Медведица, или Легенда о Черном Янгаре

Глава 24. Обстоятельства

Седьмой день кряду трубили рога. И голос Великого Тура, отлитого из звонкой бронзы, распугивал тучи. Пятеро рабов, исходя потом, растягивали тяжелые меха, чтобы наполнить огромный рог звуком. И не было человека в Оленьем городе, который не знал бы, что, если заговорил Великий Тур, то быть переменам.

Но нынешние были в радость.

Не воевать будет Вилхо Кольцедаритель.

Свадьбу он играет.

И спешили гонцы, несли благую весть: радуйтесь, люди.

За кёнига.

И с кёнигом.

Невеста его славного рода Ину, великого Тридуба любимая дочь.

Прекрасна она, как молодая богиня. Добра. Нежна. И нет на всем Севере девы, более достойной…

…радуйтесь, люди.

Счастлив кёниг.

Готовились к свадьбе в доме Ину.

И юная невеста вернулась под опеку отца. Богатые дары отправил Ину в храмы, спеша снискать благословения богов. Щедро заплатил он и предсказателям: пусть истолкуют знаки небес.

Ответили храмы.

Благословили.

…все, кроме тех, что принадлежит безумной Кеннике. Трижды отправлял гонца к жрецам Ерхо Ину. И трижды оставались заперты врата храма. Злопамятна была богиня, не простила Тридубу той, первой свадьбы.

Ну и пускай себе.

Все равно не станет Вилхо спускаться в пещеры. Новым обрядам он следует: и проще они, и легче.

— Пятьсот золотых монет, — Пиркко бросила взгляд в зеркало, убеждаясь: хороша. — Он дал за меня пятьсот монет и гордится…

Пиркко заставила себя улыбнуться, но лишь краем губ. Радость, равно как и печаль, имела обыкновение оставлять на лице следы морщин. А Пиркко желала сохранить свою красоту.

Надолго.

Возможно, что и навсегда.

— Если бы ты знал, папочка, как мне противен этот…

Она дернула плечом, вспоминая будущего супруга.

Слизень.

Из тех, что живут на грибных шляпках. Мерзкое, никчемное существо, слабое и телом, и разумом. Податливое. Слушает он шепот Пиркко. Слышит.

Подчиняется.

И покорность его греет душу Пиркко.

— Знаю, — ласково произнес Ерхо Ину, касаясь волос дочери. — Прости.

Но разве был у него иной выход?

Разве отдал бы он любимую свою дочь Вилхо, когда б имел хоть малейший шанс победить в войне. И пусть бы сам ее затеял, но… кто ж знал, что сумеет Черный Янгар выжить.

И что столь силен окажется, собака…

…закрыл глаза Ерхо Ину, вспоминая, как славно горела такая вызывающе роскошная усадьба. И ложились люди Янгара, словно колосья под серпом. Кровь лилась во славу темного Маркку, владетеля битвы, копьеносца и мечника.

…огненные звери рвались к небесам, сыпали искрами, спеша солнце заслонить. И оно почти скрылось за светом свадебного этого костра.

…рассыпалась полумесяцем конница Ину, спешила отсечь пути к побегу.

…двойная цепь окружила храм. И копья поднялись к небу. Никто из рода Ину не ступил на освященную Кеннике землю, но разве много было той земли? Хватило, чтобы взять ее в кольцо да такое, что мышь не проскочит. И ждал Ину, считал мгновенья, на небосвод глядя.

…медленно открылись врата храма.

Никто не вышел.

Ждали? Да, ждали, уже понимая, что ускользнул Черный Янгар, но еще надеясь на лучшее. А после поняли, что не дождутся.

И те, кто еще недавно кричал, будто не боится гнева его, вдруг смолкли.

Ушел. Угрем выскользнул из сети Ину.

Вернулся.

С огнем и мечом. С яростью несказанной. Пошел по землям медвежьего рода…

— Потерпи, — попросил Ерхо дочь. И та кивнула.

Нет смирения в синих глазах Пиркко.

Ненависть прячется, скрывается в синеве, что сокол в поднебесье. И выдержит Пиркко внимание нелюбимого мужа. Привыкнет к прикосновениям его, от которых к горлу тошнота подкатывает. Будет улыбаться и выслушивать нытье. А заодно шептать…

…вода камни точит.

…вода заговоренная и горы рушит.

А сердце Вилхо вовсе не каменное. Да и сидит уже в нем червь сомнения.

— Почему ты не отдал меня Янгару? — Пиркко открыла шкатулку и принялась перебирать перстни, в ней лежащие. Тяжелое золото, крупные камни, но ничего, что мило бы сердцу. — Он красив… и богат… и не золотом за невесту откупался.

Промолчал Ерхо Ину, отвернулся от дочери.

— Он воин… ты ведь не будешь с этим спорить?

От кого другого из своих детей Тридуба не потерпел бы подобной вольности. Но Пиркко… маленькая птичка давно держала сердце Ерхо в цепких своих коготках.

— Воинов много, — ответил Тридуба. — Кёниг один.

…и болен.

Сколько он проживет?

Не так долго, чтобы этого нельзя было вынести. Главное, чтобы успела Пиркко-птичка наследника родить, а там уже и призовут боги несчастного исстрадавшегося Вилхо.

Но перед тем собственной рукой сломает он свой меч.

И улыбнулась Пиркко отцовским мыслям, наклонилась, примеряя тяжелые серьги с алыми лалами. Хороша… чудо, до чего хороша… не будет на Севере невесты, краше Пиркко-птички.

Ерхо Ину, обняв дочь, поцеловал ее в темную макушку.

— И все же, — Пиркко выпятила нижнюю губу, позволяя себе мгновенье каприза, — и Янгхаар мог бы стать кёнигом…

Ничего не ответил Ерхо Ину.

Лишь нежно провел ладонью по щеке дочери. А синие глаза ее полыхнули гневом.

Свадьба длилась десять дней.

И была она роскошна…

Со всего Севера съехались гости, спеша поздравить своего кёнига. Кланялись счастливому жениху звонкой сталью, дорогими мехами и лошадьми. Радовали невесту драгоценными украшениями.

Улыбалась она, каждого гостя привечая.

Для всех нашлось у Пиркко-птички ласковое слово.

И радовался Вилхо, видя, что приняли его жену с любовью. А она же, одаривая супруга нежными взглядами, спешила служить. Ни на минуту не опустел кубок Вилхо, и не осталось того блюда, которое он не попробовал бы.

Ведь старались повара кёнига своего ради. Как было их огорчить?

Да и то, чувствовал Вилхо, что возвращаются силы в его тело.

— Конечно, дорогой мой муж, — отвечала ему Пиркко, — Ты один вправе решать, как тебе быть. Попробуй седло барашка…

Сияла ее улыбка.

И в омутах глаз тонул кёниг. Смотрел, не способный насмотреться. Собственными руками возложил Вилхо на голову жены корону из золотых ветвей омелы. И при всех назвал ее кейне.

Громко славили гости имя невесты.

И от криков этих на щеках Пиркко вспыхивал стыдливый румянец. Благодарила она гостей за ласку, но при том крепче сжимала руку мужа, будто не было в мире опоры надежней.

Верил Вилхо.

Радовался.

А на десятый день, окинув гостей взглядом, тревожно спросила молодая кёйне:

— Где же твой верный меч, Янгхаар Каапо? Неужели не слышал он о нашей свадьбе?

Нахмурился Вилхо.

— Или же все еще злится на моего отца? — Пиркко подняла кувшин с терпким красным вином, которое делали на юге. — Или обижен, что не позволил ты взять меня в наложницы?

Вовсе помрачнел Вилхо.

— Прости, если спрашиваю о том, о чем знать мне не должно, — положил Пиркко на золотое блюдо жирные ломти угря и крохотных певчих птиц, нашпигованных салом. — Но слышала я, будто шепчутся гости, что поссорился ты с Янгхааром. И будто бы сказал он, что ноги его не будет в твоем дворце… это ложь, но…

…за каждой ложью правда скрыта.

Пусть бы ушел Янгхаар Каапо из Оленьего города, но должен был вернуться на свадьбу. А он? Побрезговал? Или решил, что гнев его выше долга стоит? Не явился. Не преклонил колен. Не поздравил, как прочие…

…обиду Вилхо запил вином.

Угорь копченый был вкусен, солоноват только. Ну да не оскудели подвалы дворца, хватит в них кувшинов с вином, чтобы утолить жажду.

А Янгхаар… что ж, многие оскорбления готов вынести Вилхо.

Но не забыть.

Говорят, черную душу набело не перекрасить.

Разве что вернуть к богам, чтобы Пехто, хозяин подземного мира, встречающий души на костяном мосту, поймал ее своим крюком да, перекинув за спину, в садок, отнес к Небесному кузнецу. Будет кричать душа, рваться на волю, да подхватит ее кузнец клещами, кинет в горн, в котором молнии варятся, и станет калить семь раз по семь лет. А как раскалится, то и ляжет душа на наковальню. Загромыхает тогда тяжелый молот, заглушая стоны.

Плакать станет душа.

Взмолится о пощаде.

Но глуховат Небесный кузнец, забиты уши его пеплом. И будет он работать, стараться, пока единожды сотворенное наново не перекует. Раскроет перекованная душа звенящие крылья и спуститься на землю, отыщет свободное тело, возвращаясь в круговорот жизни.

Но и тогда эти, переделанные люди, будут отличны от истинно сотворенных.

Я смотрела на спящего Янгара, думая о том, что будет с его душой. Она ведь не сама обуглилась. И если так, разве виноват он в том, что с ним было?

Он же во сне улыбался, как-то так хорошо, что мне хотелось сберечь эту его улыбку. Но я знала, что наведенный сон долго не продлится. И мое время уже почти вышло.

Уходить пора.

Так почему же медлишь, Аану?

Наклонившись, я коснулась губами губ. Горькие какие… жесткие. И обветрились.

— Не уходи, — попросил Янгар, не открывая глаз.

— Я вернусь.

Завтра.

Или позже, но не в обличье человека.

— Медведица, — он вдруг открыл глаза, и я отпрянула, испугавшись, что увидит, догадается, поймет, кто я ему. Но нет, спал Янгар. И рука, потянувшаяся было ко мне, упала безвольно.

— Медведица, — ответила я и убрала черную прядь с лица. — Так уж получилось.

И с каждым днем во мне человеческого все меньше. Не потому ли меня так тянет к нему? И отойти страшно, отнять руку от смуглой щеки. Еще мгновенье… или два.

Я любуюсь Янгаром.

Долго, дольше, чем это было бы разумно. И он начинает ворочаться, стряхивая остатки колдовства. Пора уходить, Аану.

И отступив за порог, я прикрыла дверь.

Пять ступенек. И пролет с выбитым окном. На камне уже наросла толстая ледяная корка. И на полу лежит край снежной шали, на котором останутся мои следы… ничего, к утру вычистит, занесет.

Горелая башня не предаст свою хозяйку.

Я выбралась наружу.

Зимние ночи долго длятся. И луна еще висит на небосводе. Снежит. Вьюжит, но пока робко, словно зима только-только пробует собственные силы. Где-то совсем рядом гулко ухнула неясыть. И я услышала, как сквозь сон встрепенулись мелкие птахи: кто-то из них не застанет рассвета.

Такова жизнь.

И поймав на ладонь снежинку, я поднесла ее к губам.

Холодная…

…не замерз бы.

Это я уже почти не ощущаю ни тепла, ни холода, а он ведь — просто человек. Люди слабы и…

…и ночь разрезал крик.

Янгхаар Каапо спал. И не способен был избавиться ото сна.

Он метался на узком лежаке, кусая губы и хрипя. Скрюченные пальцы впились в дерево. Тело его выгибалось, дрожало, и пот катился по коже.

— Нет… не надо… мама… со мной пойдем… мама…

Отошла гнойная корка, поддетая когтями саайо, и раскрылась на душе старая рана.

Я прикоснулась к раскаленному лбу.

— Все хорошо…

Он не услышал, но вцепился в руку, сдавил так, что еще немного и я услышу, как хрустит, ломается кость.

— Пойдем.

— Пойдем, — согласилась я.

Открытые глаза Янгара смотрели не на меня, но на потолок, на черного Змея, который, казалось, спустился ниже, желая разглядеть гостя.

— Со мной? — недоверчиво переспросил Янгар. — Ты пойдешь со мной, мама?

— Конечно.

Змей отражались в черных глазах.

…и значит, не был Янгар рожден за морем.

— Хорошо, — он разжал пальцы и глаза закрыл. — Я тебя спасу. Я спасу тебя…

Я до рассвета просидела у его постели, уже не боясь, что Янгхаар Каапо очнется и увидит меня. Лишь когда небо за окном посветлело, кошмары оставили растревоженную саайо душу.

Сон Янгхаара стал спокоен.

Вот только у рта залегла жесткая складка.