофон с записью Высоцкого.

“Он не вернулся из боя…”

— Вот скажи, — тихо произнёс Валера, — а если бы можно было сказать ему, что даже через сорок лет его будут слушать миллионы, даже потомки тех, кто ещё не родился…

Глеб пожал плечами, он не мог ничего сейчас сказать об этом.

Они долго сидели молча, пока над "Мосфильмом" не зажглись первые фонари, а ветер не принёс запах мокрого асфальта.

Рабочие расходились по домам, актёры снимали грим, режиссёр заканчивал записи. А где-то за стеной, в гримёрке, звучал тихий смех Высоцкого.

Он ещё был жив. И они — тоже.