Лезвие страха

Глава 29

Аттон приблизился к городу с севера. Он специально сделал внушительный крюк, рассчитывая на то, что если его и буду ждать, то, вне всякого сомнения, с южных ворот. Он осмотрел с холма белые стены и башни замка, и минуя обширные ухоженные виноградники, спустился в небольшую деревушку, приткнувшуюся у самого берега Тойль-Навир. В деревне Аттон разыскал постоялый двор, снял комнату, плотно пообедал тушеной индейкой и чуть пригубил местного вина, и щедро заплатил хозяину за обещание позаботиться пару дней о его вещах и, главное, лошадях. Здесь, севернее Бадболя, лошади были уже редкостью, и стоили изрядно. Местные предпочитали обходиться неторопливыми и недорогими оленями, а в работе на полях, и для тяжелых перевозок использовали грузных чешуйчатых волов с длинными закрученными рогами. Так что забота о лошадях была вовсе не лишней. Хороший объезженный конь стоил десятка волов, и конокрадство в этих краях процветало.

Укрыв лошадей в стойлах, Аттон перенес свои пожитки в отведенную ему комнату, и дождавшись ночи тихо покинул двор, переодетый в драный грязный балахон. На голову он нахлобучил большую соломенную шляпу бортника, а свои дорожные сапоги из крепкой кожи сменил на разбитые грубые ботинки. Из оружия Аттон взял лишь большой нож бирольской стали, который укрепил на предплечье с помощью ремней.

В образе бездомного, скитающегося по землям в поисках приработка, он миновал мост через Тойль-Навир, вышел на мощеный имперский тракт, и к тому времени, как Вторая Луна закатилась за горизонт, подошел к городским воротам. Перед воротами, в ожидании рассвета столпились местные крестьяне с лотками и тележками. В шумной толпе Аттон заметил несколько больших, груженых мешками и клетями с птицей повозок, запряженных четверками волов, и осторожно пробрался к ним. Он имел кое-какие сведения о быте местных контрабандистов, к тому же, ему совсем не хотелось привлекать лишнего внимания, и как только заскрипели блоки городских ворот, он немедленно юркнул под телегу и пристроился в тесной полости, как будто специально предназначенной для таких случаев. Прямо над ним, аккуратно привязанные за горлышки, висели оплетенные круглые бутыли, судя по терпкому аромату, наполненные дорогими настоями южных трав. Аттону пришло в голову, что возможно, он занял чье-то место, и тут же получил подтверждение своих предположений – кто-то больно стукнув его по руке проник под телегу, и ругаясь сквозь зубы, устроился рядом. Ему в ухо часто захрипели перегаром и зубовной гнилью. Дышать сразу стало нечем. Аттон поморщился, подумал о том, что ему предстоит долгий тряский путь по улицам города, затем вывернул руку, нащупал в темноте худое горло, и вдавил пальцы в липкую кожу. Он давил до тех пор, пока тело его случайного соседа не перестало подергиваться.

Где-то наверху закричал возница, щелкнул бич и телега, скрипя всеми колесами сразу, медленно тронулась. Аттон лежал на неструганных колючих досках, положив руку под голову, и вглядываясь в просвет между днищем и колесами, внимательно вслушивался в окружающие звуки. Они остановились в городских воротах, очевидно, для проверки стражей и уплаты полагающейся пошлины, затем, спустя немного времени у какой-то лавочки, мостовая перед которой нестерпимо воняла падалью, и, наконец, повернули к городскому базару. Аттон неплохо знал столицу герцогства, и как только подпрыгивающий ход телеги сменился на плавный и размерный, свидетельствующий о том, что они приближаются к городской площади, он сразу же выбрался из своего убежища, и выждав, когда повозка пройдет рядом с подворотней, сполз на мостовую и тут же бросился бежать. Остановился он только через квартал, и внимательно оглядевшись, достал из-за пазухи шляпу, надвинул пониже на глаза и двинулся неспешным шагом к улице Созвездий, где располагались ювелирные мастерские, маслобойни и где на постоялом дворе "Шестилапый гусь" его должны были ждать имперцы.

Двигаясь по улицам шаркающей старческой походкой Аттон внимательно поглядывал по сторонам, и старался как можно более незаметно миновать многочисленные патрули местной стражи.

В этом городе его хорошо знали. Наверное, даже слишком хорошо. Семь лет назад, он въехал в столицу герцогства Данлон через самые большие Восточные ворота, въехал, ни от кого не таясь вместе с аведжийским караваном, следующим из Бироля. Караван следовал на ежегодную данлонскую ярмарку, крупнейшую ярмарку Лаоры, от Бреммагны до Предела Болот. Аттон же сопровождал караван совсем с другой целью. Он путешествовал по землям Лаоры в поисках Душегуба Крэя, безжалостного убийцы и насильника, провозгласившего себя Королем Дорог. Крэй держал в страхе все тракты Империи и не только, за ним несколько лет безуспешно охотились службы крупнейших государств и охотники за головами, нанятые купцами и банкирами. Но Душегуб был неуловим. Под его началом находилась целая армия отпетых головорезов, они совершали дерзкие набеги на провинции, вырезая целые поселения. В тот год армия Крэя почти парализовала торговлю между странами, ярмарки в Маэнне и Куэйте так и не состоялись, но герцог Данлонский Патрик Девятый, тем не менее, решился на проведение очередной ярмарки, и привлек для безопасности целый имперский арион, расквартированный в Данлоне. Аттон сомневался, что Крэй решится атаковать большой город, в котором, к тому же полно имперских рыцарей, но оказался неправ. В день открытия ярмарки, когда сам правитель герцогства решил выступить с речью, в огромную толпу, собравшуюся на площади у городской ратуши, полетели стрелы. А дальше люди Крэя устроили настоящую резню – в толпу ворвались вооруженные всадники, и рубя на право и налево, двинулись к центру, туда, где прятался за спины имперских рыцарей сам правитель Данлона. Испуганный народ в панике побежал, и на площади тут же началась давка. Люди падали на скользкой от крови щебенке прямо под копыта лошадей. Лучники на крышах домой продолжали осыпать площадь смертоносными стрелами. Разбойники быстро сломили сопротивление городской стражи, и лишь опытные аведжийские и рифлерские караванщики успели возвести подобие баррикады на самой краю площади, и яростно сражались, защищая собственные жизни и имущество. Не имея возможности двигаться через площадь, Аттон присоединился к караванщикам, все вместе они отогнали нападавших от своих укреплений, а рифлерские лучники из обозной охраны, быстро очистили близлежащие крыши. Все это время Аттон не переставал посматривать на площадь, и как только заметил самого Крэя, орудующего в толпе огромным двуручным мечом, сразу же бросился наперерез. В последствии, ему не раз довелось услышать от очевидцев и просто от говорливых бездельников живописание этого поединка, приукрашенное многочисленными сомнительными подробностями, но на самом деле все было гораздо проще. Не было грозных выкриков, не было обмена бранью, не было длительного кружения и сказочной пляски мечей. Была давка и страшный шум, производимый бьющимися в разных концах площади воинами, стонами и воплями раненных и умирающих, женскими визгами и лошадиным ржанием.

Перепрыгивая через окровавленные тела, Аттон на бегу бросил все свои лезвия, ни разу не промахнувшись, и врезался в толпу личных охранников Крэя, рослых воинов, с горящими от имры безумными глазами. Сражаться никто из них толком не умел, они по-мясницки рубили воздух тяжелыми мечами, и Аттон положил их всех, не прилагая особых усилий. Крэй, прорубающийся сквозь строй имперской пехоты, заметил его, и не опуская тяжелого меча, вырвал из трупа короткое копье и почти без размаха бросил в Аттона, но он легко уклонился, и добравшись до самого Крэя, просто поднырнул под свистящее длинное лезвие, темное от крови, и одним движением отрубил самозваному Королю Дорог кисти рук. А затем, чуть развернувшись просто отсек вопящую от бешенства и боли бородатую голову. После того, как голова предводителя разбойников покатилась по мостовой, налетчики сразу же перешли в отступление, закончившееся паническим бегством. Аттон не стал никого преследовать, он аккуратно поднял голову Крэя за волосы и направился к своим оленям, где тщательно упаковал в заранее приготовленный мешок с солью. Молча кивнув опешившим караванщикам, он быстро покинул город, и уже к вечеру четвертого дня был в Норке.

Конечно же, такое деяние не могло пройти не замеченным, и Аттон прекрасно знал, что с этого момента, о нем узнают все, от имперской разведки Россенброка до самого последнего пьяницы где-нибудь в Ганфе, потому не задержавшись в Норке и дня, он отправился на дальний север, к Пределу Холода, в надежде, что люди вскоре о нем позабудут. В Падрук он вернулся только через четыре луны, и очень удивился, потому что первый человек, с которым ему пришлось заговорить, оказался посланником самого герцога Данлонского. Патрик Девятый очень просил наемника Аттона Сорлея посетить столицу герцогства, где в его честь собираются провести праздник, и наградить этого самого Сорлея по прозвищу "Птица-Лезвие" какой-то особой медалью, в знак заслуг перед всей Лаорой. Аттон вежливо отказался, но Данлон все-таки посетил, и даже встретился с герцогом, правда в обстановке более конфиденциальной, чем предполагалось, точнее – в грязной комнате на втором этаже таверны, куда сам герцог прибыл инкогнито. Впрочем, Аттон от сотрудничества вежливо отказался, но награду принял, и вечером того же дня покинул столицу виноделов с намерением никогда туда более не возвращаться.

Теперь, спустя семь лет, облаченный в грязную одежду нищего он брел по городу, где каждый житель считал его настоящим героем, а на каждом углу, заплатив всего лишь монетку, можно было услышать в исполнении уличного певца живописную балладу о его подвигах. Так, осторожно перебираясь от переулка до переулка он и доковылял до улицы Созвездий, и сразу же наткнулся на нужную ему вывеску.

Он поспешно перешел улицу и внимательно оглядел пространство перед постоялым двором. У коновязи, периодически окуная морды в поилку, пофыркивали несколько оседланных боевых оленей и красивая пегая кобыла с ухоженной гривой. Никаких соглядаев, никаких арбалетчиков на крышах он не заметил, немного успокоился и решил пройти дальше по улице. Пригибаясь как можно ниже, он двинулся шаркающей походкой вдоль забора постоялого двора вверх по улице, туда где вдоль дороги лоснились темными боками огромные бочки со свежевыжатым маслом. Здесь кипела работа – глухо ухали тяжелые прессы, повсюду сновали чумазые работники с ковшами и бадьями. Воздух звенел от веселой брани и восхитительно пах свежим маслом. Аттон походя зачерпнул из большой кюветы горсть жмыха, набил рот и остановился поглядеть, как грузиться караван. На небольшой площади перед маслобойнями стояло с десяток крепких телег, запряженных серо-белыми горбатыми волами. У телег суетились темнолицые бантуйские караванщики, все как один одетые в черные кожаные безрукавки и широкие штаны из парусины. Приземистые широкоплечие данлонцы выкатывали один за одним пузатые бочонки, узколицый бантуйский купец, поблескивая изумрудными серьгами, с невозмутимо оглядывал каждый бочонок, делал пометку в свитке и указывал, на какую из телег грузить товар.

Аттон еще немного понаблюдал за погрузкой, не забывая посматривать в сторону постоялого двора, и двинулся дальше. На него никто не обращал внимания, да и сейчас он мало чем отличался от многих снующих вокруг рабочих. Пройдя вдоль масляных рядов он вернулся обратно, еще раз оглядел издалека вход на постоялый двор и все также загребая землю ногами, заковылял к воротам. Издалека донесся звон городского колокола.

Из ворот ему навстречу, покачиваясь на нетвердых ногах, вышли четверо бантуйских караванщиков. Они весело смеялись и переговаривались друг с другом на странном языке, с множеством глухих согласных. Когда они поравнялись с ним, Аттон вдруг почувствовал что-то неладное. Смех бантуйцев звучал как-то неестественно, да и лица их выглядели совсем не так, как обычно выглядят лица людей, перебравших крепкого местного вина. И он не почувствовал даже легкого перегара. Бантуйцы, все также весело улыбаясь миновали его. Аттон остановился и стал медленно поворачиваться.

Дальше все происходило как в тягучем кошмарном сне, когда враги, окружающие тебя стремительны и легки, а ты не можешь даже пошевелиться.

Аттон ощутил внезапную тяжесть во всем теле, глаза его словно сдавили чьи-то твердые холодные пальцы. Он повернулся и сквозь пульсирующее мерцание увидел, что бантуйцы уже не смеются. Они стояли полукругом с мрачными сосредоточенными лицами и смотрели на него. У того, что стоял ближе всех, в руках была короткая деревянная трубка, похожая ну дудку бродячего музыканта.

Аттон протянул непослушную руку и нащупал в области затылка тонкую оперенную стрелу.

"Ловушка…"

Его ноги постепенно наливались свинцом, сознание медленно ускользало, но Аттон, собрав всю волю в кулак, вырвал стрелу, и резко двинув плечом, освободил крепления ножа. Бантуйцы попятились. Где-то за ними в его сторону, сжимая в руках веревки и сети, уже бежали другие. Аттон заметил, как еще один бантуец поднимает такую же трубку, и сделал шаг вперед. Ноги все еще слушались его, и тогда он прыгнул с места на опешившего бантуйца, и всадив ему в горло нож по самую рукоять, почувствовал, как легкость движений возвращается к нему. Он развернулся на месте и обрушил свой локоть на переносицу стоящему слева, вырвал у него из-за пояса широкий длинный кинжал и тут ощутил еще сразу болезненных уколов, и понимая, что проиграл, метнул кинжал в первого бегущего и упал на колени. Подбежавший сзади бантуец с силой обрушил ему на голову деревянную колотушку. Аттон врезался лицом в камни мостовой, из разбитого носа хлынула горячая кровь. Последнее, что он успел увидеть – был обшитый металлической лентой сапог, врезающийся ему в лицо.