Медведица, или Легенда о Черном Янгаре

Глава 48. Вопросы чести

Та, что стоит за спиной Янгара, прятала лицо под невесомым пологом ткани.

…кейне горюет по мужу, но не желает, чтобы люди стали свидетелями этого горя.

Ей не по нраву был яркий солнечный свет. И холодная рука крепче сжимала локоть.

…привязь.

…кейне простила Янгхаара Каапо и приблизила к себе. Неспокойно нынче на Севере. Подняли головы Золотые рода. Потянулись к оружию. Но прежде чем обнажить его, пусть посмотрят, на чьих клинках трон держится.

Она холодна, несмотря на солнце, которое греет не по-весеннему ярко. И лунные камни бледнеют, теряя силы. Слабеет и привязь. Еще немного и…

…она чувствует свое бессилие и злится.

…когти впиваются в руку Янгара. А кейне подносят кубок, наполненный красной густой кровью.

— Хочешь? — она предлагает кубок Янгару, и он тянется, готовый попробовать. Но та, что стоит за его спиной, слишком жадна.

— Нет, тебе, пожалуй, не стоит, — она выпивает сама, глотает жадно.

…он так пил воду, выбравшись из красных песков великой пустыни. Глотал, давился, до рвоты, до вздувшегося живота, который, казалось, вот-вот треснет, а Янгар не способен был отойти от ручья.

И она, та, что стоит за плечом Янгара, осталась голодна.

Ей нужно больше крови.

С каждым днем.

И Талли, стоящий по левую руку от ее трона, отворачивается.

— Скажи, что ты готов для меня сделать? — та, что стоит за спиной Янгара, отбрасывает полотняный полог. И солнце отступает перед бездной ее глаз. Привязь становится прочнее.

Ненадолго.

Надо ждать.

И смотреть в ее глаза, позволяя вновь себя опутать.

— Ты еще сопротивляешься, — говорит она, проводя ладонью по щеке, и коготки расцарапывают кожу. Она слизывает капли крови и жмурится. — Сладкая… почему ты все еще сопротивляешься? Разве я не красива?

— Красива.

Ей нравятся зеркала.

И восхищение.

И страх.

Она готова выпить все, и сейчас тянет из Янгара силы. Но все же отстраняется с явным сожалением.

— Так что ты готов сделать для меня, Янгхаар Каапо?

— Все.

В ее глазах вспыхивает радость.

И камень, спрятанный на груди Янгара, наливается тяжестью.

— Тогда, — она вновь прячет свое лицо, поскольку солнце слишком уж яркое. — Тогда иди и убей этого зверя.

В ее руках клинок.

Янгару знакомы его тяжесть и синий булатный узор на стали.

— Возьми, — та, что стоит за его спиной, незримой тенью, проклятьем, больше не боится давать оружие. Верит? Или проверяет?

Ее привязь прочна.

— Иди, — она ласково касается его руки. — И убей. Для меня.

Идет.

По ковру, который скрывает звуки шагов, лишь мягко прогибается ворс.

По мрамору пола, холодному, натертому до блеска. И собственная тень на нем спешит обогнать Янгара. Теням легко устроить побег. А он пока еще на привязи. И рука сама тянется к зеленому камню, сквозь который можно смотреть на солнце.

Но привязь прочна.

И мрамор сменяется гранитом.

Лестница. Ступени числом три дюжины…

…семь тысяч ведут к храму, скрытому в горах. О нем рассказывал каам. Он садился у костра на пятки, и Янгар удивлялся, как узкие аккуратные ступни выдерживают вес этого тела. Каам тянул к огню руки, и пламя ласково обвивало запястья.

Он наклонялся к огню, и отблески его ложились на белую кожу причудливыми узорами.

…каам устраивался перед зеркалом и перебирал кисти. В лазуритовой шкатулке у него множество кистей и еще краски: красная — для губ, синяя — для век. Янгару было смешно наблюдать за тем, сколь сосредоточенно каам разрисовывал лицо.

И было время, когда Янгар смеялся в голос. А каам лишь отмахивался, дескать, только глупцу чужие обычаи смешными кажутся.

На глупца Янгар не обижался.

Лестница закончилась.

Коридор. Узкий и темный, несмотря на десятки факелов. И каждый звук здесь эхом отдается по нервам. Камень в руке тяжелеет.

А привязь истончается.

Та, что стоит за спиной Янгара, впервые отпустила его далеко.

— Не думай сбежать, — сказала она напоследок, коснувшись губами щеки, — не выйдет.

Он не думает.

Он уже научился прятать опасные мысли под пологом пустоты. И туда же отправляет воспоминание о костре и кааме, о красках в лазуритовой шкатулке и кистях, что кажутся такими хрупкими в толстых пальцах Кейсо. И само его имя…

…не время пока.

Рано.

Расступаются люди, пропуская Янгара.

Шепот за спиной, словно шелест листьев. И отдельные слова в нем теряются.

Решетка. Ворота открывают. Скрипят несмазанные петли.

Песок. Белый. Сырой, но уже прогретый солнцем. И Янгар, остановившись на мгновенье, касается песка. Шершавый. Тяжелый.

Кровь хорошо впитывает.

Та, что стоит за спиной Янгара, подталкивает его вперед. Она далеко, но не настолько, чтобы вырваться из плена. И Янгар, обернувшись, кланяется: пусть та, что стоит за его спиной, успокоится: он верен хозяйке.

Пока.

Еще несколько шагов.

И солнце делится светом. Камень в руке раскаляется, и Янгар разжимает кулак. Запрокинув голову, он смотрит на солнце, долго, до рези в глазах и красных мошек, до слез и мутного взгляда. Но привязь тает.

Лед под солнцем.

И та, что стоит за спиной Янгара, шипит от злости. Она поняла уже свою ошибку. И пытается дотянуться, расстилает липкие нити, плетет сеть, чтобы набросить на арену.

Не получится. Здесь слишком много солнца. И Янгар смеется над ее беспомощностью: у него вновь получилось изменить судьбу. Вот только сейчас он, Янгхаар Каапо, Клинок ветра и последний из рода Великого полоза, похож на безумца.

— Стой.

Дорогу заступил высокий темноволосый раб.

Его зовут Олли.

С ним разговаривала та, что стоит за спиной Янгара. И теперь она хочет его крови.

Ветерок взъерошил короткие волосы, коснулся медной кожи Олли, лизнул свежие раны на груди. И по кромке копья пробежал солнечный луч.

— Остановись, пожалуйста, — попросил Олли и руку вытянул, пятерней уперся Янгару в грудь. — Ты же не понимаешь, что собираешься сделать… ты сам потом пожалеешь… она вернет тебе разум.

Да, а потом выпьет до дна, как делала это с другими.

Янгар знает. И отбросив руку Олли, отвечает:

— Падай.

Тот хмурится. Медлителен. Непонятлив.

— Ты должен упасть, — Янгар надеется, что Олли сумеет прочесть по губам. И спорить не станет. Сын Ину упрям, но не глуп.

Он вскинул копье, защищаясь от удара палаша, и сталь клинка с легкостью перерубила древко. А в следующий миг рукоять вписалась в висок. Олли устоял, только головой затряс, силясь избавиться от звона. А палаш в руке Янгара, описав полукруг, вернулся и скользнул по горлу, отворяя кровь.

Красная.

Сладкая.

Та, что стоит за спиной Янгара, подалась вперед.

И Олли, покачнувшись, опустился на колени…

…а та, что стоит за спиной Янгара, замерла. Она ждала… и не дождавшись, завизжала:

— Добей!

Жаль. Янгар надеялся, что получится ее обмануть.

— Добей! — подхватила толпа, подчиняясь ее воле. И людское море всколыхнулось. Еще немного и оно решится попробовать ограду на прочность.

— Не вышло, — Янгар отбросил косы за спину и протянул бывшему врагу руку. — Хотя попытаться стоило. Мертвецы ей без надобности. А вот живых она не отпустит…

— Как ты…

Олли рукавом зажал царапину на горле, длинную, кровящую, но неопасную.

— Да просто бегать не впервой.

Та, что некогда была человеком, поднялась. Янгар слышал эхо ее гнева и жажду, многократно усилившуюся. Она сходила с ума от ярости и бессилия.

— Глупец, — сказала она, отбрасывая с лица полог ткани.

И солнце отпрянуло, не желая смотреть в ее лицо.

Бледное.

Совершенное каждой своей чертой.

И уродливое в этом совершенстве.

— Не смотри на нее. Если хочешь сохранить разум, нельзя заглядывать в глаза Сумеречнице, — сказали Янгару, и холодные пальцы легли в его ладонь. И он сжал, опасаясь, что если выпустит их, то его жена исчезнет. Она же, услышав этот страх, обняла.

Хрупкая девочка в медвежьей шкуре, которая не скрывала ее наготы.

И Янгар набросил поверх шкуры плащ.

Наклонился. Коснулся губами рыжих волос, от которых исходил пьянящий аромат лета.

— Прости, — он не знал, сумеет ли вытащить ее.

Попробует.

— За что?

— За то, что не защитил. И спасибо.

— За что?

У нее светлая улыбка.

— За то, — Янгар коснулся камешка на веревке, — что уберегла.

Под крыльями тени становилось холодно. И как-то вот обидно было умереть сейчас…

…смотри, милая, смотри хорошенько.

Восковые свечи ровно горят, и пламя их отражается в старом зеркале. Серебро потемнело от времени, и каждый день старуха начищает зеркало мелким песком и гладкой бархатною тряпкой.

Пиркко сидит на ковре и наблюдает.

У старухи тонкие руки, кожа на которых обвисает складками. Ногти на пальцах ребристые, нехорошие. Волосы седые она прячет под черным платком, которые надвигает по самые брови.

И водит-водит ладонью по серебру, приговаривая:

— Для моей, для красавицы…

Пиркко улыбается.

Она не боится старухи.

От платья ее пахнет травами. А под широкой верхней юбкой скрывается множество удивительных вещей. Серебряные иглы и сухие листья, корешки, похожие на человечков, заячья лапа, перья птичьи и даже жабья ломкая шкура.

Старуха позволяет играть с этими сокровищами.

И когда Пиркко устает, усаживает ее перед зеркалом.

— Ты ж моя девочка, ты ж моя красавица… — старуха вычесывает волосы Пиркко резным гребнем, и темные кудри становятся еще темнее. А кожа, напротив, белеет. — Есть ли на Севере девочка краше?

— Нету! — Пиркко весело.

И радостно.

Ей нравится быть самой лучшей… папа ее любит. И привез из-за моря туфельки атласные и еще шубку горностаевую… и куклу большую с фарфоровым лицом, которое почти как настоящее.

— Правильно, — мурлычет старуха, и древняя трехцветная кошка, один глаз которой синий, а другой — желтый, трется о ноги Пиркко. — Ты моя красавица… и всегда будешь ею.

— Как мама?

Старуха кривит губы.

— Мама твоя меня не слушала. И поистратила всю красоту… высохла… поэтому муж на нее и не смотрит.

Каждое слово, что плевок. И гребень больно дергает за волосы, отчего Пиркко плачет. А старуха, спохватившись, обнимает ее.

— Ты-то будешь меня слушать…

— И буду красивой?

— Будешь, конечно будешь, милая.

Старуха мешает травы, растирая их кривыми пальцами. Отловив на заднем дворе черную курицу, старуха зажимает ее под локтем и ловко перерезает птице горло. Курица дергается, а кровь ее наполняет чашу.

— Запоминай, милая. Красоту беречь надо. Время не обманешь, но…

Кровь, сдобренная травами, сладка, хотя и пить ее немного противно.

И из-под кровати выбираются тени, ползут к кривым старушечьим ногам, тычутся в обмотанные тряпьем ступни. Старуха теней не видит. А им тоже хочется крови.

— …так ты долго не будешь стареть.

Пиркко делится кровью с тенями. И трехцветная кошка, выгнув спину шипит. А Пиркко поворачивается к зеркалу, разглядывает свое отражение.

Красива она?

Нет на Севере девочки краше… и не будет.

Никогда.

И Пиркко, вскинув голову, усмехнулась.

Что ж, Черный Янгар сам выбрал свою дорогу. Она дважды предлагала ему все, а он… отказался? Ради той, которая и человеком-то не была?

Почему?

— Убей их, — приказала она, и Талли, глупый Талли, который всегда был трусоват, попятился. Сбежать желает? Неужели не ясно, что от нее теперь не сбежишь?

Пиркко бросила взгляд в зеркальце, которое с собой носила. Хороша? Чудо как хороша…

…тогда почему он отказался?

Ослеп?

Обезумел?

Глупец, как есть глупец… и Талли тоже… и прочие.

Огляделась Пиркко и, дотянувшись до бледного лица — раб, ничтожество, чья жизнь не стоит и медяка — ударила наотмашь. Когти вспороли горло, и хлынула на белые одежды кейне кровь. Она же, приникнув к ране, пила, силясь утолить странную жажду.

Пила.

Сил прибавлялось.

И рассмеявшись, Пиркко оттолкнула мертвеца.

Крови нужно много…

— Остановись, пожалуйста, — Талли все же посмел заступить ей путь и был отброшен в сторону. Он покатился, выронив бесполезный клинок.

Предатель.

И не он один. Все кругом, на кого ни глянь, застыли в ужасе. Бежать готовы или ударить. Пусть попробуют, пусть посмеют только обнажить оружие против своей кейне.

Думают, что у нее на всех не хватит сил?

Ошибаются.

— Смотри, — Пиркко знала, что Янгхаар Каапо слышит ее. И сняв с пояса кошель, вытряхнула из нее Печать. Некогда раскаленная, ныне та покорилась воле Пиркко. Печать лежала на ладони кейне куском камня, оболочкой, под которой билась живая сила.

Ее хватит, чтобы утолить жажду.

— Смотри, — она поднесла Печать к губам, на которых еще осталась кровь.

Глоток.

И еще один.

Чужая сила льется горячим потоком, обжигая горло, иссушая губы.

Пьет Пиркко, ощущая, как легким, невесомым становится тело. И беззвучно разворачиваются за спиной крылья сумрака.

Кто-то кричит и захлебывается собственным криком.

Кто-то падает ниц и, прикрыв голову руками, молит богов о пощаде.

Кто-то хватается за сталь и стонет, когда та, раскаленная сумраком, режет пальцы.

Пускай.

Визжат. Мечутся. Ищут спасения. Боятся. Прячутся, растягивая агонию. Так даже интересней.

Мир, окрасившись в серые тона, предлагал поиграть. Он рассыпал сотни человеческих сердец, которые стучали, призывая Пиркко собрать их.

Как бусины. Только живые.

Да, ей нужно новое ожерелье, и Пиркко знает, чье сердце станет первым.

Печать рассыпалась прахом, и ветер, который все еще не желал покориться, подхватил его, швырнул на арену. Песок с песком смешался.

— Стой! Я не пущу тебя, — Талли, глупый братец Талли встал на пути. Руки дрожат, но держат рукоять меча, а острие направлено в грудь Пиркко.

— Неужели ты ударишь меня? — спросила она, наклонив голову. — Свою сестру?

— Ты… — он сглотнул и нервно оглянулся, но меч не отпустил. — Ты чудовище!

— Я?

Серые крылья сумрака трепетали на ветру, но с каждой минутой крепли. Они тянули силы из обезумевшей толпы, которая щедро делилась своими страхами, из выцветшего неба, из воды, что становилась ядом, из самой земли, иссушая ее…

— И только ли я? — Пиркко коснулась мизинцем острия, отвела в сторону. — Скажи, разве ты не помогал мне? Разве не ты предложил убить отца?

Талли отступил на шаг.

— Тебе так хотелось получить наследство… а он бы еще долго прожил… или не в наследстве дело, но ты боялся, что отец пожертвует и тобой?

— Я…

— Ты, Талли, именно ты принес мне яд. И ты отправился к Янгару, зная, что я собираюсь делать. Ты ведь мог предупредить его, но промолчал… а теперь что? Жалко стало?

Она отвела руку, позволив клинку упереться в грудь.

— И сейчас ты собираешься убить меня.

Молчит. Нервно дергается кадык, а сердце в груди захлебывается страхом.

— Но медлишь, снова медлишь, — Пиркко шагнула, и острие прорезало некогда белые одежды. Сталь впилась в кожу, но боли Пиркко не ощутила. — Если решился ударить — бей…

И Талли ударил. Дернул рукой, неловко, неумело, словно разом вдруг позабыв всю отцовскую науку. Заскрипел клинок, пробивая мышцы и кость, глубоко вошел в грудь.

— Легче стало? — спросила Пиркко и ногтем провела по кромке. — Можешь еще раз попробовать. Мне не больно.

Он выпустил рукоять и, отпрянув, попятился.

Бедный трусливый Талли.

Глупый брат…

…Пиркко вдруг поняла, что не нуждается больше в братьях. И этот темноволосый человечишко, который вот-вот скончается от ужаса, ничуть не более близок ей, нежели прочие.

Корм.

И вытащив из груди меч — ударить и то не сумел как следует — Пиркко отбросила в сторону и приказала:

— Стой.

Талли подчинился. Забавно было смотреть, как мечется он, силясь скинуть сеть ее воли, и стонет, и рвется, но лишь теряет силы. И паутина сумерек, что легла ему на плечи, пьет его силу.

— Ты… — он сумел разжать губы. — Ты… чудовище.

Глаза его сделались красными, а из ушей кровь хлынула. И Пиркко, подобрав струйку пальцем, лизнула. Все-таки кровь сладкая.

Особенно та, в которой много страха. Кейне задержалась рядом с Талли, смакуя его агонию, позволяя ей длиться, и лишь когда тело в тенетах сумерек замерло, отступила. С сожалением и вздохом, эхо которого прокатилось по коридорам дворца.

Впрочем, огорчение Пиркко было недолгим. Под сотворенным ею пологом, что разрастался с каждой выпитой жизнью, осталось много людей… а в городе их и того больше… и не только в городе.

Весь Север принадлежит Пиркко.

И она, проходя мимо зеркала, остановилась. Из сумеречных глубин выступила навстречу дева, прекрасней которой не было на всем белом свете.

Засмеялась Пиркко легко и радостно.

Разве не чудесный сегодня день?

Удивительный просто.