LitPamiatniki

У остальных дела обстояли не лучше: жертва Таши плакала до тех пор, пока не уснула, проглотив столько масла чили, что даже пожиратель огня стал бы просить пить. Человека, к которому подошел Фулбрич, вырвало на палубу.

Несмотря на все эти фиаско, оставшиеся мужчины последовали за молодыми людьми в лазарет. Они потеряли надежду. Чедфеллоу предлагал последнюю соломинку, за которую можно было ухватиться, и они ухватились. Они махали своим товарищам по кораблю: сюда, сюда! Доктор работает над лекарством!

Из четырнадцати человек, отправившихся в лазарет, туда добрались только восемь. Среди них были мистер Фегин, канонир Берд — и, как с возмущением заметил Пазел, Дасту. Ноги старшего смолбоя волочились; он быстро сдавался. Но когда остальные прошаркали в лазарет, он остался у двери, настороженно поглядывая на Пазела и Ташу.

— Давай, приятель, — свирепо усмехнулся Пазел. — Не стесняйся. Для тебя мы найдем что-нибудь очень сильное.

Дасту пристально посмотрел на Пазела из-под тяжелых век:

— Думаешь, ты лучше меня, Мукетч? После всего, что Империя сделала для таких крестьян, как ты. Все двери открыты, все руки помогают.

Что-то внутри Пазела лопнуло. Он подошел к Дасту и с хитростью, о которой и не подозревал, сделал вид, что собирается выхватить меч Исика. Но когда взгляд Дасту метнулся к его руке с мечом, он изо всех сил ударил старшего мальчика в подбородок другой рукой. Голова Дасту дернулась вбок. Потом он упал.

— Как мужественно, — сказал Фулбрич. — Ты только что вырубил наполовину спящего человека. И забрал у нас одного из тех, кто мог бы проверить лекарство.

Пазел закрыл глаза. Ублюдок. Кретин. Когда он открыл глаза, то увидел, что Таша наблюдает за ним, качая головой.

— Следующий! — крикнул Чедфеллоу, стукнув кулаком по столу. — Кто уже почти спит? Поднимите головы, посмотрите мне в глаза!

Перед ним был разложен целый ряд странностей. Таблетки, микстуры, кремы, баночка с синими семенами, сухая и почерневшая двоякодышащая рыба. Мужчины устало подняли руки. Один, набив рот семечками, рухнул, не дожевав. Другой откусил часть двоякодышащей рыбы, прожевал с большой сосредоточенностью и уронил на пол. Фегин отпил что-то из зеленой фляжки. Он застонал и сам слегка позеленел, затем прислонился к стене.

— Я хотел бы... извиниться, — сказал он, и его голова упала на грудь.

Скорость Чедфеллоу увеличилась. Он засовывал предметы в ожидающие рты

— Болотный мирт, — сказал он. — Болотная муха из Бодендела. Эндолитическая спора. — Но люди продолжали падать. В отчаянии Чедфеллоу смел все неудачные вещества на пол. Он рванул себя за волосы. — Ладно, черт возьми: Красный Термофил — это должно заставить человека работать неделю! Выпей это, Берд! Осуши чашку! Не закрывай свои треклятые глаза!

Когда Берд упал, не спасенный Красным Термофилом, доктор позволил себе опуститься в кресло. Остались только он, Таша, Пазел и Фулбрич. Он посмотрел на них и вздохнул. Но прежде чем вздох закончился, он превратился в зевок.

Этот зевок безмерно напугал Пазела. В то же время он почувствовал, как мозг затуманивается, конечности потяжелели, и понял, что его время близко.

Он, пошатываясь, шагнул вперед и потряс доктора:

— Борись с этим, Игнус! Думай! Мы рассчитываем на тебя!

— Не стоит, — пробормотал Чедфеллоу.

— Ни один из них недостаточно силен, — сказала Таша. — Что у тебя есть покрепче?

— Ничего, — сказал доктор, качая головой. — Бесполезно... слишком поздно.

— Чедфеллоу, которого я знаю, никогда бы так не говорил, пока в нем оставалась жизнь, — сказал голос из коридора.

Это был Герцил, державшийся рукой за дверной косяк. Он, пошатываясь, вошел в лазарет, стиснув челюсти и глядя отяжелевшими глазами, как будто сдерживал блане́ одной лишь силой воли.

— Что осталось? — спросил он. — Нет, не отвечай. Что опасно, чудовищно опасно? Что твоя этика запрещает и пробовать?

При виде своего старого друга доктор открыл глаза немного шире. Он скептически посмотрел на лежащие перед ним предметы, понимая вызов Герцила и потрясенный им. Он порылся в вещах, раздраженно отбросив несколько в сторону. Внезапно он остановился и изумленно посмотрел на Пазела.

— Коктейль, — сказал он. — Треклятый языческий коктейль из трех частей. Фулбрич! Ключ, мой стол, черная бутылка. Скорее, беги!

Фулбрич побежал через комнату. Доктор тем временем поднял крошечную круглую металлическую коробочку с изображением синего дракона на крышке.

— Сломай печать, — сказал он, передавая ее Пазелу. — Моя рука слишком сильно дрожит; я его просыплю, а там крайне мало.

— Что это? — спросил Герцил.

— Гром-табак. Стимулятор, гнилостный и исключительный. Часть безумного Кейсанского коктейля, они используют его в качестве наказания за лень. Если бы только я мог вспомнить третий ингредиент. Что-то очень распространенное… гвоздика или хрен...

Фулбрич вернулся с бутылкой, черной и без маркировки:

— Здесь какая-то ошибка, сэр, это гребель.

Гребель! Пазел чуть не выронил маленькую коробочку. Это был кошмарный ликер, напиток безумия. Этот кошмар ему навязывали в качестве наказания некоторые садисты на других кораблях. Страх, паника, галлюцинации — вот и все, что он помнил о пережитом. Вот только...

— Я не спал, — сказал он. — Я не спал несколько дней! Но это было просто из-за страха, так?

— Соль! — воскликнул доктор, не обращая на него внимания и вскакивая на ноги. — Третий ингредиент — соль! У меня есть гипсовая соль, она подойдет, мы можем ее пожевать… вот!

Он схватил с пола кожаный мешочек, разорвал шнурок и ухватил большую щепоть соли, похоже, дробленой. Без предисловий он залпом проглотил ее — соль громко хрустнула на зубах — и выхватил бутылку у Фулбрича. Он одарил гребель взглядом, полным отвращения и уважения. Затем он наклонил бутылку и отпил.

— Гла! Ужасно! Быстро!

Он указал на маленькую коробочку. Пазел отвинтил крышку, сломав пломбу. Внутри было на чайную ложку мелкой красной пыли. Доктор наклонился так, что его нос оказался прямо над коробочкой. Он прикрыл одну ноздрю и вдохнул пыль другой. Затем начал кричать.

— О, ДЬЯВОЛЫ! О, БОГИ ПЫЛАЮЩЕЙ СМЕРТИ!

Он судорожно выпрямился — Пазел видел, что так делают люди, оглушенные фликкерманами. Он издал бессвязный рык.

— Это работает! — сказал Фулбрич.

Выражение ужаса и дикого веселья промелькнуло на лице доктора. Он пошатнулся, хватаясь за воздух. Гребель пролился из бутылки, которую доктор держал в руке.

Герцил схватил Чедфеллоу за руки:

— Держись, парень! Это пройдет!

Чедфеллоу оттолкнул мечника в сторону и склонился над столом. Он уткнулся лбом в столешницу и застонал. Стол затрясся. Затем, сильно дрожа, он поднял голову, посмотрел на них и проговорил сквозь стучащие зубы:

— Дважды... гребель… половину... табака.

Это были его последние связные слова. К счастью, они оказались правильными. Когда остальные разжевали соль, выпили гребель и вдохнули легчайшую понюшку гром-табака, они почувствовали себя неловкими и больными, но не невменяемыми. Чедфеллоу, со своей стороны, сидел, ухмыляясь, обхватив себя руками и время от времени издавая сдавленный крик.

— Ну, мы проснулись, — сказала Таша, подергиваясь. — Но гребеля больше нет — Чедфеллоу половину его пролил на пол. Мы никому не сможем предложить это лечение.

— И сотня монстров в трюме ждет своего шанса, — сказал Фулбрич.

— Или больше, — сказал Герцил. — И нет никакого способа узнать, сколько времени мы выиграли. Не имеет значения — мы будем сражаться до конца. Но будьте осторожны! Вы не являетесь самими собой. Прежде всего, остерегайтесь своей смелости. Сейчас вы бесстрашны и не слышите голос разума, что может быстро привести к вашей смерти. Пазел, с тобой все в порядке?

— Ага, — сказал Пазел, принюхиваясь. — Просто жарко. У меня такое чувство, будто я стою рядом с огнем.

— Гребель пришел к тебе последним, — сказал Герцил. — Интересно, хватило ли тебе?

— Я оставил ему половину того, что досталось мне, — быстро сказал Фулбрич.

— Со мной все в порядке, — настойчиво сказал Пазел. — Но послушайте. Мы не можем сделать это в одиночку. Это чертовски невозможно. Нам понадобится...

— Молитва, — донесся голос из дверного проема, — хотя я не могу себе представить, какой ублюдочный бог вам ответит.

Это был Арунис. Пазел, который не видел его со времен Брамиана, был потрясен переменой в его внешности. Арунис утратил всю округлость мистера Кета. Его лицо было бледным, почти призрачным, в глазах горел мертвенный свет. В одной руке он сжимал свою жестокую железную булаву, в другой — горловину большого и раздутого мешка. Он удивился, увидев доктора.

— Имперский хирург, — усмехнулся он. — Принц интеллектуалов Арквала. Что бы вы с ним ни сделали, это улучшение.

К удивлению Пазела, первым заговорил Фулбрич:

— Убирайся, чародей! Ты не заслуживаешь дышать одним воздухом с этим человеком! И если у тебя вообще есть какие-то силы, используй их, чтобы обратить вспять то, что ты сделал с крысами.

— Я? — засмеялся Арунис. — Ты, безмозглый щенок! Я ничего не сделал с крысами! Вы, люди, оставили Нилстоун в отсеке, кишащем блохами. Вы, люди, не заметили клан икшель в своих недрах и разбуженную крысу, одержимую религиозным безумием. Да, я работаю над благородным делом — уничтожением вас как расы. Но как мало вы заставляете меня делать! Я боюсь только того, что команда дикарей «Чатранда» уничтожит себя прежде, чем доставит нас в Гуришал.

— Благородное дело было поставлено перед тобой, давным-давно, — сказал Герцил. — Но ты выбрал другой путь и с тех пор по нему идешь. Он сделал тебя очень сильным и очень пустым. Неужели ты не бросишь его, Арунис? Еще есть время выбрать новую цель — более высокую цель, за пределами твоих отравленных мечтаний.

— Избавь меня от проповеди, — усмехнулся Арунис. — Такой бред не в моем вкусе. Была ли когда-нибудь жизнь более пустая, чем твоя собственная, Герцил Станапет? Куда привела твоя высшая цель? Ты мог бы стать преемником Отта — мозгом, стоящим за Аметриновым Троном. Ты мог бы стать самым могущественным человеком в своей жалкой империи. Но вместо этого ты выбрал фантазию — туман обещаний и надежд. Как и все остальные из вас. Где Рамачни? Где твой отец, девочка? В более безопасном месте, чем «Чатранд», вот где! И ползуны! В течение нескольких месяцев вы отрицали их истинную природу. Вы не хотели признать, что они просто звери, родившиеся бешеными, готовые убивать. Вы хотели, чтобы они были вашими маленькими братьями. Вы хотели подружиться с ними, или... — Он с отвращением посмотрел на Герцила. — ...обучить их выполнять... другие услуги.

Герцил двинулся прежде, чем кто-либо смог его остановить. Он перепрыгнул через стол и бросился на колдуна, занеся свой черный меч для удара. Арунис сделал шаг назад, подняв свою булаву, и выкрикнул слово на странном, грубом языке. Последовала вспышка белого света, и Пазел почувствовал, как его отбросило назад, словно от удара невидимого кулака какого-то великана. Таша и Фулбрич также были брошены. Но Герцил не дрогнул; он только замедлил шаг, как будто боролся с ветром во время шторма. Илдракин слабо засветился в его руке, и воин выкрикнул вызов на своем родном языке.

В шести футах от Аруниса он внезапно рубанул по воздуху. Теперь уже Арунис почувствовал невидимый удар. Он, спотыкаясь, отступил в коридор, пораженный и разъяренный. Он снова закричал на грубом языке. Последовала вторая вспышка. Снова Герцил замахнулся в пустоту; снова маг отступил. Когда фехтовальщик бросился на него в третий раз, Арунис изо всей силы метнул булаву и побежал.

Герцил мог бы увернуться от булавы — но тогда он подверг бы опасности тех, кто стоял за ним. Он поймал булаву прямо на свой щит, который раскололся надвое. Со стоном боли он бросил обе части на землю. Затем, пошатываясь, нащупал стену.

— За ним! — выдохнул он. — Арунис собирается совершить какое-то злодеяние, я почувствовал это, когда мы дрались! Не дайте ему уйти!

— Ты ранен! — крикнула Таша.

Герцил покачал головой.

— Оставьте меня с Фулбричем! Останови чародея, девочка. — Внезапно он выпрямился и сунул Илдракин ей в руку. — Уходи! — проревел он, выталкивая ее наружу.

Таша побежала, и Пазел вместе с ней. Они могли слышать топот ног чародея по палубе. Они выскочили в главный отсек, и вот он — уже в пятидесяти ярдах впереди, бежит к Серебряной Лестнице.

Арунис был измотан, они быстро настигали его. Добравшись до лестницы, он оглянулся, увидел Илдракин в руке Таши, и в его глазах засветился страх.

Пазел и Таша добрались до лестницы и бросились вниз. Пазел мог чувствовать, как гребель действует на его разум: он словно оказался в плохом сне, где темные и извивающиеся фигуры группировались на краю его зрения только затем, чтобы исчезнуть, когда он смотрел на них прямо. Он должен предупредить Ташу. Ты не сумасшедшая, это питье, это гром-табак, это каждая гребаная хрень, но не ты.

Жилая палуба пронеслась вихрем; затем они услышали, как Арунис вышел на нижнюю.

— Я знаю, куда он направляется! — сказала Таша. — К Нилстоуну! К Нилстоуну и Шаггату Нессу!

Они достигли подножия лестницы — и в ужасе попятились, не смея дышать.

Поток гигантских крыс пересекал нижнюю с левого на правый борт, обтекая подножие Серебряной Лестницы. Они вели себя устрашающе тихо: больше не визжали, хотя тихие крики «Убей!» все еще вырывались из нескольких окровавленных ртов. Их запах вызывал тревогу: не только крысиная вонь, от которой молодые люди страдали в течение нескольких часов, но и новый, маслянистый, пьянящий запах, заставивший их прикрыть рты, чтобы не закашляться.

Когда они проходили в нескольких футах от двух людей, крысы внезапно подняли свои искаженные, гнусавые голоса и начали петь:

Я Рин бесстрашное дитя, и клятву я даю,

Что узы все сломает смерть, я кончу жизнь в раю.

Пусть хлад и тлен ждет на пути, но там сады пышны

На райских кущах отдохну, у Дерева в тени.

Верь в огонь, кровь пускай,

Ангел Рина, волю дай.

Восемьдесят или девяносто монстров прошли мимо, глядя прямо перед собой, а Пазел и Таша наблюдали, не шевельнув ни единым мускулом. Когда последняя крыса пронеслась мимо, молодые люди прислонились к стене, вздыхая с облегчением.

— Арунис, должно быть, едва опередил их, — прошептал Пазел.

— Эта песня, — сказала Таша, — это гимн. Тот самый, который мы пели в Лорге, за исключением последнего грубого куплета о крови. И Пазел — ты видел икшеля, который шел с ними?

Пазел вздрогнул:

— Нет, не видел. Послушай, Таша, не верь своим глазам. Этот гребель...

— Я знаю, — сказала она. — Это началось еще в лазарете. Я увидела своего отца, стоящего позади Фулбрича, ужасно разгневанного, тянущегося к его шее. А потом...

Она судорожно зевнула. Айя Рин, подумал Пазел, она долго не протянет. Таша посмотрела на него, испуганная, разъяренная, крепче сжимая Илдракин.

— Пошли, — сказала она.

Они вышли на нижнюю. Крысы шныряли по правому борту, и голос — голос Мастера Мугстура — ругал их почем зря. Пазел с радостью обнаружил, что дверь отсека разбита на части: это позволило им пройти беззвучно.

Они вошли в небольшое помещение, где хранили зерно для корабельного скота. Лари с зерном были разбиты и разграблены. У дальней двери кровь стояла лужей.

— Следующая комната хлев, куда Роуз поместил Шаггата, — сказала Таша. — Держись позади меня, Пазел, и, ради Рина, не предпринимай ничего смелого.

В другое время он мог бы что-нибудь возразить. Теперь он только кивнул. Гребель превратил лужу крови в черную дымящуюся яму; он поморщился, когда Таша прошла через нее, рассеивая иллюзию.

Он последовал за ней в хлев. Прямо перед собой они могли видеть каменную фигуру Шаггата, крепко прикованного цепью к пиллерсу. В его кулаке был зажат Нилстоун, тьма стала видимой, ничто обрело форму. Вокруг безумного короля Мзитрина лежали тела турахов и крыс. Квадратные тюки сена казались потемневшими от крови холмиками. Но Аруниса нигде не было видно.

Таша яростно ударила себя по голове:

— Опять ошиблась! Это совсем не то место, куда он направлялся!

— Но это то место, где вы умрете, гиганты, — сказал голос позади них.

Они обернулись: в дверном проеме стоял Стелдак, босые ноги торчали из лужи крови. Он никогда не выглядел более порочным или развращенным. Его изможденные губы были широко растянуты в ухмылке, а бледные глаза сияли ликованием. Прежде чем Пазел или Таша смогли пошевелиться, он повернулся и крикнул:

— Выходи, Мугстур! Я же говорил тебе, что это не Арунис! Это всего лишь два человека — возможно, последние, кто избежал нашей мести.

Позади него раздался громкий визг, и в дверной проем хлынули крысы. С решимостью, которая спасла жизнь им обоим, Таша схватила Пазела за руку и потащила в дальний конец зала. Они вскарабкались на штабель тюков сена, затем повернулись и подняли оружие.

— Бей первым! — прошептала ему Таша. — Каждый проклятый богами раз!

Крысы набросились на них за считанные секунды. Пазел сражался еще отчаяннее, чем на грот-мачте, вонзая меч Исика в одну пару щелкающих челюстей за другой, борясь за равновесие на движущихся тюках. Когда десятки крыс набросились на молодых людей, в комнату вразвалку вошел сам Мугстур. Он выглядел удивительно распухшим и уродливым. Трансформация в хранилище спиртного, казалось, закрыла рану, нанесенную ему Герцилом, оставив только фиолетовый шрам на мертвенно белой груди. Но что-то изменилось: Мугстур, да и вообще все крысы, стали скользкими и склизкими, как будто покрытыми какой-то вязкой субстанцией. Галлюцинация, подумал Пазел, и тут на него прыгнула очередная крыса.

Он убил ее и следующую, ударив вниз и держа рукоять меча обеими руками. Однако четыре пытались занять их место, и восемь или десять атаковали Ташу. А твари все еще толкались в двери.

Он заколол свою пятую крысу, когда Стелдак издал пронзительный крик. Почти в то же время чей-то голос крикнул:

— Стоять! Стоять, звери, или ваш господин умрет!

Мугстур зарычал, и его слуги застыли на месте. За плечо Мугстура цеплялся Таликтрум. Икшель держался за рыхлую плоть крысы одной рукой, в то время как другая была вытянута вдоль безволосой шеи к основанию челюсти. В ней молодой лорд держал длинный нож острием вверх. Один резкий выпад — и нож по рукоять вонзится в мозг Мугстура.

Четверо других икшелей — все Солдаты Рассвета — взбирались по волосатым бокам Мугстура. Через мгновение они встали рядом со своим предводителем, обнажив оружие. На половицах лежал Стелдак со стрелой в груди.

— Сдавайся, паразит, — сказал Таликтрум.

Мастер Мугстур внезапно встал на задние ноги. До своего превращения он был в три раза больше икшеля, а сейчас — раз в тридцать. Но пятеро икшелей держались крепко, и Таликтрум остался готовым убить.

Мугстур согнул свои когти, один за другим, странно человеческим жестом. Затем он рассмеялся, глубоко в горле.

— Сын Талага, — сказал он. — Ты должен был принести то мятное масло. Теперь ты видишь, к чему приводит неповиновение слуге Высочайшего. Скажи нам, ползун: когда ты влюбился в гигантов?

— Я пришел не из-за них, — отрезал Таликтрум. — Если бы эти двое были убиты несколько месяцев назад, мой клан все еще был бы надежно спрятан от гигантов. Я пришел из-за тебя.

— Да, — сказал Мугстур, — из-за меня. Но не так, как ты себе это представляешь. Ты пришел потому, что этого пожелал Рин, и сила его Ангела исполнила это желание. Ты здесь, потому что ты — часть моей судьбы.

— Безумное создание! — сказал Таликтрум. — Тебе не стыдно кормить своих подданных этой лапшой — этим водянистым рагу из убеждений гигантов? Прикажи своим крысам вернуться в их нору, или мой нож решит твою судьбу раз и навсегда!

— Приведите его, дети мои, — спокойно сказал Мугстур.

Шум из зернохранилища: затем в камеру вошла новая стая крыс. Два существа, шедшие на задних лапах, несли на плечах деревянную жердь, к которой был привязан мужчина-икшель. В его рту торчал кляп, и он был почти таким же истощенным и грязным, каким был Стелдак, когда Пазел впервые увидел его в клетке Роуза. И все же вид у него был царственный. Его угловатое лицо и надменные глаза напоминали Диадрелу и Таликтрума. Его седая борода находилась в диком беспорядке.

Таликтрум ахнул:

— Отец!

— Это Талаг! — прошептала Таша. — Снирага его не убила! Оггоск солгала тебе, Пазел!

— Твой отец был нашим гостем с Утурфе́, — сказал Мугстур. — Ведьма отдала его Стелдаку в обмен на информацию. И Стелдак мудро привел его ко мне.

— Лжец! — выплюнул Таликтрум. — Ни один икшель, даже безумный Стелдак, не смог бы так предать одного из своих!

— Стелдак этого не хотел, — признался Мугстур. — Он был искушен поклонением лжепророку: тебе, Таликтрум. Но у меня всегда была надежда на него. Он был таким же провидцем, как и я. Слабее, конечно, но по мере того, как страх покидал его, видения становились все яснее. Они дали ему силу убить сестру Талага, в правильное время. Но, прежде всего, он стремился убить архиеретика Роуза. Жаль, что ты убил Стелдака до того, как он смог с триумфом встать на труп Роуза. Но мои дети не будут оплакивать его. Истинные слуги Ангела Рина не боятся смерти.

— Мы не боимся смерти! — взвыли все крысы хором, как будто эти слова были их девизом.

— Обрати внимание на веревки на запястьях и лодыжках Талага, — сказал Мугстур. — Капля моей крови, маленький лорд, и мои дети разорвут его на части у тебя на глазах.

Пазел предостерегающе положил руку на плечо Таши. Это плохо кончится.

— Сдавайся! — внезапно взревела белая крыса. — Отойди в сторону и дай нам прикончить нашу добычу! Мы здесь потому, что Стелдак услышал голос Ангела. И последние оставшиеся в живых люди, смуглый мальчик и свирепая бледная девочка, были здесь, ожидая нас — достойная жертва, в конце концов. Другие люди пали прежде, чем мы добрались до них, сраженные гневом Ангела...

— Нами, дурак! — сказал Таликтрум.

Но Мугстур больше не слушал:

— Наше ожидание закончилось, дети! Небо превратилось в кровь, и в море открылась огромная пасть! Наконец-то все ясно! Это обещанный час! Ангел приходит!

— Ангел! Ангел! — завизжали крысы, дергаясь в экстазе.

Таликтрум беспомощно вцепился в шею Мугстура. Его взгляд скользнул по комнате, словно в поисках выхода, который он, возможно, проглядел. Его отец, привязанный к жерди, отчаянно замотал головой. Таликтрум поймал его взгляд, и его охватил стыд.

— Я не могу повиноваться, Отец, — сказал он. — Я не могу позволить вам умереть. Отступите, солдаты! Ваши следующие приказы будут исходить от лорда Талага. Отпусти его, Мугстур, и возьми меня вместо него.

— Нет! — внезапно крикнула Таша. — Не двигайтесь, никто из вас! Я это запрещаю!

Крысы и икшель одинаково потрясенно посмотрели вверх. Пазел тоже разинул рот: ее голос поразительно изменился. Это говорила Таша, и в то же время это было не так: точно так же, как скрипка становится чем-то совершенно новым, когда передается от новичка к мастеру.

Ее глаза горели странным, ярким светом. Она опустила Илдракин так, чтобы он был направлен в сердце Мугстура.

— Ты правильно прочитал знаки, — сказала она уверенно и повелительно. — Все, кроме последнего. Твое ожидание закончилось. Я пришла.

Началась такая какофония — визг, вой и озадаченный рев, — что даже Мугстур не мог ее перекричать. Некоторые крысы упали на животы, съежившись. Пазел испугался до полусмерти. Что с ней происходит? Откуда она взяла этот блеф?

— Назад! — крикнула Таша, взмахнув мечом Герцила. Крысы, которые нападали на нее и Пазела, отпрыгнули в сторону. Затем одним прыжком Таша спрыгнула на пол, приземлившись прямо рядом с Шаггатом Нессом.

Мугстур опустился на четвереньки и попятился. В его глазах светились сомнение и удивление.

— Ты… ты и есть Ангел? Благословенный Дух, который разбудил меня, когда я был обычной крысой?

Вместо ответа Таша широко раскинула руки и начала петь странным, сильным голосом:

Я прихожу, как тень над морем

Я говорю, никто не спорит:

Никто из тех, кто Рин боится,

От Ангела не сможет скрыться.

И Страшный Суд придет без спроса:

Ведь в час последний Алифроса,

Прозрачны и земля и во́ды;

Мой взгляд пронзает всю природу

Он видит всех зверей во гнездах,

И души их взлетают в воздух.

Литургия верующих в Рина — Пазел уже слышал отрывки из нее раньше, их пели набожные моряки или странствующие монахи. Но в голосе Таши эти слова звучали устрашающе. Мугстур низко присел, поджав хвост и обхватив голову лапами. Таликтрум и его воины все еще цеплялись за него, слишком потрясенные, чтобы что-либо делать — они только смотрели.

— Ангел, — захныкал Мугстур. — Как я могу тебя знать? Как я могу быть уверен?

— Если ты не знаешь меня, значит, ты никогда не был моим истинным слугой, — сказала Таша.

— Эта девушка... она всегда была на борту! — пропищала одна из крыс. — Она Таша Исик, Договор-Невеста!

Таша посмотрела на преображенных крыс. Она в трансе, подумал Пазел. Затем — прежде чем он смог сделать больше, чем отчаянно закричать «Нет!» — она протянула руку и коснулась Нилстоуна, зажатого между мертвыми каменными пальцами Шаггата Несса.

Пазел решил, что сейчас она умрет. Что-то похожее на то испепеляющее пламя, которое поглотило руку Шаггата, пробежало от Нилстоуна вниз по руке Таши. Но оно ее не убило. Оно охватило ее тело, как холодное пламя. Все краски исчезли из комнаты, но кожа Таши приобрела неземное сияние. Черное сияние Нилстоуна струилось сквозь ее пальцы, становясь все ярче и ярче.

— Ты веришь? — требовательно спросила Таша.

— Мы верим, великий Ангел, — сказал Мугстур, извиваясь и пресмыкаясь у ее ног.

— Мы тебе верим! Мы верим! — завизжали крысы.

Таша нахмурилась:

— Я не доверяю словам. Посмотрим, готовы ли вы доказать свою веру делами.

С этими словами она отдернула руку от Камня. Она сжалась, прижимая к себе руку, когда по кораблю прокатился раскат грома. Пазел соскользнул с тюков сена и подхватил ее прежде, чем она успела упасть. Затем в комнате воцарилась тишина.

Мугстур вскочил на ноги.

— Да! — воскликнул он. — Я готов! Мы все готовы! Пришло время для дел! Мы покажем тебе, Владычица Небес! За мной, крысы, час пробил!

Он повернулся и вылетел из комнаты. Другие крысы последовали за ним, забыв о своих врагах. Толпа во внешнем отсеке подхватила их крики:

— Час пробил! Час пробил!

Таша положила руки на плечи Пазела.

— Хорошо, — сказала она, наклоняясь к нему.

Это был ее прежний голос; Пазел чуть не заплакал от облегчения. Он оглядел ее с головы до ног. Она прикоснулась к Нилстоуну; она должна быть мертва. И все же она даже не была заметно ранена, хотя он был уверен, что Таша упадет в обморок, если он ее отпустит.

— Что… что ты сделала? — прошептал он.

Таша посмотрела на Нилстоун в руке Шаггата:

— Поверь мне, я ничего такого не планировала. Я просто решила, что это был единственный шанс, который у нас был.

Рядом с ними лорд Талаг (брошенный крысами в спешке) начал стонать и извиваться с большой настойчивостью. Таликтрум наклонился и разрезал путы своего отца.

Пазел выглянул в дверной проем:

— Куда, во имя Питфайра, они делись? Что… что ты им сказала?

— Ничего! — запротестовала Таша. — Я сказала только одно: слушайтесь меня. Разве ты не слышал? Я не знаю, какому приказу, по их мнению, они подчиняются.

Талага вырвало, и он закричал, пытаясь сорвать кляп. Таликтрум открыто плакал, когда освобождал его.

— Вы живы, — сумел сказать он. — Крыса насмехалась надо мной, говорила, что у нее есть то, чего я хочу больше, чем самой жизни. Я никогда не думал, что это можете быть вы.

Наконец завязки кляпа ослабли, и Талаг выплюнул его. Он издал грубый и болезненный звук.

— Не пытайтесь говорить слишком быстро, милорд, — сказал один из Солдат Рассвета.

Талаг оттолкнул его. Он резко выпрямился, хотя его ноги все еще были привязаны к жерди.

— Крысы! — прохрипел он хриплым голосом. — Они идут умирать! Останови их, девочка, останови их! Верни их обратно!

— Отец, вы больны! — воскликнул Таликтрум. — Они наши враги, хотя и сохранили вам жизнь!

— Я болен, я? — огрызнулся Талаг. Он грубо провел рукой по груди Таликтрума, затем потер большой и указательный пальцы друг о друга. — Ламповое масло, ты, дурак! Каждая крыса на борту искупалась в нем! Они убивают себя! Они собираются выпустить свои души в воздух! Они отправятся на небеса на шлейфе дыма!

Ужас от того, что он говорил, ударил Пазела, как дубиной. Таша ахнула и выбежала из комнаты. Пазел погнался за ней, пораженный тем, что она нашла еще один запас сил.

— Мугстур! — крикнула она. — Остановись! Я приказываю тебе!

Но сила покинула ее голос, а крысы были далеко. Когда они добрались до Серебряной Лестницы, Пазел понял, что даже не знает, убежали ли они вверх или вниз. Они резко остановились, прислушиваясь.

— Они под нами! — сказал Пазел и начал было спускаться. Но Таша схватила его за руку. Он снова прислушался и выругался. — И над нами! Мугстур мог пойти любым путем, и... О, черт бы их всех побрал! Смотри!

В трехстах футах от центрального отсека во мраке внезапно вспыхнуло пламя. Это были крысы, горящие, как живые факелы, и они бегали туда-сюда, кусали друг друга, поджигали друг друга. Те, кто еще не был в огне, кричали тем, кто был: «Сюда! Благослови меня, очисти меня, брат!» Затем двадцать или более крысиных голосов запели песню:

Вера в огне, в высоте дым,

Ангел Рина зри, я умер молодым.

Из пепла я встану в небесном гнезде,

Крыс-Ангел Рина, люби меня везде!

Пазелу было трудно вообразить, что все станет хуже. Но крысы это сделали, и стало значительно хуже. Таша все еще держала его за руку, и когда он посмотрел на нее, то увидел слезы разочарованной ярости.

— Нехорошо, — сказала она, чуть не рыдая. — Я никуда не гожусь, я все разрушаю, ты вот-вот умрешь, ты любишь меня?

— Что?

Таша заснула в его объятиях.

Он бросил меч ее отца и засунул Илдракин за пояс вместо него. Потом подхватил ее под мышки. Что он может сделать, и какое это имеет значение сейчас? Ничего и никакого, подумал он. В его мозгу снова был туман; он чувствовал себя глупым и медлительным. Но он ее не бросит. Он не позволит ей сгореть среди крыс.

Первый подъем был легким. Он держал ее тело высоко и перенес большую часть ее веса на свою грудь. Но сразу после жилой палубы он поскользнулся в крови или масле и упал, больно ударившись. Когда он снова поднял ее, она почему-то показалась тяжелее. На нижней орудийной палубе ему пришлось опустить ее и убрать мертвых крыс с трапа. Верхняя орудийная была ярко освещена пламенем.

Выйдя на открытый воздух, он оказался в аду. Небо на юге пульсировало красным; над еще более близким Вихрем потрескивали молнии. По меньшей мере пятьдесят крыс явно направились прямиком на верхнюю палубу и подожгли себя, когда до нее добрались. Многие на этом не остановились и вскарабкались вверх, сжигая мачты и ванты. Просмоленный такелаж охватило пламя; бизань мачта уже горела.

Галлюцинация? с надеждой подумал Пазел. Затем он издал рыдающий смешок. Вонь паленого меха, исходящий жар, распухшие, пылающие животные, обезумевшие, прыгающие с мачт: все это было слишком отвратительно реально. Как и блане́. Он споткнулся, с усилием поднялся, протащил Ташу еще несколько ярдов. Затем он сел и положил ее голову к себе на колени, убрал ее грязные волосы с глаз и поцеловал ее так, как он так долго хотел.

На этом все заканчивается, Таша.

Как нос, так и корма были объяты пламенем. Где-то кричал икшель, проклинал, бормотал свои двусмысленные молитвы. Мой разум — это корабль, подумал Пазел. Триста кают, полных дыма, тумана. Больше ничего не шевелилось. Больше не нужно бороться.

Крыса, охваченная пламенем, неуклюже приближалась к ним, визжа. Пазел наблюдал за ней, слишком сонный, чтобы даже протянуть руку к Илдракину. Существо остановилось в нескольких ярдах от их ног, склонило голову, и Пазел понял, что смотрит на Мастера Мугстура. Белая крыса опустилась на свой толстой живот и лежала, пылая, как отвратительный маяк на ветру. Большинство остальных были уже мертвы.

Пазел наклонился и поцеловал Ташу еще раз. Он закрыл глаза, отгораживаясь от мира, от всего, кроме губ Таши, ее нежного дыхания. Они должны были сделать намного больше. Чего именно они ждали?

Туман заполз в последнюю часть его мозга. Он уткнулся лбом ей в плечо и затих.

А потом поднял голову, разинул рот и заморгал, глядя на бушующий огонь. И, скорее как вопрос, он произнес Мастер-Слово.

Глава 39. ХОЛОДНОЕ УТЕШЕНИЕ

Он стоял один на почерневшем корабле, среди спящих и убитых. Пепел, холодный как камень, летел с изодранных парусов, которые мгновение назад были огненными полотнищами. «Чатранд» кренился с носа на корму и переваливался с боку на бок, вращался, возможно, ускоряясь. Пазел искал Ташу, но не мог найти. Единственным звуком был низкий гул Вихря.

Он, пошатываясь, подошел к левому борту, вглядываясь в Красный Шторм, который был так близко, что он мог различить текстуру света внутри него. Каким-то образом Шторм был одновременно туманным и острым, как стекло, облаком и разбитым зеркалом. Пазел спросил себя, что эта штука сделает с ними, если они вообще до нее доберутся.

Левый борт был востоком, когда он начал идти, но из-за вращения корабля стал западом. Пазел развернулся и побежал в противоположном направлении, на этот раз достаточно быстро, чтобы мельком увидеть Вихрь — ужасно близкую, зловещую дыру, слишком большую, чтобы ее пристально рассматривать, втягивающую в себя все. Это был изъян размером с Рукмаст, непристойное нарушение формы моря.

Они еще не в кастрюле.

По квартердеку промчался икшель. Пазел приветственно поднял руку, но с таким же успехом он мог бы быть клочком развевающейся парусины — бегущий не обратил на него внимание. Пепел покрывал палубу, как грязный снег. Пазел подошел к тому месту, где спал Фиффенгурт, наклонился, вытер ему лицо и легонько встряхнул.

— Просыпайтесь.

Фиффенгурт продолжал спать. Примерно в десяти ярдах от квартирмейстера мальчик, которого он не узнал, наполовину лежал, наполовину сидел, склонившись над другой фигурой, которая, казалось, была в опасности быть задушенной. Пазел пересек палубу и потащил мальчика за рубашку.

Ой.

Он отдернул руку. Мальчик упал обратно на палубу, и это был он, он сам, Пазел. Спящий, как и все остальные на палубе. Он лежал, положив голову Таши себе на колени, как раз там, где он произнес Мастер-Слово.

Пазел почувствовал легкое покалывание в плече и понял, что почувствовал собственное прикосновение. И да, даже стоя здесь, он смутно осознавал тяжесть головы Таши на своем бедре.

Он подумал, что прогулка пойдет ему на пользу, и спустился по Серебряной Лестнице на верхнюю орудийную палубу. Здесь отвратительно пахло. Запекшаяся кровь и сожженная крыса. Он заткнул себе рот и нырнул в большую каюту.

Нипс лежал там, где его оставил Герцил, на ковре между Джорлом и Сьюзит. Все трое храпели. Не было и следа повреждений от пожара. Пазел почувствовал поразительную привязанность к знакомой комнате, куда еще не входил ни один враг. Она становилась домом.

Он продолжил спускаться. Жилая палуба, нижняя, спасательная. Там он заметил по меньшей мере пятьдесят икшелей, бегущих к грузовому люку, волоча за собой пару колесных блоков и длинную веревку. Он снова закричал, но на этот раз не ожидал ответа.

Его блуждания привели его в конце концов на гауптвахту. Наружная дверь была разбита крысами, но клетки внутри остались нетронутыми. Несколько железных прутьев были окровавлены и слегка погнуты, но ни один не поддался. В первой камере спал капитан Магритт. Пазел надеялся, что Магритт заснул до вторжения крыс. Невыносимо было думать о том, через что пришлось бы пройти этому человеку, если бы он еще не спал.

В следующей камере на потолке отсутствовала небольшая панель, а отверстие вело в какую-то тусклую каюту на нижней. Путь побега Герцила. Он использовал его вовремя, чтобы спасти жизнь Таши, а возможно, и Пазела. Но он не сумел спасти женщину, которую любил.

Пазел заглянул в третью камеру и вскрикнул от неожиданной радости:

— Фелтруп!

И, действительно, там лежал Фелтруп: огромный, мутировавший, спящий. Пазел не мог ни дотянуться до него, ни открыть решетку. Фелтруп выпил немного воды Герцила, вспомнил Пазел. Что с ним станет, когда он проснется? Будет ли он таким же сумасшедшим, как другие крысы?

Когда запах стал для него невыносимым, Пазел потащился обратно на верхнюю палубу. Испуганный, изумленный, но бессильный, он вернулся к тому месту, где они с Ташей спали. Что было более странным — вид его собственного тела или тот факт, что он принимал его, что он мог созерцать его как нечто отдельное от себя и не сойти с ума? Я ведь не сошел с ума, так?

— Да, Пазел, — произнес голос у него за спиной. — Ты просто учишься. Хотя временами этот процесс кажется безумием, действительно.

Пазел знал этот голос. Но удивление было хорошей вещью, радостной вещью, и он помедлил мгновение, чтобы насладиться им.

— Рамачни, — сказал он вслух, — ты не представляешь, как сильно я по тебе скучал.

Он обернулся: черная норка стояла в нескольких ярдах от него, рядом со спящим Фиффенгуртом. Маг был еще меньше, чем помнил Пазел, хрупкое животное, которое он мог бы поднять одной рукой. Рамачни посмотрел на Пазела с нарочитой невозмутимостью монаха. Пазел подошел к нему и опустился на колени:

— Я не сумасшедший, и я не мертв. Это я могу сказать точно.

Рамачни показал свои зубы — именно так он улыбался.

— Ты действительно вернулся? — спросил Пазел. — Вернулся, чтобы остаться?

— Нет, — сказал Рамачни. — На самом деле ты бы мог сказать, что я жульничаю. Когда я научил тебя Мастер-Словам — ты великолепно выбираешь моменты их употребления, парень, поздравляю, — я обрел способность точно знать, когда ты их произносишь, и наблюдать за тобой после. И я наблюдаю: больше ничего. Но поскольку ты буквально засыпал, пока говорил, я смог превратить это наблюдение в путешествие и встретиться с тобой здесь, во сне. Еще лучше то, что ты не связан, как Фелтруп, никаким заклинанием, стирающим сны. У тебя не должно возникнуть проблем с запоминанием этого разговора.

— Кто наложил заклинание на Фелтрупа? Арунис?

Рамачни кивнул:

— Он напал на нашего друга и мучил его во сне в течение нескольких месяцев. Я положил этому конец, но я не могу снять заклинание забвения, пока не вернусь во плоти.

— Плоть! — сказал Пазел, и его голос внезапно изменился, наполнившись отвращением. Он невольно вздрогнул. — Я только что кое-что вспомнил. Я почти заснул на этой палубе, Рамачни, но проснулся, когда подумал о Мастер-Слове. И, как только я его произнес, я увидел что-то в небе. Это было похоже на черное облако, но более густое, почти плотное. И оно дрожало, как... мясо, как ужасная живая плоть. Самая уродливая вещь, которую я когда-либо видел.

Рамачни одарил его долгим, молчаливым взглядом — испуганным взглядом, сказал бы Пазел, если бы такое было возможно. Наконец Рамачни глубоко вздохнул и сказал:

— Ты видел Агорот Асру́, Рой Ночи. Мне жаль, что тебе пришлось его увидеть. По крайней мере, твой взгляд был коротким.

— Что это за Рой? — спросил Пазел. — Арунис кричал о нем на Ребре Дхолы. Я никогда раньше о нем не слышал.

— И больше не услышишь, если повезет. Рой Ночи — это не только самое уродливое, что ты когда-либо видел, но и почти наверняка самое разрушительное. Мы называем его роем, потому что он может напоминать густое облако насекомых, и еще потому, что, оказавшись внутри него, живое существо испытывает боль, подобную десяти тысячам укусов. Он не принадлежит этому миру и находится в темных областях: земле смерти и соседних королевствах.

— Тогда почему я его увидел? Что он здесь делает?

— Он не в этом мире, Пазел — пока. Если бы он проник к вам, я бы это почувствовал, вне всякого сомнения. И все же Рой действительно угрожает Алифросу, и делает это на протяжении веков. С каждым днем он приближается к прорыву, и есть такие, как Арунис, которые хотели бы ускорить его приход. Мне кажется, ты видел его прямо за пределами этого мира, врывающимся внутрь, как зверь, просовывающий свою морду в дверь, которую мы должны держать закрытой. Ты использовал Мастер-Слово и отпер дверь. Однажды я уже тебе сказал, что такие слова напрягают саму магическую ткань творения.

— Я не понимаю, — сказал Пазел. — Когда я произнес первое слово, солнце на мгновение померкло. На этот раз я увидел... это. Но почему? Вы с Арунисом произносите заклинания, которые намного сильнее, чем тушение пожара, и мир не сходит с ума.

— Как ты думаешь, почему они так изматывают нас, Пазел? Лишь небольшая часть энергии заклинания уходит на создание желаемого эффекта — огненной молнии, левитации или ветра там, где его нет. Остальная уходит на сдерживание ущерба, который мог бы возникнуть в противном случае. Именно это делает заклинание заклинанием. Если магия — это порох, то заклинание — прочная пушка, которая направляет взрыв туда, где нам это нужно, и защищает нас от взрыва. Мастер-Слово, с другой стороны, подобно гигантскому пороховому заряду, забитого в маленькую пушку и выпущенному кем-то, кто никогда даже не чиркал спичкой.

На этот раз, похоже, что зачарованная нить плетения мира действительно ослабла. Не бойся; это маленькая рана в здоровом теле, и она заживет сама собой. Но я обрадуюсь, если ты какое-то время не будешь произносить последнее Мастер-Слово.

— Тем более, что я понятия не имею, что оно делает, — сказал Пазел. — Слово, которое «ослепит, чтобы дать новое зрение»? Что это значит? Я не ближе к догадке, чем был в тот день, когда его узнал.

Рамачни снова странно посмотрел на него. Была ли жалость в его глазах?

— Если мы когда-нибудь достигнем этой точки, тебе не придется гадать, — сказал Рамачни. — Что не означает, что твое решение будет легким. Первые два слова проверили твое мужество. Не то чтобы у меня было какое-то желание испытать тебя. Я не играю в такие игры. Но на самом деле ты должен был быть достаточно сильным, чтобы не потратить их впустую, не использовать слишком рано. Последнее слово, я думаю, потребует мужества просто для того, чтобы вообще заговорить.

— Замечательно, — сказал Пазел. — Ты пришел сюда для того, чтобы это мне сказать?

— Нет, — сказал Рамачни. — На самом деле я пришел не для того, чтобы тебе что-то сказать. Я пришел, потому что ты сделал это возможным, и, прежде всего, я пришел послушать. Скажи мне, как проходит сражение? Где Нилстоун и Арунис? И, самое главное, как поживают наши друзья?

Пазела недоверчиво посмотрел на него:

— Ты не знаешь?

— Пазел, ты спишь на корабле в сердце Неллурока. Я сплю в далекой стране, в целебном бассейне под вертикальной милей камня. Я вижу тебя и пузырь света вокруг тебя размером с дровяной сарай, но все остальное — тьма. Мы оба спим — и только когда маг разделяет твой сон, становятся возможными вещи, которых в противном случае не было бы. Выбор, например. Я надеюсь, ты выберешь ввести меня в курс дела.

Пазел посмотрел в направлении Вихря:

— Время идет?

— Всегда, — сказал Рамачни.

Тогда ему придется поторопиться. Но с чего начать? С худшего, с той части, о которой все еще было мучительно думать.

— Диадрелу, — сказал он, — была убита своим кланом.

Рамачни закрыл глаза, опустив голову на передние лапы.

— Продолжай, — сказал он.

Пазел заговорил, и ему стало легче. Но по мере того, как он пробегал через все, что произошло после ухода Рамачни, он чувствовал растущий стыд. В конце концов, что им удалось сделать, кроме того, что они навлекли на заговорщиков несчастья и свели вничью бой с Арунисом? С тем же успехом они могли бы провести последние месяцы взаперти с пассажирами третьего класса.

Рамачни покачал головой.

— Все не так мрачно, как ты думаешь, — сказал он. Но его голос был тихим и печальным.

— Я не дурак, Рамачни, — с горечью сказал Пазел. — Я вижу, насколько все мрачно. У нас была задача. Красный Волк выбрал семерых из нас, чтобы избавиться от Нилстоуна. Ты сам сказал, что каждому из нас надо будет сделать что-то жизненно важное, что-то существенное. Так?

— Да, — ответил Рамачни.

— Ну, Дри была одной из семерых, и ее больше нет. Это означает, что мы терпим неудачу. Почему бы тебе не сказать мне треклятую правду. — Пазел встал и отошел на несколько шагов, дрожа от разочарования. Низкий рев Вихря пульсировал в его ушах. Внезапно он остановился как вкопанный, глубоко вздохнул и заговорил, не оборачиваясь: — Мне жаль. Я не могу поверить, что я это сказал. Я знаю, что мы не должны потерпеть неудачу.

— Вы уже потерпели, — сказал Рамачни.

Пазел резко обернулся. Рамачни стоял так же неподвижно, как и раньше, наблюдая за ним теми черными глазами, которые всегда заставляли его думать о бездонных пропастях — но никогда о жестокости, до этого мгновения.

— Ты смеешься надо мной? — спросил Пазел.

— Нет, — сказал маг, — я говорю правду, как ты и требовал. И правда в том, что вы не можете сделать то, на что надеялась Эритусма, создавая Красного Волка. Один из семерых умер, и да, у всех семерых была какая-то жизненно важная задача. Я не могу сказать тебе какая именно, потому что я сам не знаю: план был ее, а не мой. Но теперь, по-моему, очень вероятно, что Арунису удастся найти способ использовать Нилстоун. Если у него получится, он подожжет этот сад под названием Алифрос, и не будет Мастер-Слова, достаточно могущественного, чтобы потушить этот огонь.

— Но мы были выбраны...

— Вы были выбраны, потому что у вас были наилучшие шансы на успех. Шанс — это не судьба, Пазел. Последнее всегда было в ваших руках, и только в ваших.

Пазел не мог поверить своим ушам. Если и было одно существо, о котором он никогда не думал, что оно признает свое поражение, то это был Рамачни. Пазел чувствовал себя покинутым, и в то же время чувствовал, что подвел всех. Всех. Его мать и отца. Старого капитана Нестефа, первого моряк-арквали, поверившего в него. Смолбоя Рейаста, который погиб, помогая им раскрыть заговор. Диадрелу. Ташу и Нипса, Герцила и Фиффенгурта. Даже ребенка Фиффенгурта. Он чувствовал, в глубине души, что подвел их всех.

Ему потребовалось мгновение, чтобы обрести голос; когда он это сделал, он звучал безжизненно и тихо:

— Прекрасно. Мы потерпели неудачу. Ты мудр, Рамачни. Что ты предлагаешь нам сделать?

— На данный момент я вижу только две возможности, — сказал маг. — Вы все можете прыгнуть с разбега с поручней «Чатранда». Или вы можете бороться дальше, хотя это может потребовать от вас смириться с неудачей...

— И умереть, борясь, — сказал Пазел.

— ...и пересмотреть определение успеха в соответствии с вашими обстоятельствами.

— Что это значит? Как ты думаешь, у нас есть шанс или нет?

— Конечно, у вас есть шанс, — сказал маг. — Пазел, мир не музыкальная шкатулка, созданная для того, чтобы вечно петь одну и ту же песню. Человек с твоим Даром должен знать, что в этом мире может родиться любая песня — и любое будущее. Если план Эритусмы в отношении Нилстоуна сорван, что ж, ищите другой способ. А теперь я должен передать тебе сообщение для Аруниса.

— Но я же сказал тебе, — огрызнулся Пазел, — что он исчез. Лично я надеюсь, что его съели крысы.

— Арунис жив и находится на этом корабле. Это я могу ощутить даже во сне. Можешь быть уверен, что, когда он выйдет из укрытия, ему будет не до разговоров. Но я бы посоветовал тебе не ждать — найди его, вытащи из логова. И, если ты сумеешь поговорить с ним до того, как это удовольствие буду иметь я, скажи ему, что медведь был никем. Ты можешь это запомнить?

— «Медведь был никем», — ошеломленно повторил Пазел.

Рамачни кивнул. Внезапно он встряхнулся, от головы до хвоста — движение удовлетворения и нетерпения.

— Ко мне возвращаются силы, — сказал он. — Когда ты увидишь меня в следующий раз, ты будешь бодрствовать. Тогда ты узнаешь, что значит иметь волшебника, сражающегося на твоей стороне. Если, конечно, ты не решишься на этот прыжок.

— Теперь ты точно смеешься.

— Немного, парень. Но не сердись, потому что я люблю тебя как сына. И это благословение для такого древнего существа, как я, у которого никогда не было детей, и чья первая семья умерла так много веков назад, что даже он начинает их забывать. Помни: я приду, когда станет темно — ужасно темно, темнее, чем ты думал увидеть.

— Не мог бы ты сказать мне, что это значит? — взмолился Пазел.

— Как ты думаешь, если бы я знал, разве я бы не сказал? Я такой же пленник этих загадок, как и ты, хотя и слышу их из другого источника. Но здесь, вслед за загадками, есть факт: я горжусь всеми вами. Яростно горжусь вашей добротой и вашей силой. А теперь, Пазел, нам обоим пора ПРОСЫПАТЬСЯ.

Его последние слова прозвучали как пушечный выстрел, и он исчез. Пазел не почувствовал, что падает, но внезапно он снова распластался на палубе. Таша зашевелилась рядом с ним, перепачканная пеплом и копотью, и со всех сторон до них донеслись стоны и восклицания просыпающихся людей.

Глава 40. В ПАСТИ ДЕМОНА

16 (?) илбрина 941

Достопочтенному Капитану Теймату Роузу

Аббатство Нортбек, остров Мерелден, Южный Кесанс

Дорогой сэр,

Никогда не было более странных обстоятельств для письма. Я не знаю, обращаться к вам с гордостью или со стыдом, поэтому вместо того и другого я начну с предупреждения: впредь вы должны предполагать, что леди Оггоск будет читать каждое письмо, которое вы мне присылаете. Она ни на волос не изменилась с тех дней, когда вразвалку входила в ваш дом, не вытирая обуви. Она вульгарная, коварная, расчетливая колдунья. И все же — неохотно и за большие деньги — она выполняет обязанности морской ведьмы. Я терплю ее, потому что не могу заменить.

Потерпел ли я неудачу или одержал победу? Герцогиня и я — пленники клана икшель, вместе с нашим парусным мастером, командиром турахов и одиннадцатью другими людьми. Признаюсь, я не знаю, что делать с этими событиями; бедствий слишком много и они слишком разнообразны. Возможно, худшее из всех — человек по имени Ускинс. Но я забегаю вперед.

«Чатранд», кажется, заражен со времен Этерхорда. Ползуны взяли корабль под полный контроль и открыто разгуливают по палубам, к отвращению команды (за исключением Паткендла и его пособников, которые знали об их присутствии и ничего не предприняли). Их тактика чрезвычайно хитра. Помимо вышеупомянутых заключенных, они захватили доктора Чедфеллоу, главарей банд Плапп и Бернскоув, Сандора Отта, девушку-безбилетницу Марилу (очевидно, корабельные вши не доверяют даже тем, кто им сочувствует), братьев-смолбоев Свифта и Сару́, еще двух турахов и, для верности, существо, называющее себя Белесар Болуту. Мы теснимся в передней рубке, большом помещении, через которое можно попасть в жилище Оггоск, кузницу и курятник.

Наш молодой похититель-ползун выглядит как мессия; он ходит в костюме из перьев, задумчивое пугало, то злорадствующий, то испуганный и подозрительный. Невменяемый. Его сопровождает симпатичная девушка-ползунка, которая упрекает и запугивает других, заставляя их пресмыкаться перед ним. Акт симуляции, во многих случаях. Не все они в восторге от него, не всем нравятся его хорошенькие помощницы и бритоголовые охранники. Его отец, по-видимому, находится где-то на борту и правил до него, но не желает или неспособен снова принять мантию.

Двери не заперты, но мы все равно пленники. Когда мы очнулись от наркотического сна, то обнаружили, что находимся одни в передней рубке. На наших лодыжках были ожоги от веревок, потому что нас поднимали, как зарезанных бычков. Сколько прошло времени, я не знаю: наверняка, много, потому что даже с колесными блоками и шестью сотнями ползунов сдвинуть человека с места — немалый подвиг. Наше оружие исчезло. В углу комнаты горел маленький котелок на огне, наполняя комнату довольно приятным ароматом полыни. Мы могли слышать Вихрь, подобный жерновам богов и готовый перемолоть нас в муку. Из единственного окна я мог видеть облака, образующие спиральные узоры над ним, и Красный Шторм, заполнивший половину неба.

К двери на верхней палубе был прибит клочок пергамента. Это было «сердечное уведомление», объясняющее, что любой, кто покинет эту каюту, умрет. Оно было подписано этим самым мессией с абсурдно-непроизносимым именем. Под его именем стояли слова КОМАНДИР БЫВШЕГО ИМПЕРСКОГО КОРАБЛЯ «ЧАТРАНД» И ЕГО ОСВОБОЖДЕННОГО ЭКИПАЖА.

Поддавшись на эту провокацию, я распахнул дверь и увидел на верхней палубе только своих испуганных людей, которые занимались тем, что снимали с мачт сгоревший такелаж. Я выбежал наружу, зовя Ускинса. Но ни звука не сорвалось с моих губ. Я рухнул в агонии, мои легкие просто горели. Почти без чувств я потащился обратно в переднюю рубку и почувствовал облегчение, вдохнув ароматный воздух. Свежий ветерок через дверь вернул боль; естественно, я быстро ее захлопнул.

Ползун-лордишко вскоре появился через хитроумное отверстие, которое они вырезали в потолке, прямо над маленьким очагом.

— Икшель выполняют свои обещания, капитан... мистер Роуз, — сказал он. — Если мы говорим, что то или иное действие означает смерть, это означает смерть.

Девушка Марила напугала нас, накричав на него. «Ты обманщик! Я хочу увидеть Нипса, Пазела или Ташу. И что ты сделал со своей тетей? Позволь мне поговорить с ней!» Когда они сказали Мариле, что «тетя», которую она хотела видеть, была казнена, девушка заплакала, как будто они говорили о члене ее собственной семьи.

Лордишко продолжал описывать ловушку, в которую мы попали, с такой напускной гордостью, что я сразу почувствовал, что он выдает чужое изобретение за свое. Механизм дьявольский. Если маленький огонек погаснет, мы умрем. Если наши легкие будут лишены пара хотя бы на минуту, мы умрем. В нашем наркотическом сне мы все стали наркоманами, просто вдыхая вещество в течение нескольких часов. Самое поразительное, что этот яд был создан (как они утверждают) не кем иным, как Секретным Кулаком, путем скрещивания лозы смерть-дыма с разновидностью пустынного паслена. Но в отличие от смерть-дыма, яд не ослабляет и не иссушает тело, на самом деле он вообще не причиняет вреда, пока человек не будет лишен его. В этот момент он убивает быстрее, чем любая гремучая змея.

Дым получается при сжигании сухих ягод этого растения вместе с небольшим количеством угля для поддержания огня. Ползуны приносят только несколько ягод за раз, спрятанных в карманах, и никому из моей команды не повезло определить, где на корабле они их хранят. Если мы буйствуем или команда не слушается, они просто отказывают нам в ягодах, и вскоре мы начинаем кричать. Но их коварство идет еще дальше. У них есть маленькая таблетка, которая, если ее растворить на языке, приводит к немедленному и полному излечению. Это они продемонстрировали на смолбое Свифте: всего через несколько часов после того, как мы проснулись, ползун дал ему таблетку и сказал, что он может идти. Теперь он ходит по кораблю свободным парнем, хотя его брат Сару́ остается с нами. Таким образом, ползуны покупают нашу покорность, как надеждой, так и наказанием. И, конечно же, своим выбором заложников они повергли весь корабль в состояние страха. Все считают, что, по крайней мере, один из нас слишком важен, чтобы его потерять.

Маленький лорд Непроизносимый пока не отдавал никаких приказов. Круно Бернскоув пришел к выводу, что они не желают нам смертельного вреда: он соперничает с Ускинсом в идиотизме, и это достижение. Достаточно принять во внимание хитроумность ловушки, чтобы уразуметь: они планировали это нападение много лет. Кроме того, я знаю ползунов. Как я могу не знать, будучи вашим сыном? Как и у Отта, у них есть терпение. И, подобно Отту или росомахе, если уж на то пошло, как только они вонзают во что-то зубы, они просто так их не отпускают.

Ползун-мессия не претендует на понимание механики судовождения. И все же он запрещает мне отдавать приказы экипажу. Таким образом, ежечасные решения ложатся на плечи Ускинса, и в этой чрезвычайной ситуации этот человек показал себя неисправимым дураком.

Судьба [неразборчиво] наша семья [неразборчиво]

Откровенно говоря, мы должны были погибнуть вскоре после пробуждения — если не от яда ползунов, так в Вихре. На самом деле, мы были в его власти уже до того, как ползуны накачали нас наркотиками. Как раз перед кошмаром с крысами мне пришлось на время покинуть верхнюю палубу, чтобы подавить мятеж Паткендла. Пока я был внизу, Элкстем передал предупреждение: мы вошли во внешнюю спираль водоворота. Я оставил командование на Ускинса (никогда ему больше не командовать, даже мусорной баржей), обсудив с ним, как именно можно избежать такого затруднительного положения. Шут заверил меня, что понимает, и в то время, казалось, действительно понимал. Но его умственная слабость усугубилась. Я доверил ему присматривать за Арунисом, и что-то в этой задаче заставило его отвлекаться, легко путаться и бояться собственной тени.

Вряд ли мне нужно говорить вам, сэр, что опасный галс в сторону от глаза водоворота должен потерпеть неудачу, если только ветер не сильный и не совершенно поперечный (не было ни того, ни другого). Но это именно то, что приказал Ускинс. Результатом была катастрофа: при каждой смене галса ось корабля оказывалась поперек от воронки Вихря. Это клало нас на борт, почти на концы рей, и создавало такую силу, что мы уходили еще глубже в спираль, завершая поворот.

Первую неудачу было трудно доказать: мы все еще были слишком далеко от сердца Вихря, чтобы быть уверенными, насколько быстро мы в него скатываемся. Но Ускинс повторил приказ дважды, пытаясь сделать галс более острым, и с каждым разом терпел все более впечатляющую неудачу. Все это время Элкстем и Альяш умоляли его воздержаться и повторяли разумную альтернативу: двигаться по спирали, используя ее силу и любой сопутствующий ветер, чтобы помочь кораблю медленно, неуклонно продвигаться наружу. Если бы мы сделали это в течение первых нескольких часов после предупреждения Элкстема, все было бы хорошо. Ускинс, однако, приблизил нас к глазу на пять миль, по крайней мере.

После третьей неудачной попытки Элкстем задумался о собственном мятеже. Но в этот момент на нас напали гигантские крысы. Элкстем оставался за штурвалом на протяжении всего боя, но он не мог найти достаточно сообразительных людей, чтобы брасопить реи. Работая только двумя марселями, он и еще около тридцати крепких парней удерживали нас от сползания еще глубже в Вихрь, но они не смогли вырваться на свободу. А потом сонный яд ползунов свалил нас с ног, и мы превратились в пробку, плывущую по течению.

К тому времени, когда я очнулся узником, положение из плохого превратилось в критическое. Была середина утра. Теперь мы были захвачены как легкими ветра, так и руками Вихря: ветер по спирали гнал нас к глазу, находившемуся в шести милях от нас. Появились грозовые облака; из единственного окна комнаты я видел, как серая пелена дождя, опускаясь, отклонялась от нас и скручивалась в шнур длиной в милю, который исчезал в утробе. Алое сияние окутывало левую сторону всего. Красный Шторм, чем бы он ни был, похоже, собирался настигнуть нас так же верно, как и сам Вихрь. Вы помните того бешеного пса на Мерелдине, который постоянно бегал кругами по всему острову, пока не свалился со скалы? Вот так мы и двигались: вокруг Вихря, даже когда сам Вихрь дрейфовал навстречу шторму. Кто заявит на нас права в первую очередь? Не было никакого способа узнать.

Из окна я наблюдал, как команда изо всех сил пыталась заменить сгоревший такелаж, при этом ни одна мачта не упала в Неллурок и их самих не унесло течением. В Этерхорде корабельщикам потребовался бы месяц на такую работу, в спокойном порту, с лесами и кранами. Люди пытались сделать это всего за несколько часов, после кровавого разгрома, на скорости тридцать узлов — причем скорость постоянно росла.

И вот что я еще скажу: у Фиффенгурта есть сила. Шесть часов я держал его связанным и с мешком на голове. Затем последовала битва с крысами, яд ползунов – и сразу же после этого битва за спасение корабля без парусов и такелажа от величайшего бедствия во всех морях. Он первым подошел к Ускинсу, держа в руке сломанное турахское копье и приставил острие к груди придурка.

— Твои погоны или твоя кровь, Стьюки. Я даю тебе пять секунд, чтобы принять решение.

Ускинс понял, что он говорит серьезно, и снял золотые погоны. Фиффенгурт взял и его шляпу, чтобы не было никакой путаницы, и послал его работать с насосами.

Сам квартирмейстер, бесцеремонно взяв на себя обязанности капитана, назначил команду на каждую мачту с приказом провести пробный рывок на каждом оставшемся лине:

— Если он вам не понравится на ощупь, режьте! Не ждите моего согласия! Мы можем пожертвовать веревкой, но не еще одним неудачным галсом! И никакого мусора за бортами, ребята — бросайте его с кормы! Если мы испортим руль, мы все сможем начать петь колыбельную Бакру.

«Чатранд» шел ровно — но только потому, что Вихрь взбил волны до состояния заварного крема. Корабль скользил, накренившись на десять или пятнадцать градусов влево, и хотя я не мог видеть Вихрь из иллюминатора, я видел, как люди старались не смотреть в ту сторону, и что́ появлялось на их лицах, когда они смотрели. Никогда команда не атаковала такелаж так быстро и так хорошо. Но с каждой минутой им приходилось все крепче цепляться за канаты и поручни — и не из-за угла наклона корабля, а из-за бушующего, воющего ветра. За последние четверть часа он невероятно усилился. Дождь, прилетавший издалека, выбивал дробь по палубе, как барабанные палочки. Крышка грузового люка свободно болталась. Спасательные шлюпки танцевали в воздухе на своих цепях.

Шум, отец. Ни один шторм, которому мы с тобой когда-либо противостояли, не имел и десятой доли того чудовищного шума, который издавали боги. В передней рубке ветер, врывавшийся под дверь и через дюжину щелей, начал рассеивать пар; мы почувствовали укол в грудь и заткнули щели рубашками, тряпками и соломой из курятника. Мы столпились вокруг маленького котелка, стоящего на огне, заслоняя его своими телами. Некоторые молились; Сандор Отт сидел в задумчивости в стороне; леди Оггоск пела Молитву Последнего Расставания, которую я не слышал от нее с тех пор, как был мальчиком на Литтлкэче и мы боялись, что вы с мамой умерли. Чедфеллоу сложил руки перед лицом, как человек, готовящийся принять худшее.

— Люди все еще истекают кровью там, все еще умирают, — беспомощно сказал он Мариле, а затем добавил: — Моя семья где-то там. Почему мы всегда разлучены?

Когда я больше не мог этого выносить, я проглотил полную грудь яда, задержал дыхание и снова вышел через дверь, быстро захлопнув ее за собой. Ветер, как удар мула, брызги, как тонкий хлыст. Я поднялся по трапу на бак, наполовину ослепленный сиянием Красного Шторма, и повернулся на верхней ступеньке, чтобы взглянуть на бездну.

Не было никакой надежды, совсем никакой. Я смотрел в пасть демона, и пасть была шириной в милю и глубиной в мысль. Не будь я вашим сыном, я бы испустил дух там и тогда. Но меня не должно было смыть с корабля — я должен был погибнуть на его борту, как подобает капитану. Я с трудом добрался обратно до передней рубки.

Слабые крики перекрыли какофонию: я поднял глаза к окну и увидел двух мужчин на брам-стеньге, цепляющихся за форштаг. Веревка тянулась к Вихрю, и, когда мгновение спустя она лопнула, люди не столько упали, сколько полетели, как две странные, неуклюжие птицы, серые с одной стороны и светящиеся красным с другой.

— Что ж, Отт, — сказал я, поймав взгляд мастера-шпиона, — ты можешь сохранить бонус, о котором мы говорили. Но тогда треть казны Магада уйдет в эту треклятую дыру, вместе с Нилстоуном, Шаггатом и всеми нами.

— И это все, что ты хочешь сказать в конце жизни? — спросил Отт, едко улыбаясь.

Я покачал головой:

— Еще кое-что. Я мочусь на твоего императора.

Он выпрямил ноги и встал, и сделал бы мне что-нибудь болезненное, если бы я не положил руку на дверную ручку. В кои-то веки у меня был способ убивать быстрее, чем Отт, и более просто.

Затем, к моему удивлению, дверь распахнули снаружи, и кто, как вы думаете, влетел под мою руку? Нипс Ундрабуст! Мы все пошатнулись от порыва свежего воздуха, и я, стоявший ближе всех к двери, чуть не рухнул от боли. Когда я пришел в себя, то увидел, как Ундрабуст борется с девушкой-безбилетницей. Он пытался обнять ее; она била и отталкивала его обратно к двери.

— Что ты делаешь! — взвизгнула она. — Убирайся отсюда! Не дыши! Ты окажешься в ловушке, как и все мы!

Затем раздался стук в дверь – но на этот раз я крепко держал ручку. Там стояли Паткендл и Таша Исик, которые кричали почти то же самое, что и Марила. Но Ундрабуст стоял на своем, пытаясь успокоить и удержать ее, говоря ей, что ему больше никуда не надо идти:

— Прекрати это, Марила. Осталось всего несколько минут, ты меня слышишь? Не шуми. Тебе больше не нужно бороться.

Я прижался лицом к окну и увидел ужасное зрелище: водный горизонт был выше поручней. Мы были ниже края, спускались, набирали скорость. Мы вошли в пасть демона. Паткендл и девушка были единственными фигурами, близкими к баку. Должно быть, они преследовали Ундрабуста, догадываясь, что он намеревался сделать. Парень, конечно, был прав: это больше не имело значения. Я наблюдал, как Паткендл опустил девушку рядом с собой в колючие брызги. Они сидели на корточках спиной к двери, держась друг за друга, как пара сирот в книжке с картинками, и тут мне в голову пришла странная мысль: возможно, эти четверо молодых людей были самыми здравомыслящими из всех нас, потому что посреди безумия они заботились друг о друге. Я могу утверждать, Отец, — это признак здорового ума.

Внезапно Таша Исик подняла голову, напрягшись, как олень. Паткендл уставился на нее, и одними губами произнес какой-то вопрос. Очень решительно и быстро она высвободилась из его объятий и встала. Он снова попытался схватить ее, но она отбилась от него с огромной силой, ее глаза все еще смотрели в небо. Затем, как женщина в трансе, она шагнула вперед, забыв о смерти, которая ей угрожала, и вытянула руки высоко над головой. Налетел ветер и поднял ее, как куклу. Паткендл бросился и схватил ее за ноги; она не знала, что он был там. А потом над палубой пронесся Красный Шторм.

Это было похоже на зарево какого-то немыслимо колоссального пожара, но жара не было. Дождь и брызги превратились в красное золото, палуба — в красный янтарь; такелаж был похож на проволоку, нагретую почти до плавления. Мы завершили еще один виток Вихря и, наконец, врезались в красное облако. Облако, говорю я, но это не было ни облаком, ни полярным сиянием, ни радугой, ни отражением. Оно было именно тем, чем его назвала тварь по имени Болуту: штормом света. Жидким светом, и парообразным, и с краями, похожими на кружащиеся снежинки. Свет цеплялся за планшири и капал с рангоута. Он прожег протянутые пальцы Таши Исик.

По мере того как мы погружались все глубже, произошло несколько событий. Во-первых внезапно прекратился всякий шум. Скрежет Вихря быстро затих, как шум литейного цеха, когда уходишь от него, закрывая за собой дверь за дверью. Это привело меня ко второму, абсолютно чудесному и благословенному открытию: исчез сам Вихрь.

Не рассеялся, не разрушился. Просто исчез, как будто это был не более чем мыльный пузырь на волнах. Люди выползали из люков с явным изумлением в глазах. Нас больше не кренило, мы больше не были пойманы в смертельную спираль на гладком, как масло, море. Снова были волны, и нас качало на них, ветер дул с правого борта.

Затем я увидел, что облака тоже исчезли: я имею в виду грозовые тучи за Красным Штормом. Небо было очищено от них, и на их месте я мог видеть только клочья облаков, горящие, как угли, на юге. Все небо за штормом было новым — и хотя я не мог быть уверен в этом ярком безумии, мне показалось, что само солнце изменило положение.

Таша Исик, пошатываясь, шла к баку, красный свет плескался вокруг ее лодыжек. Пазел все еще стоял на коленях на палубе, где он держал ее. Во внезапной тишине он крикнул:

— Что, во имя Девяти Ям, с тобой происходит, Таша? Что ты сделала?

Она неуверенно повернулась:

— Ничего. Это сделал Шторм.

— Шторм уничтожил Вихрь?

Девушка покачала головой:

— С Вихрем ничего не случилось. Шторм что-то сделал с нами. Разве ты этого не чувствуешь?

Она подошла к окну, так что мы встали лицом к лицу. Свет действительно капал с ее подбородка и ресниц. Она покачала головой: капли света брызнули на стекло.

— Вы бы действительно задушили его? — спросила она меня.

Естественно, она говорила о Паткендле. Но прежде чем я нашел слова, чтобы ответить ей, герцогиня вскрикнула. Я обернулся — и увидел существо там, где мгновение назад стоял Болуту. Существо носило одежду ветеринара и его улыбку, но оно не было человеком. В то же время оно было больше похоже на человека, чем любой фликкер или нунеккам, или даже седжмены, которых можно увидеть в Музее Естественной Истории Этерхорда. У этого существа передо мной было человеческое тело и лицо. Оно было стройным и угольно-черным, с серебристыми волосами и ресницами, и большими серебристыми глазами. Эти глаза были его самой странной особенностью. У них были кошачьи щелочки вместо зрачков и двойной набор век. Внутренние веки были прозрачными, как стекло; я не знаю, какой цели они могут служить.

Существо подняло руку, чтобы успокоить нас, затем передумало и спрятало руку в карман. Но мы все это увидели: черная кожа летучей мыши, натянутая между пальцами вплоть до среднего сустава. Затем оно рассмеялось, немного нервно, и выставило руки на всеобщее обозрение:

— Знаете, я играю на флейте. За последние двадцать лет я стал довольно хорошим флейтистом, по человеческим меркам. Теперь мне придется вернуться к флейтам длому — отверстия расположены дальше друг от друга, чтобы вместить наши перепонки.

Это был все тот же Болуту: голос не изменился, как и склонность к странным маленьким признаниям.

— Дасту уже рассказывал вам обо мне, — продолжал он. — Теперь вы видите, что я сказал чистую правду. Правду о себе, а также, между прочим, об этой метели света. Ибо это то же самое явление, которое поразило нас двадцать лет назад. Очевидно, оно направилось на север. И еще очевидно, что оно обладает свойствами, отменяющими магию. Оно стерло маскировку некоторых моих товарищей; теперь оно стерло мою.

— Ты немного похож на гигантского ползуна, — сказал Хаддисмал. — Ты с ними в сговоре?

Болуту недоверчиво уставился на тураха.

— Нет, — сказал Дасту. — Более вероятно, что он в сговоре с мзитрини. Верно, Мастер Отт? Держу пари, он каким-то образом подал сигнал «Джистроллоку», когда мы приближались к Брамиану.

Парень сделал шаг к Болуту, как будто намеревался его ударить, но не был уверен в способностях существа. Болуту попятился к двери. Отт из своего угла покачал головой.

— Если бы на Черные Тряпки работали существа из далеких стран, я бы об этом услышал. Я предполагаю, что мы имеем дело с помощником Аруниса. Куда он делся, тварь? Он предал тебя, когда напали крысы, и оставил здесь, среди твоих врагов, так?

Оггоск поймала мой взгляд и хихикнула, и на этот раз я понял источник ее веселья. Всего несколько минут назад мы избежали ужасной смерти, и все же, как дрессированные обезьяны, эти трое вернулись к своим привычкам — подозрениям, интригам и лжи.

Болуту переводил взгляд с одного лица на другое.

— Невероятно, — наконец сказал он. — Вы не услышали ни одного слова из того, что я сказал. Зачем вы утруждаете себя слежкой за нами, когда ваши собственные теории гораздо привлекательнее? Как бы то ни было, у меня на этом корабле есть только один враг: сам Арунис. Вы, люди севера, должны были быть моими естественными союзниками, но большинству из вас не хватило здравого смысла, чтобы это увидеть. А теперь я, пожалуй, пойду. Я уже двадцать лет терплю допросы со стороны сердитых, хмурых людей, вроде вас. Я нахожу эти вопросы такими же скучными и недалекими, как и те, кто их задает. Прощайте.

С этими словами он распахнул дверь и вышел, свободно дыша. Как и остальные, я задержал дыхание, чтобы не вдыхать наружный воздух, чувствуя, как он щекочет ноздри. Но Болуту, очевидно, совершенно невосприимчив к яду. Я полагаю, это результат его трансформации. Он зашагал прочь сквозь Красный Шторм, мимо людей и ползунов. Когда он догнал Паткендла и Ташу Исик (теперь она выглядела измученной и хрупкой, ормали крепко держал ее в своих объятиях), это чудовище приветствовало их как старых друзей.

Вы можете удивиться, как я могу говорить о гордости, когда все еще заперт в клетке? Я расскажу вам вкратце, а затем пусть Оггоск наложит свое лучшее заклинание, чтобы доставить это письмо. Она уверяет меня, что может сделать это даже здесь, запертая в своей каюте, при условии, что мы дождемся темноты.

Подобно беззвучному, усиливающемуся шторму, Красный Шторм становился все ярче и ярче. Люди покинули верхнюю палубу — я даже не мог разглядеть человека за штурвалом, хотя и не был уверен: смотреть вдоль пылающего корабля было все равно, что смотреть в самое сердце костра. Другие пленники уговаривали меня закрыть окно, и не было веских причин отказываться. Мы прикрепили еще одну рубашку, но свет каким-то образом проник внутрь: может быть, через дыру ползунов или через швы в стенах. Я знаю только одно: в течение четверти часа мы прикрывали глаза друг от друга и от самой комнаты. Еще пять минут, и свет проник сквозь наши веки. После этого — как еще я могу это выразить? — заполнил наши мозги. Мы стояли, дрожа, как будто с наших глаз содрали кожу, а наши головы окружали ряды алых ламп. Мы не двигались, не говорили и не стонали. Боли не было, но и спрятаться было негде.

А потом свет исчез. Вернулось нормальное зрение. И, когда я осмелился выглянуть снова, я увидел красный свет в лужах на палубе, бегающий туда-сюда, когда Великий Корабль качался, и льющийся, как дождь, через шпигаты. Мы были в естественном море, среди мощных сорокафутовых волн. Когда ползуны пришли, чтобы развести огонь, они сообщили, что шторм виден позади нас — на севере — и все еще простирается от горизонта до горизонта. По сей день я не знаю, сколько времени мы провели в этом всепроникающем свете. Минуты, часы? Большую часть дня?

Работа, начавшаяся в ужасе, теперь возобновилась в здравом уме и спокойствии. Или, по крайней мере, без паники. Вскоре возникла новая чрезвычайная ситуация: пресная вода. Чтобы гарантировать, что мы все уснем, проклятые ползуны отравили все запасы воды, от больших бочек в трюме до бочек, используемых для приготовления пищи на камбузе. Личный запас воды в большой каюте был вне их досягаемости, но Ускинс (как я вскоре обнаружил) несколько месяцев назад приказал прекратить подачу воды в каюту, посчитав разумным заставить компанию Паткендл & Ко таскать ведра с жилой палубы. Там было несколько кувшинов и бурдюков, которые упустили ползуны, и немного загрязненной пеплом дождевой воды, попавшей в свернутые паруса. В отсеке для живых животных был запас, но бочка была разбита сверху и полна крысиной крови. Большинство самих животных были мертвы: горла разорваны, плоть почернела от ожогов. И все же удивительное количество, включая дрянную кошку Оггоск и свинью из Красной Реки, просто исчезло. Те, что остались (гусь, две свиньи, три цыпленка), были зарезаны сразу. Мзитрини не единственные, кто способен пить кровь.

Конечно, мы все еще могли пить из бочек, уцелевших после пожара. И немало мужчин сделали это в последующие дни, когда солнце палило нещадно, а наша жажда все росла и росла. Мы находили их растянувшимися у кранов, напившимися, спящими. Мы пробовали работать посменно, позволяя некоторым мужчинам пить и спать, в то время как другие ждали своей очереди. Бесполезно: пинта воды вырубала человека на два дня, и к тому времени, когда он просыпался, жажда была сильнее, чем раньше. И, конечно, работа замедлялась с каждым человеком, которого мы теряли.

Таким образом, экипаж жил, а в некоторых случаях и умирал от жажды. В передней рубке мы, заключенные, сидели с сухими губами, стараясь не потеть в этой комнате, где всегда горел огонь, и свежий воздух мог нас убить. Тем временем Фиффенгурт и его новый «командир»-ползун наблюдали за ремонтом. Всего за два дня (вначале матросы были самыми сильными) они заново установили такелаж на фок-мачте и бизань-мачте, и мы снова смогли направить корабль на юг. Авгронги (мы нашли их, следуя по следу крыс, растерзанных, как тряпичные куклы, до форпика жилой палубы, где они забаррикадировались) очень помогли с большими бревнами, как только Паткендл убедил их, что грызуны мертвы. Мы набрали скорость. Были несчастные случаи, порванные кожухи, сломанная рука от упавшего колесного блока. Однако, в целом, квартирмейстер доказал свою состоятельность. А ползуны? Им было все равно, что мы о них думаем, пока корабль шел на юг.

Восемнадцать таких дней. В Арквале стоит зима, а здесь душно и безоблачно. Мужчины сходили с ума по рому, но Фиффенгурт знал достаточно, чтобы разместить турахов около отделений для спиртных напитков с приказом убивать: спиртное, конечно, только заставляет хотеть больше воды, чем человек проглотил. Мужчины сосали лимоны, допивали уксус и сиропы. Ползуны начали сражаться между собой. Я спросил себя, кто приказал им расставить эту ловушку, в которую теперь попали и они сами? Их мессия или кто-то другой?

Наконец мессия-ползун пришел повидаться со мной и попросил моего совета:

— Ваши люди выбирают смерть, Капитан [внезапно я снова стал Капитаном] — пьют досыта и забираются в свои гамаки, как будто кто-то другой вот-вот появится и поведет корабль за них. Ты не скажешь своему человеку, чтобы он дал им рома?

— Это то, на что ты рассчитывал? — спросил я. Он не понимал действия алкоголя и побледнел, когда я сказал ему, что алкоголь только усиливает жажду.

— Тогда что же они будут пить? — взвизгнул он, как будто это я веду себя как сумасшедший.

Я попросил его привести мне Теггаца и рассказал повару, как он мог бы изготовить бойлер-конденсатор для дистилляции пресной воды из соленой. «Используйте трюмную воду; в ней будет меньше соли, чем в самом море. Тем временем вскипятите ром в открытом котле; алкоголь испарится». Теггац собрал устройство и топил плиту на камбузе до тех пор, пока вся палуба не почувствовала жар. Но машина и ром вместе давали только еще сорок галлонов в день, и мужчинам, обслуживающим плиту, приходилось выпивать четверть этого количества, чтобы не упасть в обморок от жары.

Однако, возможно, эти сорок галлонов сыграли решающую роль. Ибо наступило утро, когда я проснулся с пересохшими и воспаленными глазами и обнаружил, что девчонка этого лордишки (ее зовут Майетт) стоит передо мной с белой таблеткой в руке:

— Съешьте это, Капитан, и идите на квартердек. Наш лорд желает, чтобы вы кое-что увидели.

Я проглотил таблетку (прежде чем Отт или Хаддисмал решили побороться со мной за нее) и, пошатываясь, поднялся на ноги. Выйдя на палубу, я вообще не почувствовал боли в легких. Она побежала впереди меня, а я, напряженный и злой, направился к носу, оценивая ущерб, нанесенный моему кораблю. Наконец я поднялся по трапу на квартердек. Лордишко был там, на плече мужчины, который держал для него мою собственную подзорную трубу. Она была нацелена — как и шесть или восемь других в разных руках — на что-то чуть левее по борту. Таша Исик увидела меня раньше, чем маленький тиран, и принесла мне инструмент адмирала Исика, чтобы я посмотрел через него. Я поднял и сфокусировал трубу, уже догадываясь, что увижу.

— Поздравляю, Капитан, — сказала она. — Вы привели нас сюда живыми.

Я опустил трубу; она что, издевается надо мной? Выбор, который я сделал, союзы, на которые я закрывал глаза! На корабле все еще пахло огнем, доски под нашими ногами были черными. Мои люди поднимали туши крыс и гадали, осмелятся ли они пить из их вен.

Затем я увидел призраков, сгрудившихся позади нее, десятки призраков, полный набор бывших капитанов за шесть столетий. Они пили за меня бренди. И выкрикивали имя Нилуса Роуза.

Конечно, только девушка и я знали о них. Но когда они зааплодировали, Паткендл встал рядом с ней и протянул мне руку. Ты хитрый маленький ублюдок, подумал я, но все равно ее пожал. Если они и вербовали меня для чего-то, то это было сделано красиво.

Теперь я пошлю это, отец, и надеюсь, что вам будет не стыдно называть меня сыном.

Я есть и всегда буду вашим послушным

Нилус

P.S. Противоядие оказалось временным. Через час, как и предполагали ползуны, я вернулся в переднюю рубку. Оггоск заявила, что она может получать от вас письма до тех пор, пока мы остаемся здесь в ловушке. Мы начали спорить; и, обмолвившись, она рассказала, как вскрывала и читала ваши письма, прежде чем передать их мне. Признаюсь, я очень разозлился. Я схватил ее незажженную трубку (да, ту самую, другую она курить не будет) и раздавил ее каблуком.

Поэтому, пожалуйста, не утруждайте себя письмом, пока не услышите, что я возобновил свое командование. Конечно, я все равно буду вам писать. Но действительно ли вы увидите эти письма? Действительно ли она посылает их, когда скармливает страницу за страницей в огненный котел? Так или иначе, доказательств нет. Я должен доверять ведьме, как я делал (не всегда с пользой) эти много лет.

Наконец, я умоляю вас не рассказывать Маме о моем конфликте с ее старшей сестрой, которая свирепствует без своей трубки. Встанет ли она на мою сторону или на сторону Оггоск, головная боль будет невыносимой. Некоторые вещи лучше хранить среди мужчин.

Глава 41. ЖАЖДА

16 илбрина 941

215-й день из Этерхорда

— Капитан Фиффенгурт, — сказал мистер Тайн, — вы не собираетесь давать ему имя? В конце концов, у вас есть на это право.

— Не называйте меня капитаном, — прорычал Фиффенгурт. — Икшель не может повысить меня, что бы ни говорил Таликтрум.

— Торговая Компания, однако, называет многих капитанами. И ваша квалификация...

— Пропади все пропадом, парень! Я бы не стал искать одобрения Компании, если бы хотел сохранить эту работу.

Тайн вздохнул, глядя на юг, поверх карронады:

— Такое красивое место. Просто кажется неправильным продолжать называть его островом.

По всеобщему признанию (и только потому, что, как ожидалось, он спасет их жизни) это был самый красивый остров во всем мире. Не то чтобы они могли разглядеть много: Болуту предупредил о песчаных отмелях, поэтому, пройдя пять или шесть миль, они взяли курс на запад и держались на безопасном расстоянии.

Однако и даже в самые мощные подзорные трубы было мало что видно. Извилистое пятно песочного цвета. Ни скал, ни сооружений — ни длому, ни людей. Низкие деревья или кустарник на вершинах дюн, возможно. Все. Остров был таким плоским и так мало выступал над горизонтом, что первые матросы, увидевшие его, признались, что приняли тот за мираж.

Но это был не мираж. И не крошечный остров, по крайней мере в длину: стена дюн исчезала на западе, насколько хватало глаз. Болуту уже передал им название: Северная Песчаная Стена, барьер из прибрежных отмелей длиной в две тысячи миль, полностью лишенный скал или кораллов, разорванный, выделанный в форму и просеянный Неллуроком.

— Внутри лежит большой залив Масал, — сказал он, — почти море, само по себе.

— Боги милосердия! — взорвался Фиффенгурт. — Вы же не хотите сказать, что нам предстоит совершить еще одно путешествие, прежде чем мы достигнем твердой земли?

— У меня нет возможности узнать это отсюда, — сказал Болуту. — Побережье довольно неровное. В некоторых местах Песчаная Стена подходит к материку на расстояние пяти миль; в других она находится в трехстах милях от берега. Но она достаточно прочная и местами довольно широкая. Здесь есть рыбацкие деревни, небольшие леса, базы флота — и, да, пресная вода. В других местах Песчаная Стена настолько тонка, что с северного берега можно бросить камень в залив Масал.

В таких местах, объяснил он, Неллурок часто пробивает проливы прямо через Песчаную Стену. Войдя в залив по одному из них, судно может безопасно встать на якорь около песчаной отмели в любом количестве мест, следуя по каналам, указатели на которые установлены рыбаками.

— При условии, конечно, что мы находимся на территории Бали Адро. Это вполне вероятно, поскольку на большую часть Залива претендует наша империя. Но я не могу знать наверняка без ориентиров.

— Достаточно ли глубоки эти входы для такого корабля, как «Чатранд»? — спросил Таликтрум со своего места на плече Большого Скипа.

— Это зависит, сэр, — ответил Болуту.

— Зависит, зависит, — проворчал Фиффенгурт. — Все от чего-нибудь треклято зависит.

Сейчас под ними было много моря: лот показал двадцать саженей. Фиффенгурт потребовал поставить верхние паруса на мачтах, которые могли выдержать нагрузку. Время было против них: дух людей поднялся при виде земли, но они все еще были наполовину безумны от жажды. И по эту сторону Песчаной Стены высадиться было невозможно. Когда дул попутный ветер, они могли слышать буруны: сокрушительный, ревущий прибой, который раздавил бы любое судно, попавшее в его тиски. У них не было другого выбора, кроме как плыть дальше.

Таликтрум приказал освободить пассажиров третьего класса, и Фиффенгурт с удовольствием подчинился. Сначала сорок бледных, истощенных душ пришлось убеждать не стоять на солнце, теряя влагу из-за пота: Роуз долгое время держал их в темноте, и некоторые не скрывали своего ликования, узнав, что теперь он заключен в тюрьму. Матросы наблюдали за ними, пристыженные их грязью и долгим заточением. Но сердца моряков не смягчились по отношению к ползунам, захватившим корабль.

К середине дня море прояснилось, и они приблизились к Песчаной Стене на расстояние трех миль. Теперь сомнений быть не могло: дюны были увенчаны деревьями. На покрытых соленой коркой губах заиграли улыбки: деревья означали воду, пресную воду; они уже чувствовали ее вкус. Но бухты по-прежнему не было, и на желтом берегу не было никаких признаков дома или деревни.

Когда солнце коснулось горизонта, Фиффенгурт выругался себе под нос:

— Отведите нас на пять миль, мистер Элкстем, пожалуйста. Мистер Фегин, удвойте число впередсмотрящих. Мы собираемся удерживать этот темп до восхода солнца.

Ночью внезапно налетел холод, принеся с собой дразнящую росу. Люди пытались высосать ее из такелажа, но в итоге их рты только наполнились соленой смолой. Другие всю ночь не спали, проводя потрескавшимися пальцами по парусам и клеенкам, а затем прикасаясь пальцами к губам.

На рассвете оказалась, что Песчаная Стена никуда не делась. Жара усилилась, ветер стих, и «Чатранд» потерял половину своей скорости. Надежда сразу превратилась в панику: пить было почти нечего. Вскипяченный ром закончился. Опреснительное устройство капитана Роуза дважды взрывалось, и, будучи отремонтированным, выдавало только струйку пресной воды. Страсти начали разгораться; даже некоторые икшели обменивались мятежными взглядами; скоро им тоже захочется пить.

В ту ночь ветер усилился, на несколько часов. На рассвете они, к своему великому ужасу, обнаружили, что Песчаная Стена сжалась до коричневой нити на южном горизонте: она резко изогнулась в сторону от них, и они провели большую часть дня, возвращаясь к ней.

Очередь в лазарет становилась все длиннее. Чедфеллоу и Фулбрич смачивали каплями миндального масла пошедшую волдырями кожу ртов. Но были и серьезные болезни. У одного мужчины была лихорадка, но он не мог потеть. Другой на мгновение закрыл глаза и обнаружил, что они отказываются открываться. Третий жаловался на мышечные спазмы; ему дали льняное семя, чтобы он натирал руки. Час спустя он не удержался на форштаге и свалился с грот-мачты: его тело ударилось о палубу как вязанка хвороста.

Третий день вдоль Песчаной Стены прошел в каком-то групповом бреду. На севере — в сорока или пятидесяти милях к северу — были грозовые тучи, но они не давали даже тени, не говоря уже о влаге. По правому борту плыли киты, вздымавшие в воздух пену, похожую на туман над водопадом в какой-нибудь лесной лощине.

В вечерней очереди за водой у камбуза матрос из Пирс Плапп подавился своей порцией — его горло пересохло и он не мог глотать. Он закашлялся, и его драгоценная четверть стакана брызнула на стену. Парни из Бернскоув засмеялись и заулюлюкали, а моряк, потерявший воду, сошел с ума. Он сильно ударил ближайшего Бернскоува в челюсть, и секундой позже получил то же самое в ответ. Появились ножи, турахи закричали и бросились на нарушителей спокойствия, а основная масса мужчин в очереди воспользовалась возможностью и бросилась на бочку с водой. Мистер Теггац, размахивавший половником, как дубинкой, был сбит с ног; секундой позже то же самое произошло и с бочонком. Мало кто даже обмочил губы, но четверо матросов остались лежать, истекая кровью, под ногами. Один, несчастный Плапп, умер прежде, чем товарищи смогли отнести его в лазарет.

В ту ночь Пазел отправился навестить своих друзей в передней рубке, неся свечу в маленьком стаканчике. Окно было серым от пепла и соленой накипи. Он постучал, и сквозь дымный воздух показались угрюмые лица. Они были пленниками в течение сорока дней и давно потеряли надежду на то, что посетитель, возможно, принесет им свободу. Даже Нипс и Марила выглядели побежденными, подумал Пазел, когда они на цыпочках пробирались через распростертые тела к окну.

Они ожидают смерти, внезапно подумал Пазел, и вместе с этой мыслью пришел острый укол вины. Он был здесь, на свободе и в относительной безопасности; Нипс, Марила и Чедфеллоу были заперты там с сумасшедшими, и между ними и смертью не было ничего, кроме небольшого огня. Было трудно не ненавидеть Таликтрума. Однако заявление молодого лорда все еще звучало в его ушах: если бы это была ваша семья, вы бы поступили точно так же.

Пазел изо всех сил старался не показывать своей тревоги. Глаза его друзей были красными и покрытыми коркой. Кожу Нипса отбелило, как прибрежную корягу солнце. Густые черные волосы Марилы потеряли свой блеск.

— Входа в залив пока нет, — сумел сказать Пазел. — Но теперь он не может быть далеко. Фиффенгурт говорит, что мы продержимся до рассвета, как и вчера.

— Только медленнее, — сказала Марила.

Пазел кивнул; они не могли мчаться на полной скорости в темноте.

— Когда… когда в последний раз...

— Мы пили? — спросил Нипс, завершая вопрос. — Зависит от того, о ком ты говоришь. Старина Плапп и Бернскоув, они просто напились досыта. Блане́-вода, подарок от икшелей. Они выпили по кварте каждый, так же поступили Сару, Берд и еще несколько человек. Они проспят дней десять и проснутся более сухими, чем начинали. Конечно, к тому времени...

— Не говори этого, — перебила Марила.

Она права, подумал Пазел: ситуация была слишком ясной. Через десять дней они либо найдут воду, либо умрут от ее недостатка.

— Вам тоже стоит выпить блане́-воду, — сказал Пазел. — Уснете и проснетесь с хорошим, безопасным кувшином под боком.

Нипс бросил быстрый взгляд через плечо, затем покачал головой:

— Не раньше, чем это сделают они, приятель.

Пазел оглянулся: Сандор Отт прислонился к стене, скрестив руки на груди. Его острые, как наконечник сверла, глаза были прикованы к Пазелу.

— Он слушает, — сказала Марила. — Один из них всегда слушает — Отт, Дасту или Роуз.

— Он не говорит на соллочи, так? — спросил Пазел, переходя на родной язык Нипса.

Нипс пожал плечами:

— С Оттом никогда нельзя быть уверенным.

Я мог бы быть уверенным, подумал Пазел, если бы позволил эгуару показать мне остаток своей жизни. Возможно, я бы узнал о Дасту — и об отце Таши, если вообще есть что знать. Помогло бы это мне, в конечном счете?

Он еще раз посмотрел в глаза ассасину. Узнал бы я все, что знает он? Смог бы я жить дальше, если бы это сделал? Он снова подумал о самой странной фразе эгуара из всех: мир, созданный моими братьями. Его все еще беспокоило, что Болуту понятия не имел, что это существо имело в виду.

Он встряхнулся; так друзьям не поможешь.

— Дела у нас обстоят не так уж плохо, — сказал он. — Болуту считает, что Красный Шторм, возможно, уничтожил все ужасные заклинания, которые готовил Арунис. Ему кажется, что Шторм действует как « очищающий от магии порошок». Я боялся, что он мог разрушить магическую стену вокруг каюты, но нет — она так же сильна, как и всегда. И мы нашли всех семерых наших союзников, у всех семерых есть волчий шрам, хотя мне чертовски странно, что один из них — Роуз.

— Пазел, — сказал Нипс неожиданно бесцветным голосом, — нас больше не семеро. Дри мертва. То, что мы должны были сделать вместе, не произойдет.

— Не говори так, — свирепо сказал Пазел. — У наших врагов тоже все пошло не так, как планировалось. Мы найдем другой способ, даже если не сможем сделать то, что имел в виду Красный Волк, когда нас обжигал. Помнишь, я говорил тебе, что сказал Рамачни.

Глаза Нипса сверкнули, и Пазел испугался, что он, возможно, затеет драку. Затем более маленький юноша глубоко вздохнул и кивнул:

— Да, говорил. Извини, приятель.

— Все пучком, — с облегчением сказал уже было напрягшийся Пазел. — Один из нас будет навещать вас каждый час или около того. Таша следующая, в четыре склянки.

— Кстати, как поживает наш Ангел Рина?

— Возвращается к нормальной жизни, — с быстрой улыбкой ответил Пазел.

— Ты лжешь, — сказала Марила.

Пазел моргнул, глядя на нее. Марила не говорила на соллочи; она просто прислушивалась к его тону. Талант Нипса передался и ей.

— Таша... не очень нормальная, — признался он. — На самом деле она заставляет меня ужасно волноваться.

Он рассказал, что после Красного Шторма Таша каждый день становится все более угрюмой и рассеянной. Ее рука — та, которой она коснулась Нилстоуна, — казалось, ее завораживала. Пазел несколько раз ловил Ташу, когда та смотрела на свою руку и теребила старый шрам. И она все дольше и дольше читала Полилекс, иногда с помощью Фелтрупа, иногда одна. Книга все еще пугала ее, но, казалось, она не могла оторваться. Пазел просыпался ночью от звука ее тихих криков. Он садился рядом с ней, обнимал ее и чувствовал, как она дрожит, просматривая страницы.

— Однажды она захлопнула книгу и крикнула мне: «О чем она думала, как она могла так поступить с ними? Как может маг быть таким жестоким?» Когда я спросил, кого она имеет в виду, она огрызнулась: «Эритусму, кого же еще? Она совсем не была хорошим человеком, она была монстром». Я сказал ей, что Рамачни говорил по-другому, и она просто зарычала на меня. «Каким бы был ты, если бы прошел через Пробуждение, как Фелтруп, Ниривиэль и Мугстур? Как ты думаешь, Пазел, ты все еще был бы в своем уме? Как ты думаешь, ты все еще был бы собой?»

Еще более худшее произошло две ночи назад. Стоял прекрасный, теплый вечер. Они вдвоем провели спокойный час, сидя на двадцатифутовом ялике и наблюдая, как стая китов пересекает желтую ленту лунного света. Таша казалась счастливой и расслабленной. Со временем они уснули, и когда Пазел проснулся час спустя, ее уже не было. Он не нашел ее в каюте и предупредил Герцила. Вместе с Большим Скипом и несколькими другими добровольцами они искали ее на палубе за палубой, в отсеке за отсеком. И, наконец, Пазел ее нашел: она пересекала жилую палубу, идя, как лунатик, среди сотен спящих людей.

Он подбежал к ней и взял ее за руку.

— Ты не должна быть здесь, — прошептал он. — Пойдем, пока они не проснулись.

Таша посмотрела на спящих и покачала головой.

— Они не могут, — сказала она.

Она вывела его из отсека и повела по боковому проходу. Это было место, мимо которого он проходил сотни раз, но на этот раз, к своему великому удивлению, он увидел маленькую зеленую дверь, высотой всего по пояс, прямо в конце прохода, где, по его мнению, должен был находиться корпус. Дверь выглядела старше и обшарпаннее, чем остальная часть отсека; ручка представляла собой древний, проржавевший кусок железа. Таша протянула руку, чтобы открыть дверь, но медленно, как будто борясь с собой. Когда она коснулась ручки, Пазел потянулся, чтобы помочь ей — ему было любопытно, что это за дверь, он никогда ее не замечал — и Таша внезапно оттащила его, крича.

— У нас заканчивается, у нас заканчивается!

— Не волнуйся, — взмолился Пазел. — Мы найдем воду, Таша, клянусь.

— Не вода! — взвыла она, цепляясь за него. — Не вода! Мысли! У нас заканчиваются мысли, и вскоре у нас их не останется! — И она проплакала всю обратную дорогу до большой каюты.

— И позже, Нипс, — заключил Пазел, — она вообще не могла вспомнить, что была на жилой палубе. Я боюсь, говорю тебе. После шторма она невероятно изменилась.

Нипс пораженно посмотрел на него.

— Все изменилось, — сказал он наконец. — Разве ты не чувствуешь этого, приятель? Я не могу точно сказать, но мне кажется, что… Ну, не знаю, словно весь мир, из которого мы пришли, там, за Неллуроком, только что...

— Ниепарваси Ундрабуст! — внезапно прохрипела леди Оггоск. — Отойди от окна, мерзкий мальчишка! Я не могу уснуть из-за твоей болтовни!

Пазел быстро положил руку на стекло.

— Мы освободим тебя, — сказал он на арквали. — Обещаю, мы освободим вас обоих. Вам просто нужно продержаться, пока мы не найдем способ.

— Продержимся, конечно, — сказал Нипс, на мгновение поднеся пальцы к стеклу. Марила, прислонившаяся к нему, кивнула и заставила себя улыбнуться.

От их мужества Пазел почувствовал себя еще хуже. Он снова взглянул на Отта и понизил голос до хриплого шепота.

— Вспомни, что сказал Болуту после того, как ты ушел. Ту часть, которую я рассказал тебе на следующее утро.

— О тех, кто его ждет? — прошептал в ответ Нипс. — Его хозяев, тех, кто видит его глазами?

— Верно, — прошептал Пазел. — Но не говори больше ни слова! Просто держись за эту мысль, ладно? Они собираются найти нас и помочь. И Рамачни тоже вернется — сильнее, чем когда-либо, сказал он. Так что побереги свои силы. Вот увидишь, все уладится.

Он оставил их, чувствуя себя обманщиком. Кто он такой, чтобы говорить, что все наладится? Что делало его обещания лучше тех, что Таликтрум давал своему народу — или, если уж на то пошло, Мугстур своим крысам? Получилось ли у Диадрелу? Помешает ли что-нибудь им умереть здесь, одному за другим, когда им осталось пересечь три мили Правящего Моря?

Он нашел Ташу сидящей на ящике для сигнальных флагов в задней части квартердека, ее плечи опирались на поручни.

— Тебе семнадцать, — сказала она ровным и отстраненным голосом.

— Клянусь Рином, — сказал Пазел, потому что это было правдой: его день рождения наступил и прошел на Неллуроке. — Как ты узнала?

Таша ничего не ответила. Ее взгляд был прикован к Таликтруму и Элкстему, оба сидели за рулем и спорили о безопасной скорости хода и расстоянии от берега. Майетт стояла рядом с Таликтрумом, что-то шепча и часто прикасаясь к нему. Лорд Талаг, который до сих пор отказывался обсуждать какое-либо возвращение к руководству кланом, в задумчивом молчании наблюдал за своим сыном из обломков рулевой рубки.

На коленях у Таши лежал потрескавшийся керамический кувшин из большой каюты. Пазел перевернул его: совершенно сухой.

— Ты только сильнее захочешь пить, сидя на таком ветру, — сказал он.

Таша улыбнулась и протянула руку:

— Приходи и будем хотеть пить вместе.

Он забрался на ящик с флагами и устроился рядом с ней. Как всегда, когда они были близки, он напрягся, ожидая появления боли от ракушки Клист. Но боль не пришла — и не приходила, понял он, с тех пор, как они прошли через Красный Шторм. Он посмотрел на север. Что случилось с мурт-девушкой? Затерялась ли она в сердце Правящего Моря? Последовала ли за ними (он зажмурился при этой мысли) в Вихрь и погибла там? Или Шторм, наконец, освободил ее от рипестри-любви?

— Киты вернулись, — сказала Таша, указывая.

— Я думаю, они наблюдают за нами, — сказал он, пытаясь пошутить.

Сильная рука Таши обняла его за талию. Он улыбнулся, вспомнив свое детское видение о том, как они вдвоем убегают в джунгли, Лорд и Леди Брамиан. Пришло время рассказать ей, хотя он бы покраснел, а она бы поддразнила его и потребовала услышать все.

Но прежде чем он успел открыть рот, Таша спрятала лицо у него на плече. «Диадрелу», — прошептала она, прижимаясь к нему. И этого было достаточно; его охватила тоска и ему пришлось отвести взгляд.

Той ночью в большой каюте, пока Герцил и Фиффенгурт сидели за столом, разговаривая о недавно умерших и о тех, кто скоро родится, а Болуту набрасывал рисунок своей любимой империи, показывая ее леса, замки и горные хребты взволнованному Фелтрупу, Пазел порылся в своем морском сундучке, в грудах грязной одежды и безделушках. Когда, наконец, он нашел то, что хотел, он встал и без стука вошел в каюту Таши. Она растянулась поперек кровати, читая Полилекс без видимого дискомфорта — по крайней мере до его неожиданного появления. Он закрыл дверь, подошел к ней и поднял голубую шелковую ленту, чтобы она прочитала.

В МИР НЕВЕДОМЫЙ ОТПРАВЛЯЕШЬСЯ ТЫ, И ЛЮБОВЬ ОДНА СОХРАНИТ ТЯ

— Я собираюсь привязать ее к твоему запястью, — сказал он и привязал.

Глава 42. ДОБРОТА КОРОЛЯ

Солнечными утрами человек любил сидеть у окна и наблюдать, как птицы-портные чинят свои гнезда. Они никогда не останавливались и, казалось, не уставали, эти маленькие красные птички, даже когда зимние бури обрушивались на город и разрывали их лоскутные дома на части, как старые шерстяные шляпы. Одна из птиц время от времени прилетала, чтобы поговорить с ним. Человек подкупил ее лоскутом шелка, оторванным от подкладки его кармана. Теперь, с помощью подзорной трубы, позаимствованной у короля, он мог видеть шелк, вплетенный в гнездо. Птица поблагодарила его на симджани, а когда человек не ответил, попробовала несколько других языков. Мужчина просто кивал или склонял голову набок. Он потерял дар речи, а птица обрела его. Ситуация была неловкой для них обоих.

Долгими зимними ночами человек лежал на ковре, глядя на пляшущие на потолке отблески камина и беспокоясь о птице. Она всегда была в хорошем настроении, но он знал, что ей больно. Я один во всем мире, если не считать вас, сэр. Моя пара не проснулась, и я боюсь, что она никогда не проснется.

Когда он закрывал глаза, его приходили искать крысы. Сначала он слышал, как они возятся внизу, в глубине за́мка, так что он должен был встать и проверить замок на двери. Позже он слышал, как они сопят и скребутся прямо за пределами комнаты. Иногда они говорили с ним в своей знакомой, ужасной манере. Пенни для вдовы полковника? Часто он слышал, как они грызут основание двери.

У человека не было ни оружия, ни печи, в которой можно было бы спрятаться. Он знал, что его единственный шанс — лежать неподвижно и не издавать ни звука.

Ему дали кошку, но она беспокоила птицу, и он жестами велел медсестре забрать ее. Ему дали книги, написанные на арквали, которые король мог легко достать, и это было его большим утешением. Когда они повесили зеркало над туалетным столиком, человек долго стоял перед ним, изучая себя. Лысая голова с прожилками, глубоко посаженные глаза, подбородок привычно высоко поднят вверх, бесчувственное лицо. Затем человек повернул зеркало лицом к стене.

Королевский врач давал ему отвар из кровь-корня. Он не удивился, узнав что человек потерял и речь, и память. Он лечил многих выживших в битвах и знал пещеры, в которые разум, подобно раненому животному, отступает после поражения.

— Травматическая полукататония, — сказал он королю Ошираму. — Он заключил договор с богами, Ваше величество: — «Не пытайте меня больше, и я буду сидеть здесь тихо, вот увидите, и не издам ни звука».

— Адмирал Исик — герой войны, — сказал король.

— Да, сир. А также человек, к сожалению.

Дневное время было достаточно приятным. Комната в башне выходила окнами на Рощу Предков — заросли корявых буков, окружающих окаймленный камышом пруд, где, как объяснил король Оширам, лягушки поют голосами умерших членов королевской семьи. Маленький, древний, обнесенный стеной лес. За ним раскинулись сады роз, сейчас спящих и выглядящих мертвыми, а еще дальше лежали Кактусовые Сады, где состоялся последний разговор человека с любимой дочкой.

Король установил лист полупрозрачного стекла по всему окну, оставив лишь крошечное отверстие, через которое можно было смотреть.

— Ради вашей безопасности, — сказал ему король, очень серьезный и мрачный. — Те, кто отправил вас в ту черную яму, все еще среди нас, я бы поставил на это драгоценности моей матери. Крысиные твари убили не всех из них. Вот почему мы не можем допустить, чтобы ваше лицо было видно, и вот почему вы никогда, никогда не должны кричать. Потяните за звонок; кто-нибудь всегда будет слушать. Вы понимаете меня, Исик?

Глаза короля всегда подсказывали ему, когда нужно кивнуть.

Король Оширам был умен и добр. Он не разговаривал свысока со своим гостем и не предполагал, что то, о чем он говорил раньше, было забыто. Совсем наоборот, он серьезно, как с равным, говорил с человеком о неразрешимых проблемах острова Симджа и более темных делах во внешнем мире. Он часто называл его послом или адмиралом. Он даже принес флаг Арквала с изображением рыбы и кинжала и водрузил его на шест в углу, но после ухода короля мужчина печально снял его и оставил у двери.

Как-то раз король с большой тревогой сообщил ему о смерти Паку́ Лападолмы. «Несчастный случай, они сказали, аллергическая реакция на ее еду, разве это не абсурдное утверждение!» Это событие было, по словам короля, признаком гораздо более худших событий в будущем. Оно означало, что Великий Мир рушится. Затем он пожал плечами, нахмурился, почесал затылок и почти неслышно пробормотал, что, возможно, этому Миру никогда не суждено было увенчаться успехом.

После этого каждый визит приносил все более ужасные новости. Мзитрини пришли в панику и начали подозревать всех. Они отменили свои миссии доброй воли в Арквал и препятствовали всем визитам — коммерческим, научным и дипломатическим — в свою страну, как в худшие послевоенные годы. Постоянная блокада со стороны Белого Флота, об отмене которой говорили еще той осенью, теперь стала более жесткой, чем когда-либо. Корабли, которые подходили слишком близко к линии контроля, мзитрини встречали предупредительными выстрелами по их носам.

Доктор посоветовал королю избавить своего гостя от этих историй: «если вы когда-нибудь захотите увидеть, как он выздоравливает». Король нахмурился, но подчинился. Почти на неделю. Затем настал день, когда, с трудом рассказав забавную историю о привычке своего племянника надевать штаны на собак, он замолчал, пока человек, который не перестал выглядывать в окно, с беспокойством не посмотрел на монарха.

Король встретился с ним взглядом.

— Шаггат Несс, — тихо сказал он. — Вы помните, кем он был, адмирал, даже если вы забыли себя?

Мужчина кивнул, потому что помнил.

— Вся эта свирепость и паранойя, этот само-карантин, который они ввели, эта стрельба из оружия и подготовка к войне. Все из-за в Шаггата. Наружу просочились слухи. Вся Пентархия пылает слухами о том, что Шаггат Несс возвращается. Из могилы! Со дна залива Тол! У его старых приспешников на Гуришале есть какое-то дурацкое пророчество, связанное, как я понимаю, с самим Великим Миром, и теперь они в восторге от перспективы его возвращения. А Пять Королей, черт бы их побрал, такие же суеверные, как треклятые нессарим. Поэтому они поворачивают обратно все корабли, которые могли бы попытаться переправить сумасшедшего на Гуришал. Даже несмотря на то, что он сорок лет как умер и исчез!

Внезапно он рассмеялся:

— Религиозные безумцы. Кому-то лучше рассказать им об этом, вот и все. «Послушайте, вы, тупые ублюдки, мертвые не могут проснуться и вернуться к жизни».

Потом король перестал смеяться и с беспокойством посмотрел на человека.

— Хотя, конечно, вы это сделали, — сказал он.

Птица-портной подслушала короля.

— Исик, вас зовут Исик! Великолепное имя! И адмирал, я правильно понял?

Мужчина не кивнул и не покачал головой. Что-то, сказанное королем, заставило его почувствовать, что отвечать было бы неправильно.

— Не важно! Исик! У нас есть имя, и это больше, чем у нас было вчера! Каждая веточка в гнезде, а? Завтра я снова подслушаю Его высочество, и мы добавим еще одну веточку.

Эберзам Исик просунул пальцы в отверстие. Птица впервые позволила ему прикоснуться к своему бархатному горлу.

Но почти неделю король не приходил. Исик слышал, как он проходил через нижние покои, его голос был высоким и веселым, когда он кричал своему писцу и камергеру. Когда он наконец пришел, то тихонько проскользнул внутрь и целый час болтал о вещах, не имевших никакого отношения к войне.

Исик улыбнулся в ответ, потому что почувствовал новую радость короля как свою собственную. Что-то на лице адмирала, должно быть, выдало его любопытство, потому что король рассмеялся и придвинул свой стул поближе:

— Я могу сказать вам, так? Вы не пойдете сплетничать. Я влюбился. Я сражен, говорю вам, окончательно и бесповоротно.

Исик сел прямо. Король продолжал говорить.

— О, она не будет королевой — только треклятой принцессой Урджан из Урнсфича, в течение следующих лет — ах, но эта девушка! Раз в жизни, Исик. Танцовщица — и ее тело это доказывает. Но у нее была тяжелая жизнь. Была вынуждена танцевать для настоящих свиней в Баллитвине, а может быть, и больше, чем танцевать. Теперь она слишком робка, чтобы выступить перед аудиторией или даже войти в переполненный зал. Кажется, я был рожден, чтобы дать убежище... Не берите в голову, сэр, не берите в голову. Ах, но она танцует для меня, адмирал. Хотел бы я, чтобы вы могли ее увидеть. Такая красота заставила бы вас в мгновение ока вспомнить молодость.

Ничто из этого не произвело большого впечатления на Эберзама Исика. Он знал только, что визиты короля отныне будут редкими — так оно и вышло. Приходил врач, медсестра приносила еду, новые книги и выстиранную одежду. Прилетала птица-портной и с грустью говорила о своей подруге. Зима становилась все глубже. И Исик стал несколько сильнее. Его тело, по крайней мере, исцелялось. Он начал делать гимнастику, хотя и не мог припомнить, чтобы изучал ее пятьдесят лет назад, будучи кадетом.

Однажды — откусывая содовый хлеб, накрыв колени одеялом, глядя на страницу со стихотворением, пока птица клевала крошки с пола, — он услышал, как король под ним хохочет во все горло. Монарх повысил голос до крика: «Да, да, дорогая, ты победила, клянусь всеми богами! Твое желание — мое собственное!», а затем, очень слабо, Исик услышал музыкальный женский смех.

Он вскочил на ноги, отпугнув птицу, которая полетела обратно к окну. Книга, одеяло и хлеб полетели на пол. Он сделал шаг вперед, губы его дрожали, охваченный страстным желанием, о самом существовании которого он забыл.

— Сирарис? — прошептал он.

— Исик! — вне себя от счастья завизжала птица-портной. — Исик, лучший друг, единственный друг, вы можете говорить!