Обман

ПРОРОЧЕСКИЙ ЭКСТАЗ

ишель был в полном рассудке, но ему не удавалось контролировать ни мысли, ни движения тела. Он яростно лягнул тазик с водой, в котором держал ноги, и тот отлетел в угол. Из широко раскрытого рта текла слюна, и ее потоки то уменьшались, то увеличивались, вместе со стонами, слетавшими с его губ. В скрюченных страхом пальцах правой руки он сжимал лавровую веточку.

Он видел непостижимые миры, вращавшиеся вокруг неподвижных звезд. Отсюда Земля казалась ему крохотным комочком грунта с водой, и этот комочек располагался, вопреки всем теориям Коперника, в центре Вселенной. Перед ним проносились сцены разрушений, бедствий, чумных эпидемий. Корабли бороздили моря, ища встречи с противником, сверкали кинжалы в руках убийц, свергнутые властители чередовались с теми, кто еще властвовал и занимал свое опасное место.

Без Парпалуса, который, как призрак, висел в темноте и непрестанно ему нашептывал, он никогда бы не понял смысла этих видений. Речь Парпалуса состояла не из слов, а из неясного бормотания, пощелкивания и гортанных звуков. Да и какой еще язык годился для описания непостижимого ужаса этой пропасти?

Вдруг на речь Парпалуса наложился другой голос, знакомый и нежный:

— Мишель, так больше нельзя! Ты пугаешь и меня, и девочку! Приди же в себя!

Мишель встряхнулся и открыл глаза. Положив ему руку на лоб, над ним склонилась испуганная Жюмель. В глазах ее стояли слезы.

Мишель моргал глазами до тех пор, пока лицо жены не перестало расплываться. Со временем она становилась все краше, и даже страх не мог погасить блеска этой красоты. Мишель загляделся на черные волосы, грациозно разметавшиеся по ночной сорочке. Но теперь было не время любоваться женой. Он поставил мокрые ноги на пол и встал. Бронзовый стул наклонился и с грохотом рухнул.

Услышав грохот, Жюмель испуганно поднесла сжатые кулаки к щекам. Мишель улыбнулся:

— Не бойся, милая. Ты же знаешь, со мной это происходит каждую ночь.

— Знаю, но мне все равно страшно. Ты был без сознания, а эта штука продолжала вертеться.

Она указала на столешницу, где рядом с астролябией бешено крутилось кольцо. Мишель прихлопнул его ладонью и обмакнул перо в чернильницу.

— Прошу тебя, оставь меня одного, я скоро приду. Мне надо записать то, что я видел.

Жюмель прижала сложенные руки к груди.

— Ты себя убиваешь. Раньше видения посещали тебя от раза к разу, а теперь каждый день, хотя ты не принимаешь никаких снадобий.

— Снадобья были нужны лишь для того, чтобы открыть путь. Теперь дверь открыта, и мне надо только в нее войти.

— Но ты стал пленником Ульриха и другого чудовища, Пентадиуса! Они заставляют тебя делать то, что нужно им, а не тебе.

Мишель наморщил лоб.

— Нет, Жюмель, клянусь тебе. Я не пытаюсь сопротивляться ночным видениям, потому что хочу предотвратить трагедии, которые могут спровоцировать Ульрих и другие иллюминаты. И предотвратить не столько для нас, сколько для потомков.

— Потомки меня мало волнуют. Меня волнуешь ты и твое здоровье.

— Но все связано воедино! — Мишель тряхнул головой. — Вряд ли ты сможешь понять, и не только ты, но и большинство простых смертных. Ульрих нашел способ входить в те районы космоса, где «сначала» и «потом» — одно и то же, а причины и следствия взаимозаменяемы. Значит, он способен наблюдать Вселенную с высшего пункта, с той точки, с которой ее видит Бог. И это очень опасно, потому что устремления Ульриха имеют демоническую природу.

— И Бог не вмешивается? Не пытается ему помешать?

— А кто мы такие, чтобы толковать намерения Создателя? Это он наделил людей пророческим даром, то есть возможностью взглянуть на мир с его точки зрения.

Мишель стряхнул в чернильницу каплю чернил, которая собиралась капнуть с пера.

— И человек старается использовать этот дар, как и прочие дары Бога, так, как ему кажется лучше. И сам решает, во зло или во благо.

Жюмель скорчила изящную гримаску.

— Ты рассуждаешь, как кюре. Мне священники никогда не нравились. Когда я занималась любовью за деньги, они всегда торговались и были самыми порочными из всех.

Мишель улыбнулся такому неожиданно прозаическому повороту разговора.

— Значит, ты согласна с гугенотами, ведь они утверждают, что священникам надо жениться.

— Это бы их успокоило. Только гугеноты еще хуже: сначала они с тобой занимаются любовью, а потом за это обвиняют тебя во всех грехах.

Мишель искренне забавлялся.

— Вижу, что ты свою милую щелку готова сделать мерилом всего на свете, даже понятий теологических.

— Это вы, мужчины, вокруг того, что ты называешь «милой щелкой», нагородили кучу философских споров, — Жюмель подмигнула, — Если ты и сейчас не прочь поискать невесть какую истину, то момент самый подходящий. Магдалена заснула. Когда ты тут орал, она заплакала, а теперь ее не слышно.

Мишель хоть и правда был не прочь, но отрицательно покачал головой.

— Нет, милая, я приду позже. Теперь мне надо записать все, что я видел. — Он сел на скамью и взял листок из стопки на краю стола.

— Ладно, ладно. Истина подождет, если я, конечно, не засну.

Еще год назад Жюмель запротестовала бы, но теперь она привыкла к странностям мужа. Ей хватало той теплоты отношений, что восстановилась между ними.

— Но разве ты не видишь, что Ульрих накладывает на тебя ограничения? Он продолжает тебя наставлять.

— Не будь несправедлива. Помнишь, когда Ульрих явился ко мне, он потребовал, чтобы я не публиковал своих пророчеств? Я же только к тому и стремлюсь: рано или поздно их опубликовать, чтобы люди знали, что с ними должно случиться. А потом пусть он делает, что хочет.

Все еще говоря, Мишель начал изящным, замысловатым почерком выводить на бумаге строчки, объединенные по четыре. Жюмель поняла, что ей пора уходить, но, рискуя рассердить мужа, бросила взгляд на листок. Катрен, который она прочла, показался ей бессмыслицей:

— Что, черт побери, это означает? — не удержавшись, спросила она.

Мишель продолжал лихорадочно писать, словно им двигала какая-то потусторонняя сила. Только закончив пятый катрен, он устало посмотрел на жену.

— А, ты еще здесь… — отрешенно пробормотал он, не испытав ни малейшего раздражения.

Однако интерес, проявленный ею к катрену, его немного встряхнул.

— А что тебе интересно узнать?

— Что означают эти стихи? Я говорю о самом первом катрене.

— Ты поверишь, если я скажу, что и сам толком не понимаю?

Он положил перо рядом с чернильницей, поднес листок к глазам и прочел то, что написал.

— «Croisé frère», наверное, монах, сраженный любовью. И эта любовь доведет его до того, что он через подставное лицо подстроит чью-то смерть, видимо соперника. В греческой мифологии Прет, царь Арго, из-за ревности посылает на смерть своего кузена Беллерофонта к царю Лидии Иобасту[34].

— И ты надеешься, что в этих сложных намеках хоть кто-нибудь разберется?

— Кто-нибудь да разберется. Я же разобрался, — ответил слегка уязвленный Мишель.

— Это потому, что ты в это вдумывался. Идем дальше: «Classe à mil ans». «Classe» — это флот, я знаю.

— Или, в более широком смысле, войско.

— Хорошо, но почему «тысячелетнее»? Непонятно.

Мишель внимательно поглядел на листок и закусил губу.

— Может, я хотел написать «а Milano», то есть в Милане. Там сейчас находится французское войско.

— Вот-вот, так понятнее. И дальше тоже: сумасбродная женщина, наверное его возлюбленная, отравится вместе с ним. Так?

— Думаю, так.

Мишель подыскивал подходящие слова, чтобы объяснить жене свои соображения.

— Понимаешь, Жюмель, я не вполне себя контролирую, когда пишу. Я вижу видения, и эти строки — образы, внушенные видениями. Когда же видения исчезают, я пытаюсь их запечатлеть как можно точнее, и иногда получается, что для этого прекрасно подходят тексты античных авторов, к примеру Петра Кринита. Но по большей части мои катрены как бы пишутся сами собой, словно мне их кто-то диктует.

— Кто диктует?

Мишель вспомнил Парпалуса, но не захотел пугать жену.

— Да никто. Я так говорю, чтобы было понятнее.

Жюмель кивнула, но явно осталась в недоумении.

— Кажется, поняла: у тебя бывают видения, и ты переводишь их на язык поэзии. Верно?

— Более-менее верно.

— Но некоторые катрены говорят о том, что уже произошло, а не о будущем. — Наклонившись, она старалась через плечо мужа прочесть второй катрен: — «Urnel Vaucile sans conseil de soi mesmes…» Нет, у тебя слишком непонятный почерк. Читай сам.

Мишель послушно взял второй листок и удивился: он не помнил, чтобы записывал эти строки.

— Вот видишь? — уличила его Жюмель, — Здесь говорится не о будущем, а о том, что случилось много лет назад, когда короля Франциска Первого взял в плен Карл Пятый и заточил в Барселоне. Разве не так?

— Может, и так, — неуверенно ответил Мишель.

— Да без всяких «может быть». Известно, что император, чтобы его успокоить, послал ему девчонок. Известно также, что одна из них покоится с ним рядом в монастыре картезианцев. Разве не так?

— Так, — ответил Мишель, слегка ошарашенный. — Но не могу сказать, относится ли мой катрен именно к этому факту.

— А на мой взгляд, дело очевидное. «Гордый, но робкий, попавший в плен от страха, побежденный»: это, конечно, Франциск Первый. А вот первая строка словно бы составлена из случайных слов. «Urnel Vaucile sans conseil de soi mesmes». Может, ты хотел написать что-то совсем другое?

Мишель подумал и ответил:

— Думаю, нет. Два первых слова написаны на романском языке. Первое означает «мочиться», второе — «бродяжничать», то есть «передвигаться без цели». Теперь понимаешь смысл?

Жюмель сначала удивилась, а потом расхохоталась. Чтобы успокоиться, ей пришлось зажать рот рукой.

— Ясное дело, понимаю! Бедный король описался, то есть дал струю под себя! Теперь понятно, что значит «sans conseil de soi mesmes»: «не отдавая себе отчета»!

В Мишеле нарастало раздражение.

— Это нормальная реакция при испуге. Тебя это так смешит?

— Ужасно! — Жюмель вытерла набежавшие от смеха слезы, — Представляю себе Франциска, который писает под себя, как осел: кто знает, может, с ним это случилось при испанцах!

Мишель забрал листок со стола, резко вскочил и сурово взглянул на жену.

— Хватит, тебе пора спать. Ты так расшумелась, что Магдалена вот-вот проснется.

— Иду, иду, — Жюмель все никак не могла успокоиться. — Еще только один вопрос.

— Что за вопрос?

— Да тот, что и был: почему твои пророчества относятся не к будущему, а к прошлому?

— Я же уже говорил, что это не совсем так. Чем ближе к Богу, тем более унифицируется время. Прошлое и будущее смешиваются, а настоящего вовсе не существует. Эту точку зрения Ульрих и хотел навязать человечеству, прекрасно понимая, что она ведет к безумию.

Немного успокоившись и не желая разрушить взаимопонимание, которое их так сблизило, Мишель добавил:

— Я знаю, что все это очень трудные понятия, потому и решил выражать их только средствами поэзии. Ведь поэзия — язык Бога, в то время как проза — язык людей.

В этот миг с нижнего этажа послышался плач Магдалены.

— Ну вот, захныкала наша девочка, — сказала Жюмель, — Надо срочно спускаться.

Она уже направилась к лестнице, но на площадке остановилась.

— Знаешь, Мишель, иногда и вправду кажется, что некоторые твои стихи вдохновлены Богом. Но есть такие, которые явно нашептал хитрый и злобный демон. Король описался… Ой мамочки! — И она сбежала вниз, чтобы снова не расхохотаться.

Мишель посмотрел ей вслед без злости, но с огорчением.

Он подумал, что, если Магдалена всерьез расплачется, ее не так-то легко будет успокоить. И сладостное занятие, которое они с Жюмель планировали на сегодня, придется опять, в который уже раз, отложить.

Он снова уселся за стол и вздохнул, стараясь не обращать внимания на острую боль в паху, которая возникала всякий раз, когда эрекция не находила выхода. Взяв листок с катренами, он запоздало посыпал его песком, служившим в те времена промокашкой, и положил в стопку с другими листками, исписанными его неровным почерком.

Теперь ему надо было составить натальные карты клиентов, что придут утром за своими гороскопами. На чистом листке он начертил квадрат, расположив его ромбом, и начал уже вычерчивать треугольники домов[36], как вдруг услышал какой-то шорох и обернулся.

Уже несколько месяцев к нему наведывался рыжий котенок, который прокрадывался на чердак по крышам. Теперь он уселся на подоконник и вылизывал себе лапы. Обычно Мишель готовил ему какое-нибудь угощение, но сегодня забыл. Он поискал мисочку, куда наливал молоко и клал еще что-нибудь: кусочек хлеба, сыра или мяса.

Наклонившись за мисочкой, Мишель краем глаза увидел нечто такое, от чего дрожь пробежала по спине: во рту у кота виднелось еще живое жирное насекомое. Он выпустил добычу из зубов и начал с ней играть, подцепляя лапками. В тот же миг над башней перед окном вспыхнул яркий свет, озаряя все вокруг.

Мишель встревоженно поднялся на ноги. У него в мозгу всплыли строки о Гелиополисе, Городе солнца, которые он написал в книге об иероглифах Гораполлона:

Бог с кошачьей головой и тридцатью пальцами. Вспышка света померкла, и ночь снова воцарилась над башней Эмпери, но сердце Мишеля все еще бешено колотилось. Он осторожно подошел к котенку, который в пылу игры умертвил-таки насекомое. Мишель боялся увидеть на подоконнике скарабея, escarbot. Это означало бы, что рядом находится кто-то из иллюминатов, возможно сам Ульрих.

Он с нетерпением вытянул вперед голову, и у него вырвался вздох облегчения. Насекомое, с которым играл котенок, оказалось всего лишь тараканом. Забавляясь собственным страхом, Мишель погладил котенка по спинке и ласково сказал:

— Что за гадость ты хочешь съесть? Подожди, я тебя угощу кое-чем получше.

Он снял с полки горшок с кислым молоком и налил его в мисочку. Едва завидев молоко, котенок бросил замученную жертву, спрыгнул в комнату и принялся жадно лакать.

Мишель снова погладил его и взглянул в окно. Сполох света над башней легко объяснялся: было уже очень поздно, и лучи близкого рассвета могли, скрещиваясь друг с другом, на миг озарить небо. Магия была тут ни при чем.

Котенок все съел и, увидев, что больше ничего не дадут, одним прыжком взлетел на подоконник. В два других прыжка он исчез за крышами.

Успокоенный Мишель наклонился, чтобы забрать пустую мисочку, как вдруг увидел свой плащ. Он сбросил его, когда вечером входил в чердачную комнату. Плащ остался на прежнем месте, но теперь висел в воздухе параллельно полу. Не было ни малейшего ветерка, который мог бы поднять его над землей.

Горло Мишеля сжалось от ужаса. Он опустил глаза на стол: кольцо бесшумно крутилось вокруг своей оси. Тогда он понял, что в комнате хозяйничала мощнейшая энергия, исходившая от невидимого источника. Тяжело дыша, он несколько раз перекрестился, потом крикнул:

— Ульрих, я знаю, что ты здесь! Подай же знак!

Ответа не последовало, только содрогнулись и застучали все находившиеся в комнате предметы. Мишель понял, что дело дошло уже не просто до угроз: это был вызов. Борясь со страхом, он скрестил руки на груди и выступил на середину комнаты.

— Я опубликую все свои пророчества, Ульрих, — отчеканил он, сверля глазами невидимого врага. — И никакой демон не сможет этому помешать, даже ты.

Стук прекратился. Плащ упал на пол. Кольцо еще немного покрутилось, потом с тихим звоном улеглось на столе и замерло.