Курсант: Назад в СССР 14

Глава 8

Я шагал к дому Марфы Петровны Гречихиной, чтобы расставить все точки над «Ё». На дворе почти полночь — такое время, когда обычный человек дома сидит.

Моросил дождь, асфальт отсырел, тучки придавили дома, а город, как пожилой волк, прижал уши и ждал чего-то тревожного.

Я не верил в магию, предсказания и всякую чертовщину. Всю жизнь — реалист, атеист. Шёл, по следу, по фактам, по крови. Но чем больше я копался в этом деле, тем явственнее чувствовал — рациональное здесь не держит форму. Что-то ускользает. Что-то прячется между словами, в тенях, в этих старых домах, в озере. С другой стороны — моё попадание сюда, в это вот время — тоже ведь не из учебников физики. Даже никакого тебе квантового портала. Погиб в одном времени, очнулся — в другом, и никаких объяснений.

Дом Марфы располагался в старой части города, откуда несколько веков назад и начинался Нижний Лесовск. Бревенчатая изба — черная, как сажа, словно сама ночь впиталась в древесину. Крыша — двускатная, деревянная и выгоревшая на солнце, на коньке — железный флюгер-петушок, правда, давно застывшего в одном направлении — стержень явно перекосило, и крутиться он больше не мог. Ставни с резьбой по дереву, то ли с узорами, то ли с вензелями, но тоже потрескавшиеся и высохшие — будто на них пепел осыпался.

Фундамент, как элемент конструкции, отсутствовал здесь напрочь. Дом стоял прямо на земле нижними венцами. Отчего со временем немного просел, врос в почву, как замшелый пень. И чуточку согнулся, будто мне в поклон.

Калитка скрипнула, я шагнул внутрь. Во дворе — заросли крапивы и тропинка к крыльцу. В окнах разглядел свет — тусклый, будто из керосинки. Хотя весь город давно электрифицирован.

Я постучал по закрытым ставням. Стук отозвался в доме, дрогнуло оконное стекло.

И тут, как из-под земли, выскочила псина. Чёрная, лохматая, огромная. Глаза — в отблеске сверкнули, пасть — хрястнула в воздухе, нацелена прямо мне на штанину.

Я не отпрянул. Бежать от нападающей собаки — себе дороже. Вместо этого нагнулся резко, сделал вид, что поднимаю камень с земли. В руке — ничего, но собака отшатнулась, рыкнула и замерла. Собаки чуют: если не боишься — ты опаснее, чем кажешься. Да и жест с камнем им знаком. Я смотрел ей в глаза, пока она не отошла к сараю, рыча и скалясь, но на меня кинуться всё же не решаясь.

Молодец, умница. Не хотелось стрелять в такую черную бестию. Редкая масть, без единого светлого пятнышка, будто демон, а не пёс.

Дверь скрипнула. За ней показалась старуха. Та самая: в платке, в вязаной кофте до колен с огромными карманами. Лицо — как сморщенное яблоко, но глаза — пытливые, живые. И сейчас недобрые.

— Ну, здравствуй, провидица, — сказал я. — Извини за поздний визит. Помнишь меня?

— Первый раз вижу, — проскрипела она. — Если приворот — то в пятницу приходи. Если от сглаза заговор — завтра к вечеру узнай, когда время свободное у меня найдется. А сейчас я спать.

— Погоди, Марфа Петровна, — я подставил ногу и не дал двери захлопнуться. — Я же вижу, ты меня узнала. Привороты мне не нужны. Дело серьёзней. Срочное.

— А что, срочные дела теперь по ночам решают? — пробурчала она. — Народ с ума сошёл.

Я вытащил удостоверение. Блеснул гербом.

— Я не народ. Я охраняю народ.

Она прищурилась:

— Без очков всё равно не вижу. Откуда мне знать, что ты не вор?

— Не зря же ты ко мне подходила. Тогда, на крыльце гостиницы. Кто подослал? Мещерский? Зачем? Чтоб я испугался и уехал?

— Не знаю, о чём ты, касатик, — пожала та плечами. — Я здесь живу, народ лечу. У кого скот дохнет, у кого ребёночек в животе не заводится. Кто, только шёпотом, просит вернуть любимого, кто хочет, чтоб муж меньше пил. На дому людей и принимаю, никуда не хожу, а ты иди, не мели чушь…

Я иронично хмыкнул:

— Придется все же тебе со мной поговорить, Марфа Петровна, не обессудь. Или здесь, или в отделении по повестке, сама решай.

Она фыркнула, отступила внутрь:

— Ладно… Входи, коли уж пришёл.

И я вошёл. Изба Марфы Петровны встретила меня тяжёлым воздухом, настоянным на сушёных травах, пыли и чём-то терпком и пряном, будто старинный сундук с лекарствами раскрыли посреди таёжной чащи. Половицы под ногами прогибались с приглушённым скрипом. Стены были увешаны связками сухой мяты, зверобоя, багульника и каких-то тёмных корней, больше похожих на кулачки чертят. Над дверью — распятая шкурка то ли хорька, то ли огромной крысы, в углу — чучело ворона, чёрное как деготь. Глаза у него — искусственные белые бусины, в которых тускло отражался свет. Точнее, не свет — отсвет. Бабка не включала электричества. Она, поджав губы, и теперь зажгла несколько свечей — и тотчас тени на стенах зашевелились.

— Ну вот… — пробормотала она, — теперь можно и беседу вести.

— А что, при свечах лучше видно будущее? — усмехнулся я.

— При свете лампы человек врёт. А при свете огня — душа снаружи, — скривилась в улыбке бабка. — Ну, присаживайся, касатик. Погадаем. Или боишься?

— Ну вообще-то, вопросы я должен задавать.

— Боишься, значит… — щурилась старуха.

— А давай, только без театра. Глянем, на что ты способна, — кивнул я и сел к шаткому столу, заставленному склянками и какими-то книгами.

На стене — старая репродукция с изображением здешнего Черного озера, тусклая, потемневшая от времени. Под ней — веник, будто венец. В том, что на картине изображено именно то самое озеро — я не сомневался. Я узнал его по фотоснимкам, которые видел в музее у Красновой.

Бабка что-то пробормотала, выкладывая карты на клеёнку. Движения пальцев были ловкие, отнюдь не стариковские.

— Плохо дело, — еле слышно проговорила гадалка, ее рука с картами двигалась так медленно, что почти замерла, будто она сама не хотела видеть то, что показывала колода.

Вдруг свеча на столе затрещала — пламя дрогнуло и погасло. В тот же момент ворон в углу тихо повернул голову. Я вздрогнул. Секунду спустя — с глухим звуком зашаталась картина с озером, замерев в положении маятника.

— Вот оно… — прохрипела старуха. — Слушай, что скажу. Послан ты не по воле своей. Душа твоя разорвана между мирами. Один — живой. Другой — былой. Ты чужой здесь, и всё же ты — ключ. Кто-то, очень старый, ведёт тебя. Зачем? Сам узнаешь… Не сегодня.

Я снова посмотрел на стол. Марфа недооценила меня, я-то за ней наблюдал. За свечой — тонкий шнурок. Тянется от ножки стола к окну. В щели — едва заметная леска. Стоило дёрнуть ногой — и окно распахивалось, а уж сквозняк гасил огонь. Ворон? Да он вовсе не чучело — самодельный макет с подвижной шеей. На проволоке. А картина… ну, такого легко добиться, всего лишь ослабленный гвоздь, ну и тоже леска там, как волос, проглядывает. Вот зачем был полумрак, чтобы никто не разглядел эту постановку.

А не потому, что электрический свет на враньё настроен.

— Убедительно, — хмыкнув, я встал и показательно проверил всю эту бутафорию. — Особенно про «два мира». Но так про любого можно сказать, мол, переродился и всё такое. Индусы вообще верят, что следующую жизнь жучком могут прожить. Так что, гражданка Гречихина, твой театр на меня не действует. Давай-ка теперь лучше на мои вопросики поотвечаем.

— А если я не хочу на твои отвечать?

Она даже почти не сменила тона.

— Ну, не знаю…. Ты мне, я тебе… Люди друг дружке помогать должны. Или не так?

— И чем же ты мне поможешь?

— Тем, что закрою глаза на твою незаконную деятельность.

— Колдовство не запрещено, милок. Особенно белое, — хмыкнула она.

— Колдовство не запрещено, потому что его не существует. А вот за нетрудовые доходы уголовным законом у нас ответственность ещё как предусмотрена. Ты же с людей мзду берешь за услуги, не за спасибо колдуешь.

— Ты не простой, — старуха прищурилась. — Я по глазам вижу. Остальные бы струхнули. А ты нет. Раскусил бабушку дремучую… Гордишься, небось… Эх, молодежь, нет уважения к старшим. Мы уже из ума выживаем, а вы нас…

Марфа театрально всхлипнула — мол, обидели старушку, но глаза оставались хитрыми, наблюдали за моей реакцией.

— Подожди на молодежь наговаривать, — я вернулся к столу. — Ты сама далеко не глупая. Более того — ты-то явно из тех, кто разбирается в психологии. Ты вовсе не дремучая деревенская гадалка, ты… — я замолчал и прищурился. — А ну-ка…

Я подошёл к старому шкафу, где между пыльных томов «Малая медицинская энциклопедия», «Ветви мирового дерева» и «Ванга. Правда и вымыслы» торчал угол синей обложки. Я вытянул — и замер. Старый диплом университета на имя Гречихиной Марфы Петровны. Биологический факультет. Специальность — биохимия.

— Вот оно как… — протянул я. — Всё с тобой ясно. Хороша ведьма с биохимичеким образованием. Ха! Не удивлюсь, что ты еще и степень научную имеешь…

— Кандидат, — неохотно выдавила старуха. — Когда-то писала работу про биологические ритмы, циркадные изменения в пресноводных средах. Потом замуж. Потом сын. Потом всё рухнуло. Война. Институт расформировали. А я осталась… здесь. Сбоку от науки. Сбоку от жизни.

Все это выдала Марфа с какой-то грустью. Видимо, устала притворяться перед людьми всю жизнь. Порой хочется хоть кому-то рассказать про себя…

— А теперь, получается, обманываешь простых людей? Трюками, ловкостью рук, знанием их психологии. Угадыванием чаяний и желаний.

— Я не обманываю, — проговорила старуха, уже без театра. — Я им даю надежду. А это, знаешь ли, важнее правды.

— Да? А с Мещерским? Он тоже за надеждой приходил? Или за другим? Какие у вас с ним дела?

— Это уж ты у него спроси, касатик, — голос её стал холодным.

Я прищурился. Вот теперь разговор начинался по-настоящему.

— Ладно… — сказал я. — Тогда расскажи, что ты знаешь про Черное озеро. Только правду.

В комнате повисло молчание. Марфа дышала тяжело, взволнованно, и губы её дважды дрогнули — будто она просто не решалась сказать то, что хотела.

— Оно старше нас всех, — прошептала она наконец. — И кто тронет воду — исчезнет. Не сразу, не в тот же день. Но исчезнет. Всегда.

— Так. Что значит — исчезнет?

— А то и значит, вода в нем чернеет, бывает. Вот тогда лучше к ней не подходить.

— Больше на сказку похоже, Марфа Петровна, уж извини… Откуда информация? Только не говори, что видения.

— Я жила долго, — буркнула она, наливая себе что-то мутное из пузатой бутылки. — Видела, как деревни пустеют, как поодиночке исчезают люди. Крепкие и больные. Молодые и старые. И никто их потом не находит, ни живых, ни мёртвых. Озеро не возвращает.

— Я смотрю, у вас, у местных, во всех бедах озеро виновато…. Чего же ты раньше молчала?

Ты вскинула на меня взгляд.

— А ты думаешь, не говорила? — усмехнулась она. — В горкоме на меня пальцем крутили у виска, сказали — партбилет отнимут, и отправили в милицию. Там Витька, паскудник, обещался участкового отправить, разобраться. Ну так что — никто так и не пришел.

— Какой Витька?

— Бобырев, начальник милиции. Та еще вша крутливая. Всю жизнь лукавил и выкручивался, таким и остался.

— Так никто и не пришел?

— Не совсем, конечно… Пришел-таки участковый. Предупреждал: мол, хватит, бабка, пугать народ. Все у нас в городе гладко.

Я раздумывал и ходил по комнате, не обращая больше внимания на антураж и скрипучий пол. Мой взгляд, однако, продолжал изучать обстановку, казалось — что-то я упустил. Но, что? На полке, между банкой с корнем лопуха и пузырьком из-под валерианы, стояла старая чёрно-белая фотография в самодельной деревянной рамке. Мужчина в пиджаке и женщина — молодая, красивая, ещё совсем девочка — обнялись на фоне узнаваемой панорамы Нижнего Лесовска. На пальце у него кольцо. И смотрит он на неё — так, как не смотрит чужой. А она — чуть улыбается, но в её глазах отражён весь свет этого момента.

— Это ты? А это твой муж, Марфа Петровна? — тихо спросил я, не глядя на фото.

Старуха шумно втянула воздух:

— Не твоё дело, — отозвалась хозяйка резко, но всё-таки голос дрогнул. — Просто старый портрет висит, выбросить всё недосуг. Да и дыру закрывает.

— Просто висит, да? Случайно? А вот не верю я в такие совпадения. Здесь у тебя каждая веточка, каждая паутинка — с умыслом. Ты выстроила себе сцену, в котором каждая деталь — как спектакль. А это — не бутафория. Сразу видно, это память. Единственное настоящее в этом балагане.

Я подошёл ближе, кивнул на фотографию:

— Он погиб? На фронте?

Марфа молчала, лишь губы шевелились беззвучно. Я, конечно, всё понял. И сказал прямо, не жалея её — или как раз потому, что только так теперь и надо было:

— Ты его любила. До сих пор любишь. Потому и осталась здесь. Потому и не уехала. И потому всё это… — я обвёл рукой пространство — … тоже появилось. Магия, привороты, заговоры. Ты не ведьма. Ты просто хочешь, чтобы тебя слушали. Чтобы приходили. Чтобы делились болью. Чтобы ты не была одна со своей.

Она отвернулась. Плечи мелко дрожали.

— Люди приходят, — продолжил я, мягко, почти шёпотом. — Изливают душу. А ты слушаешь. И становится легче… им и тебе. Так ведь?

— Петенька… — прошептала старуха, глядя на фото, встала и погладила стекло так бережно, словно могла согреть ладонью изображение.

Я подошёл ближе. Положил руку ей на плечо. Сказал с тем же спокойствием:

— Все мы кого-то теряли. Или потеряем. Это — жизнь. Но есть вещи, с которыми мириться нельзя. Люди исчезают. Здесь, у вашего озера. И я знаю, ты что-то чувствуешь. Что-то знаешь. Помоги мне.

Она подняла глаза — мутные, покрасневшие от слёз. Гадалка молчала.

— Давай сделаем так, — сказал я. — Поможешь мне, а я постараюсь, чтобы таких вот фотографий, как у тебя, стало меньше. Чтобы было кому глядеть в глаза с любовью, а не в замерший навеки портрет. Но без тебя будет долго и трудно — мне нужна твоя помощь…

Марфа Петровна кивнула. Склонилась над столом, порылась в ящике и достала старый блокнот.

— Вот, — сказала. — Это записи моих наблюдений…

Я взял его, стал листать. Там были даты. Ровные столбцы, каждая строчка — с годом, месяцем и днём. Иногда — с пометками вроде: «чёрная гладь с вечера», «почернело под утро», «шевеление камышей», «запах гнили».

— Это что ещё за дневник наблюдений? — я нахмурился.

Марфа Петровна вздохнула и села за свой перекошенный стол. Руки дрожали чуть, но взгляд оставался твёрдым.

— Я наблюдала за ним… за озером. Пятнадцать лет, сынок. Сначала — для себя, потом — просто по инерции. Каждый раз, когда оно чернело, я это фиксировала. Как учёный. Понимаешь… если я знаю, когда оно темнеет — значит, у меня есть ключ. Тайное знание. А для моей… профессии… это, знаешь ли, не пустяк.

Я пробежал глазами по датам. И вдруг — замер. Листок будто сжал кулак и ударил мне в грудь. Мать честная…

Эти даты… Почти в точности совпадали с исчезновениями из списка Красновой. В точности. С минимальным разбегом — в день-два. Один в один. Я вспомнил фамилии. Возраст. Адреса. Город жил своей жизнью, как будто ничего не происходило, но озеро — как неумолимый метроном — звало кого-то раз в месяц. И они исчезали.