Аквилон. Маг воды. Том 3

Глава 5

Я остался один за столом у окна. Кирилл Матвеевич унёсся спасать книги.

Где-то в глубине библиотеки грохотало, скрипело, и доносился его голос: «Митька! Руки оторву! Это же первое издание!»

Документы лежали передо мной веером, как карты перед гадалкой. Полицейский рапорт 1862 года на плотной желтоватой бумаге. Записки Веселовского, толстая тетрадь в потрескавшемся кожаном переплёте. Газетные подшивки, со сводкой всех происшествий в Синеозерске и окрестностях.

«…лицо являло странное блаженство…»

Я перечитал эту строку из полицейского рапорта трижды. Существо питается человеческой энергией. Для магических сущностей это нормально, пускай для самих людей не слишком приятно.

Страж в Чёрной яме питался страхом, энергетические пиявки в Синей дыре высасывали жизненную силу. Но почему только мужчины?

Духи лишены половой принадлежности. Нет духов-мужчин или духов-женщин. Они все одинаковые сгустки энергии, какой бы облик ни принимали для взаимодействия с людьми. Русалка может выглядеть как прекрасная дева, но внутри, та же бесполая сущность, что и любой другой дух.

«Данила думает!» — тихонько булькнула Капля. — «Думает про плохую русалку! Плохих русалок не бывает!»

«Надеюсь, что так, малышка».

Версия о том, что в этом затоне могло жить какое-то божество?

Я даже не стал её рассматривать. За тысячу лет своей прошлой жизни я обошёл весь мир, изучил каждый культ, каждую религию, каждое поверье. Богов не существует — это я знаю точно. Есть могущественные маги, есть древние артефакты. Но богов нет.

Хотя культы… Культы могут создавать чудовищ. Я вспомнил Стража в Чёрной яме. Изначально это был мой элементаль, созданный для защиты жемчужных плантаций. Но века человеческих жертвоприношений, века кормления страхом извратили его природу. Он стал тем, чем его считали люди. Голодным монстром.

Я открыл газетные подшивки. Пролистав «Синеозерский вестник», нашёл нужную статью. «Трагедия на плотах», так она называлась.

«Артель плотогонов из деревни Криницы… четверо мужчин одновременно бросили работу… пошли к центру водоёма… товарищи не смогли их удержать…»

Дальше шли имена погибших. Иван Сухов, 28 лет, троё детей. Михаил Березин, 35 лет, вдовец. Пётр и Павел Колесниковы, братья-близнецы, 22 года, только что женились на сёстрах из соседней деревни. У каждого была жизнь, история, семья. А теперь — строчка в газете.

«Спасся только пятый — Семён Глухов, глухонемой от рождения…»

Глухонемой выжил. Глухота может быть защитой? Только один факт в поддержку этого. Но он может стать решающим.

Продолжил листать. Свежая статья, всего неделя назад. Бумага ещё белая, краска чёрная, даже пахнет типографией.

«Пропала научная экспедиция».

Три студента естественного факультета Синеозёрского университета. Изучали водную флору близ затона. На берегу нашли их оборудование. Микроскоп, полевые дневники с аккуратными записями и зарисовками водорослей. Личные вещи участников экспедиции, часы, кошельки, даже завтрак остался нетронутым. Всё на месте, кроме самих студентов.

Картина не складывалась. Чего-то не хватало, какого-то ключевого элемента. Придется снова разбираться на месте.

Тут я услышал торопливые шаги. Кирилл Матвеевич возвращался.

Старик появился в дверях читального зала. Вид у него был как у человека, пережившего крушение поезда. Седые волосы, которых и так осталось немного, торчали во все стороны. На сюртуке появилось пятно пыли в форме, подозрительно напоминающей отпечаток толстого фолианта.

— Митька, балбес! — бормотал он, вытирая лоб клетчатым платком. — Восемнадцать лет парню, а ума как у пятилетнего! Нет, у трёхлетнего! Нет, вообще без ума!

— Всё в порядке с книгами? — спросил я, складывая документы в стопку.

— В порядке⁈ — голос Кирилла Матвеевича взлетел на октаву. — Да в порядке! В целом книги не пострадали. Только мои нервы, но их, видимо, никто не считает.

— Спасибо за материалы, Кирилл Матвеевич. Они очень помогли.

— Не благодарите, — он покачал головой. — Лучше будьте осторожны.

Он не понимал главного. Я не ищу смерти и не страдаю от скуки. Я охочусь. Каждый поверженный монстр, это шаг к возвращению прежней силы. Жаль, что пояснить это заботливому библиотекарю невозможно.

— Я буду осторожен, — пообещал я, поднимаясь.

— Все так говорят, — пробормотал Кирилл Матвеевич. — А потом я читаю о них в газетах. В разделе… происшествий.

Кажется, он хотел сказать «некрологов», но в последний момент сдержался.

Перед тем как отправиться к Бабьему затону, я решил позаботиться о снаряжении. Тот комплект одежды, в котором я обычно плавал за город уже серьёзно истрепался. Я взял брюки и куртку на базе контрабандистов, и качеством они явно не блистали.

Сейчас, когда у меня появились средства, вполне можно было бы экипироваться и посерьёзнее. Тем более что вылазки становятся всё более длительными. До некоторых «нехороших мест» придется добираться несколько дней.

Достал чарофон. Трубка была тёплой, весь день пролежала в кармане.

У кого спросить совет о снаряжении? Мысленно перебирал знакомых

Надежда не местная, приехала месяц назад, как и я. Аглая разбирается только в дорогих портных.

Громов? Попытался представить адвоката в походной одежде, с удочкой в руках, в резиновых сапогах по колено в воде. Не получилось. Василий Петрович человек кабинетный, его стихия, это параграфы и подпункты, а не комары и болото.

Волнов? До недавнего времени лодочник экономил каждую копейку.

Вспомнил Кузьмича. Механик Добролюбова мужик основательный, с золотыми руками. Такие обычно знают толк во всём практичном.

Набрал его номер, мы обменялись в прошлый раз контактами и с ним и с Добролюбовым.

— Слушаю, — прозвучало в трубке. На заднем плане что-то ритмично пыхтело и булькало.

— Кузьмич, это Данила Ключевский. Не помешал?

— А, Данила! — голос сразу потеплел. — Нет, что вы, не помешали! Перерыв как раз сделал. Чай пью с баранками.

Похоже, Кузьмич всё еще переживал насчет своего неспортивного поведения на гонке, поэтому активно обрадовался моему звонку.

— Мне нужен совет. Где купить хорошее походное снаряжение? Собираюсь на рыбалку на несколько дней.

— На рыбалку? — в голосе появился неподдельный интерес, даже азарт. — Эвон как! Это дело хорошее! На щуку пойдёте? Сейчас самое время! Или на окуня? Окунь тоже сейчас жирный, икрой набитый!

— Посмотрю, что где водится. Хотел бы просто за городом побывать, на природе отдохнуть.

— Понятно. Разведка боем, значит. Есть отличное место «Лавка путешественника» на Портовой. Дом… дом… так, дайте вспомнить… — слышно было, как он чешет затылок. — А! Двадцать три! Большое здание, двухэтажное, с зелёной вывеской. Не промахнётесь. Его Силыч открыл, Архип Силыч Медведев. Бывший егерь у графа Воронцова. Знает своё дело как никто. У него пол-города снаряжается — от мелких клерков до крупных купцов. И товар на любой кошелёк.

— Спасибо за совет.

— Не за что. Только вы там… это… — он замялся, подбирая слова. — Силыч мужик хороший, душевный. Но характер… своеобразный. Любит поучать. Про каждую вещь лекцию прочтёт. Зачем, почему, как правильно. Не обижайтесь, если что. Он от души, не со зла.

— Учту.

— И вот ещё что — скажите, что от меня. Он обрадуется.

Убрал чарофон. Портовая, двадцать три. Плыть не так далеко. Я направил лодку в канал, считая дома.

И вот, двадцать три. «Лавка путешественника» оказалась внушительным заведением. Двухэтажное здание из красного кирпича с белыми наличниками. Витрины огромные, во всю стену — должно быть, целое состояние отдали за стекло. В витринах целая выставка: удочки всех размеров расставлены веером, от коротеньких, с локоть, до двухсаженных гигантов. Сети развешаны как театральный занавес. А в углу даже небольшая лодка-плоскодонка, покрашенная в весёлый синий цвет.

Вывеска новая, ярко-зелёная с золотыми буквами, которые блестят на закатном солнце: «Лавка путешественника. Осн. 1876». Под названием мелким шрифтом, но с гордостью: «Поставщик Императорского охотничьего общества».

Как раз из дверей выходила молодая парочка. Девушка лет двадцати в голубом платье с кружевным воротничком и соломенной шляпке с лентами несла корзинку для пикника, новенькую, из светлой лозы, с красной клетчатой салфеткой внутри.

Парень примерно того же возраста, с первыми усиками над губой, которые он явно холил и лелеял, нёс под мышкой клетчатый плед и какой-то свёрток. Оба раскрасневшиеся, глаза блестят, видно, предвкушают романтическое приключение.

— Спасибо, Архип Силыч! — щебетала девушка, оборачиваясь к дверям. Голосок у неё был звонкий, как колокольчик. — Вы так всё подробно объяснили! И про то, как костёр правильно разводить, и про комаров, и про змей! Я теперь ничего не боюсь!

— На здоровье, милая! — донёсся из магазина густой бас, прокуренный, с хрипотцой, но добродушный. — На Светлом мысу ставьте лагерь, там комаров меньше, ветерок с озера дует. И помните, дрова только сухие берите! Сырые дымят, глаза выедают, да и тепла от них никакого!

— А если дождь пойдёт? — забеспокоился парень, поглядывая на безоблачное небо.

— Так я ж вам дал брезент! Натяните между деревьями и сухие будете как под крышей! Эх, молодёжь!

Но в голосе не было раздражения, скорее отеческая забота.

Я пропустил парочку и вошёл. Колокольчик над дверью звякнул. Внутри было просторно и пахло… пахло приключениями. Новая кожа, ремни, сумки, ножны, давала терпкий, почти вкусный запах. Льняное масло, которым пропитывают ткани для водонепроницаемости. Табачный дым, не едкий, а приятный, трубочный, с ароматом вишни. Воск для обуви. Металл, ножи, топоры, котелки. И над всем этим, едва уловимый запах хвои, словно все эти вещи уже побывали в лесу и принесли его дух с собой.

Магазин явно процветал. Вдоль стен стояли стеклянные шкафы с медными ручками, в них аккуратно разложены компасы, складные ножи, фляги, бинокли. Всё организовано по секциям с аккуратными табличками: «Рыбная ловля», «Охота», «Путешествия», «Альпинизм».

За прилавком возился сам хозяин. Архип Силыч Медведев оказался именно таким, каким как мне его описал Кузьмич. Крепкий мужчина лет пятидесяти пяти, широкоплечий, с намечающимся брюшком, которое выдаёт любителя хорошо поесть и выпить.

Лицо обветренное, загорелое. Седеющая борода аккуратно подстрижена, усы закручены, но не щегольски, а просто чтобы не лезли в рот.

Руки, вот что сразу бросалось в глаза. Большие, узловатые, со старыми шрамами. Один шрам тянулся через всю левую ладонь, белая полоса на загорелой коже. На правой руке не хватало части мизинца.

Одет он был в добротный твидовый костюм табачного цвета, но носил его небрежно, ворот рубашки расстёгнут, галстука нет, на жилете расстёгнута верхняя пуговица.

Он поднял голову от конторской книги. Взгляд у него был цепкий, оценивающий. За секунду отметил мой костюм, ухоженные руки без мозолей, манеру держаться.

— На рыбалку собрались или так, прогуляться на природу? Девушку в лесок свозить, на травке посидеть?

В голосе не было злобы или презрения, скорее добродушная ирония бывалого человека, который повидал сотни городских, приезжающих «покорять природу».

— На рыбалку. На несколько дней. Один.

— Рыбалка, стало быть… — он отложил перо и вышел из-за прилавка. Двигался неспешно, вразвалку, как медведь. — Один, говорите? Это хорошо. А удочку держать умеете? Или думаете, закинул и жди, пока само клюнет?

— Учиться буду.

— О! — он оживился, глаза заблестели. — Честный ответ! Мне нравится! Обычно городские начинают рассказывать, как они в детстве у бабушки в деревне карасей ловили. Целые легенды сочиняют! А потом удочку вверх ногами держат и удивляются, почему не клюёт. Он повёл меня к вешалкам с одеждой. Шёл и рассказывал:

— Вот смотрите, что новички обычно выбирают. Видите этот костюмчик? — показал на манекен в углу. — Импортный «Барбур». Тонкий, лёгкий, элегантный. В магазине смотрится — загляденье! Британцы в таком в парке гуляют. А выйдешь в наш лес — первая же ветка, и дырка. Роса утренняя — насквозь мокрый. Нет, нам такое не надо.

Снял с вешалки другой костюм, плотный, серо-зелёного цвета, неброский.

— Вот это дело! Наша фабрика, «Синеозерская мануфактура». Специально для наших условий делают, с пониманием. Ткань, это парусина с пропиткой. Знаете, что такое парусина? Это то, из чего паруса на кораблях шьют! Представляете, какая крепкая? Буря её не рвёт, а уж ветка подавно не страшна.

Дал пощупать. Ткань действительно была плотной, новой, пахла фабричной пропиткой, но не неприятным. На ощупь жестковатая, но это пройдёт после первой же носки.

Пока я примерял, а куртка села хорошо, по размеру, он продолжал:

— Вижу, вы человек серьёзный. Не из тех молодчиков, что на природу как на бал собираются, в лакированных ботинках и с тросточкой. Поэтому скажу честно, без обиняков. Берите наше, отечественное. Дешевле раза в два, а надёжнее в три. Импортное красивое, спору нет, да только не для наших лесов оно делано. У них там леса как парки. Дорожки посыпаны, беседки на каждом шагу. А у нас? У нас медведь за кустом, болото под ногами, комар размером с воробья!

— Беру этот костюм.

— Правильно! Умный выбор! — он хлопнул меня по плечу.

— Теперь сапоги.

— О, с сапогами вообще целая история…

Историю с сапогами он тоже мне поведал. Импортные по его словам не подходили, а обычные ботинки даже с высокой шнуровкой, настоящим сапогам даже в подметки не годились.

Я сел на предложенную скамеечку, примерил. Сапоги сели как родные, ни жмут, ни болтаются. Прошёлся по магазину. Подошва не скрипит, шаг пружинистый.

— Вот! Как для вас делали! — обрадовался Медведев. — Теперь дальше. Михаил! — крикнул он вглубь магазина. — Михаил, чёрт тебя дери! Где ты там?

— Иду, Архип Силыч! — откликнулся молодой голос.

Появился приказчик, парень лет двадцати пяти, худощавый, с умным лицом и быстрыми движениями. В белой рубашке с нарукавниками, чтобы не пачкать манжеты.

— Принеси палатки показать! Все три модели!

— Сейчас!

Пока приказчик бегал, Медведев усадил меня на тот самый диванчик в углу. Сам сел напротив, достал трубку, начал набивать табаком.

Вернулся Михаил с тремя свёртками.

— Вот, — Медведев отложил трубку, так и не закурив. — Глядите. Первая импортная, модная. Два фунта весит, в кулак складывается. Материал тонкий, как шёлк. Стоит двадцать рублей. Но я вам её продавать не буду. Знаете почему? Потому что совесть не позволяет! Это не палатка, а носовой платок! Подует ветер посильнее, улетит она у вас как воздушный змей. А в дождь протечёт насквозь. Вот вторая, получше, покрепче. Десять рублей. Нормальная палатка для пикников. Но для серьёзного похода слабовата. А вот третья…

Взял самый большой свёрток, похлопал по нему любовно, как по старому другу.

— Пять фунтов весит, да. В карман не положишь. Зато поставил, и стоит как дом! Хоть ураган, хоть ливень трое суток, вам внутри сухо и тепло. Я в такой неделями жил, когда с графом на медведя ходили.

Когда дело дошло до расчёта, Медведев достал счёты — старые, деревянные, костяшки стёрты от долгого использования. Начал щёлкать, приговаривая:

— Так, костюм пятнадцать, сапоги пятнадцать, палатка восемь, спальник пять… — костяшки летали под его пальцами. — Итого выходит… пятьдесят два рубля. Но! Кузьмич небось направил?

— Он советовал.

— Старый друг! Ладно, раз от Кузьмича — скидка пять процентов.

Михаил упаковал все покупки в большой брезентовый рюкзак. Новый, пахнущий фабричной пропиткой, с кожаными лямками и медными пряжками.

Пора искать Федьку, получить найденные вещи, и отправляться в путь, к Бабьему затону, навстречу очередному чудовищу из моего прошлого. Или не из моего? В этот раз я не уверен.

Федька нашёлся у Северной протоки, там, где канал делает изгиб, и течение прибивает к берегу всякий мусор, а заодно и потерянные вещи.

Издалека я увидел старую лодку Волнова, покачивающуюся у деревянного причала. Краска на бортах облупилась пятнами, как лишай, обнажая серое, рассохшееся дерево. Но Федька плавал в ней с таким видом, будто управляет яхтой.

«Федька там! Федька там!» — радостно забулькала Капля, выпрыгивая из воды фонтанчиком у моего борта. — «Нашёл много блестяшек! Часики нашёл! Колечко! Ложку серебряную! Федька молодец!»

Солнце уже касалось крыш, окрашивая воду в медный цвет. На этом свете каждая рябь казалась расплавленной монетой.

Федька как раз выныривал. Сначала показалась его русая макушка. Потом худые плечи, покрытые мурашками. В руке он сжимал что-то, поднял над головой, старинные карманные часы на цепочке. Латунь потускнела, но цепочка была добротная, звенья толстые.

Отфыркиваясь и отплёвываясь, Федька поплыл к лодке. Руки у него двигались неуклюже, он явно устал, но упрямо дотянул до борта.

Я бесшумно причалил за его спиной.

— Федька!

Парень подпрыгнул от неожиданности. Часы выскользнули из мокрых рук, полетели вниз. Федька судорожно попытался поймать их в воздухе. Раз промахнулся, два, на третий едва успел ухватить за цепочку в сантиметре от воды. Облегчённо выдохнул.

— Господин Ключевский! — обернулся он, и на осунувшемся лице отразилась целая гамма эмоций. Восторг — что я его нашёл. Страх — что нашёл именно так, как обещал, через воду. Гордость — что есть чем похвастаться. И усталость — парень работал весь день, это было видно по синеватым губам и подрагивающим рукам. — Вы… вы правда можете найти меня где угодно! Как обещали! Это же… это же как волшебство!

— Не волшебство, а умение слушать воду, — ответил я, подгоняя лодку ближе. — Как работа продвигается?

— Отлично! Лучше не бывает! — Федька полез в свою лодку, чуть не перевернув её. — Семнадцать предметов из двадцати найдены! Смотрите!

Он достал промасленный мешочек, обычный холщовый, но тщательно просмолённый изнутри, чтобы вода не проникла. Развязал тесёмки, которые разбухли от влаги, высыпал содержимое на дно моей лодки.

Звякнуло, зазвенело, покатилось. Серебряная ложка с вензелем «М. Е.» — та самая, госпожи Мельниковой. Медное кольцо с голубым камушком, стекляшка, но хозяйка наверняка дорожит. Запонка с перламутром. Связка ключей на кольце. И ещё с десяток мелочей — монеты, пуговицы, какая-то брошка в виде бабочки.

— И ещё вот эти часы не из списка, но думаю, кто-то будет искать. Дорогие, наверное, — Федька протянул их мне. На крышке была гравировка, стёртая временем, но читалась: «Любимому сыну в день совершеннолетия.». — И бусы какие-то, стеклянные. Не знаю, зачем они нам, но блестят красиво. И запонка серебряная, вторая от пары.Сам не знаю, как я эти предметы нашел. Я ничего такого не проговаривал

«Капля помогала!» — гордо булькнул дух. — «Бестяшки были ничейные! А теперь будут Данилы».

Я достал кошелёк, кожаный, новый, купленный недавно. Отсчитал деньги. Вознаграждение за находки составило восемьдесят шесть рублей. Половину, сорок три рубля, протянул Федьке.

Парень смотрел на деньги как на чудо. Руки всё ещё дрожали, когда он брал купюры, и не только от холода.

— Но… но это же… — голос сорвался, он откашлялся. — Это больше, чем я за месяц зарабатывал! За весь месяц, ныряя с утра до ночи!

— Ты честно заработал. Вторая половина суммы пойдет Золотову и на работу «Бюро находок». Аренда, объявления в газетах и прочее.

Федька взял деньги с восторгом. Аккуратно сложил купюры и спрятал во внутренний карман куртки. Потом ещё и придавил рукой, проверяя, на месте ли.

— Господин Ключевский, я… я буду и дальше хорошо работать! Честное слово! — глаза у него блестели. — Когда следующие заявки? Я хоть сейчас готов! Хоть ночью!

— Завтра. Ты устал, иди домой, отдыхай. А пока тренируйся самостоятельно. Слушай воду, учись различать её голоса.

Без Капли он, конечно, мало что услышит, дар у него слабый, дикий, неоформленный. Каплю я ему оставить не могу.

— А если завтра утром вы не вернётесь? — как раз в тему спросил Федька, и в голосе появилась тревога. — Мне ждать? Или самому начинать? Где встречаемся?

Вопрос был разумный. Завтра я могу быть занят охотой на монстра Бабьего затона. Или вообще не вернуться, всякое бывает, даже архимаги не бессмертны.

— Если к полудню меня не будет, тренируйся сам. Я найду тебя, когда освобожусь.

— Понял! — он выпрямился, как солдат на плацу. Только что руку к виску не приложил. — Буду тренироваться! И воду слушать! И всё запоминать!

Он уже забирался обратно в лодку Волнова, но обернулся:

— Господин Ключевский… а это правда? Что вы меня через воду нашли? Не следили?

— Вода всё помнит, Федька. Каждое движение, каждый всплеск. Нужно только уметь слушать.

Парень сглотнул, кивнул. В глазах был священный ужас человека, прикоснувшегося к настоящей магии. Он оттолкнулся от причала, взялся за рычаг движетеля. Лодка дёрнулась, затем поплыла выправляясь.

Я смотрел, как он удаляется. В прошлой жизни у меня были сотни учеников. Талантливые маги из знатных родов, с сильными дарами, с лучшим образованием. Но что-то подсказывало — этот тощий пацан с диким даром может оказаться лучше их всех. Потому что он голодный. Не только в прямом смысле, в переносном тоже. Голодный до знаний, до силы, до лучшей жизни. А голод — великий учитель.

«Федька хороший!» — булькнула Капля, кружась вокруг моей лодки. — «Старается! Устал очень, но работал-работал-работал! Капля видела! Даже обедать не стал, всё нырял!»

Солнце коснулось крыш домов. Пора двигаться. До Бабьего затона несколько часов пути, хочу прибыть засветло, разбить лагерь, осмотреться. А потом посмотрим, что за существо там обитает.

По дороге я успел заскочить в банк и забрать камни из сейфа, а после навестить Золотова и отдать ему очередную порцию находок.

К тому моменту, когда освободился, небо уже стало краснеть.

«Плывём на охоту?» — спросила Капля, выпрыгивая из воды. Она соскучился по мне, выбирая любой повод чтобы пообщаться или показать себя

«Плывём на охоту».

«Ура! Капля поможет! Капля всегда помогает!»

В этот раз мой путь лежал на запад. В этом направлении я пока еще не плавал.

Я двигался по реке, и город медленно, нехотя отпускал свою хватку. Сначала каменные громады превратились в двухэтажные домики, потом в одноэтажные лачуги, потом и вовсе в хибары, слепленные из чего попало.

В окнах мелькали жёлтые огоньки керосиновых ламп — неровные, дрожащие, живые. Из труб поднимался дым, прямыми столбами в безветренном воздухе. Пахло по-вечернему уютно, щами, жареной картошкой, печёным хлебом. Где-то играла гармонь, нестройно, пьяно, но весело.

«Город кончается!» — булькнула Капля — «Тут вода другая»

Городские кварталы сменились пригородами. Здесь каждый клочок земли был на счету. Огороды тянулись до самой воды, картошка, капуста, морковь.

Заборы из жердей, кривые, покосившиеся, скорее обозначающие границу, чем защищающие. На одном висела побелевшая от солнца коровья голова, от сглаза, наверное.

Боже, сколько же здесь было собак! Каждый двор охраняла своя псина. Лохматая дворняга с обрубком хвоста бежала вдоль берега за моей лодкой, заливаясь лаем, будто от этого лая зависела судьба мира. Добежала до границы своего участка, остановилась как вкопанная.

Тут же эстафету подхватила другая, рыжая, поджарая, с оборванным ухом. Потом третья, чёрная, маленькая, но голосистая как колокол.

Вода менялась. У города она была мутная, зеленоватая, с радужными разводами от машинного масла. Пахла тиной, гнилью, и чем-то неприятным. Все городские стоки рано или поздно попадают в реку.

Здесь становилась чище. Прозрачнее. Уже можно было разглядеть дно, песок с редкими камнями, полосы водорослей, которые колыхались в течении как волосы утопленницы. Стайка мальков пронеслась под лодкой, серебряная вспышка, и нет их.

«Вода лучше!» — радостно булькнула Капля. — «Чистая!» «Вкусная!»

Она ныряла, выныривала, оставляя на поверхности расходящиеся круги. В лучах заката её водяное тело отсвечивало розовым, оранжевым, золотым, как живая радуга.

Первая деревня появилась через час пути. Сначала запах, дым, навоз, кислое молоко. Потом собачий лай, уже не городской, злобный, а деревенский, ленивый, скорее для порядка. Потом крыши над деревьями, серые от времени, поросшие мхом.

Женщины спешили куда-то, группками по две-три, в платках. Белые платки у молодых, чёрные у старух, цветастые у тех кто средних лет. Шли быстро, семенили, перешёптывались. Кто родил, кто помер, кто с кем спутался, у кого корова молока не даёт.

Мужчины остались у пристани. Курили самокрутки, махорка, едкая, вонючая, но своя.

Несколько мужиков повернулись в мою сторону. Прищурились, солнце било им в глаза, я был только силуэтом на фоне заката. Я поднял руку в приветствии — универсальный жест мирных намерений. Они кивнули в ответ, нехотя, сдержанно.

Городских здесь не любят, но и враждебности особой не показывают. Чужой проплыл — и ладно, пусть плывёт дальше.

Вторая деревня была поменьше. Домов пятнадцать, не больше. Тише здесь. Народу меньше. Но те же собаки, тот же дым из труб, те же огороды до воды.

У причала возились несколько мужиков с вершами. Проверяли вечерний улов, вытряхивали добычу в корзины.

В корзинах блестела рыба, окунь полосатый, плотва серебристая, пара небольших щук. Негусто, но на уху хватит.

— На затон поплыл, никак? — крикнул один. Бородатый, в засаленной фуфайке, лицо красное от ветра и самогона.

— Мимо проплываю! — ответил я.

— Правильно! — он покачал головой. — Нечего там делать! Особенно одному!

Они вернулись к своим вершам, но я чувствовал их взгляды в спину, пока не скрылся за поворотом реки. Любопытство и опасение, что городской барин забыл в их краях?

Река делала плавный поворот. За поворотом оказалась третья деревня. Совсем крохотная, пять дворов. Вымирающая. Окна тёмные, то ли жители легли спать, то ли домов пустых больше, чем жилых. Только в одном окне теплился огонёк, тусклый, как догорающий уголёк. Свеча, наверное, или лучина.

Тишина здесь была особенная. Не спокойная, а мёртвая. Даже собак не слышно. Даже петухи молчат. Только река тихо плещет о берег, да лодка моя поскрипывает.

На завалинке одного дома сидел старик. Древний, как сама деревня. Может, последний её житель. Борода желтоватая от табака, махорку курил всю жизнь, пропах насквозь. Руки узловатые, как корни старого дерева, покрытые коричневыми пятнами. Он курил трубку. Не спеша, с достоинством. Дым выпускал медленными клубами, смотрел, как они тают в вечернем воздухе.

Увидел меня. Не пошевелился, не кивнул, только проводил взглядом. Глаза у него были выцветшие, как старая ткань. Но внимательные. Знающие. Видел он таких, как я, городских, плывущих к затону. Видел и знал, что не все возвращаются.

Потом и деревни кончились. Последний огород, последний покосившийся забор, последний сарай. И всё, дальше непроглядный лес.

Он начинался сразу, без перехода. Будто чёрная стена выросла по берегам. Сосны тянулись ввысь, прямые, как мачты кораблей. Между ними ели, тёмные, мохнатые, непроницаемые. В лучах заката стволы редких берёз казались окровавленными.

Лес жил своей жизнью. В ветвях возились птицы, устраиваясь на ночлег. Белка пробежала по стволу сосны — рыжая вспышка, и нет её. Где-то треснула ветка, крупный зверь прошёл, не показался.

Я отпустил рычаг движителя на момент, взял весло, опустил вертикально в воду. Рука ушла по локоть, по плечо, дна не достал. Метров десять, не меньше. А может, и все пятнадцать.

«Глубоко-глубоко!» — сообщила Капля, нырнув и тут же вынырнув. — «Там внизу холодно! Как зимой! И темно! И большие рыбы! Сомы! Вот такие!» — она попыталась показать размер, растягиваясь в стороны, превращаясь в водяную ленту. — «С усами!»

Солнце скрылось. Мир сразу потускнел, краски ушли, остались только оттенки серого. Но на западе ещё горел отсвет, багровый, как далёкий пожар. Минут пятнадцать ещё будет светло, потом — темнота.

Только звуки. Плеск воды о борта, мерный, убаюкивающий. Шелест камыша легкий, как дыхание. Крик какой-то ночной птицы, резкий, похожий на женский визг. Всплеск, крупная рыба охотится. Где-то далеко завыл волк. Протяжно, тоскливо. Одиночка, потерявший стаю.

И вот впереди, за очередным поворотом реки, где она делала широкую излучину, я увидел отблеск. Оранжевое пятно в черноте леса. Костёр. Дым поднимался ровным столбом в сером небе. Воздух застыл, ни дуновения ветерка. Вокруг огня двигались тени.

Костёр прямо в Бабьем затоне. В месте, где мужчины идут на смерть с блаженной улыбкой.

«Данила, там огонь!» — встревожилась Капля. — «И люди!»

Я отпустил рычаг движителя. Лодка по инерции скользнула ещё несколько метров и замерла. Течение здесь было слабое, почти незаметное, лодка медленно покачивалась на месте.

Кто-то разбил лагерь в одном из самых опасных мест Озёрного края.