Курсант: Назад в СССР 14

Глава 20

Когда я вернулся в отдел, лил дождь и бухал раскатами гром. Время чуть за полдень, но так сумеречно, будто вечер. Я захлопнул окно — кабинет набрал в себя всю сырость улиц. И теперь сидел за столом, перелистывал бумаги, думал, какой найти повод, чтобы наведаться к семейке Лазовских домой снова.

Дверь распахнулась, без стука ввалился Федя Погодин.

— Бр-р! — отряхнулся он, мотая головой и разбрасывая капли, как мокрый пес. — Опросил всех соседей Грунской.

— Дай, угадаю, — скептически сузил я глаза. — Никто ничего не видел, никто ничего не знает?

— Ага, так и есть… — понуро ответил он.

Я отложил ручку, молча кивнул — продолжай.

— Все как один уверяют — уехала к матери. Мол, заранее говорила, что на недельку-другую. Только я не поленился, позвонил. Мать в трубку плачет — говорит, не было её, — Федя замялся, потупился. — Чую я, Андрей… может, уже нет её в живых.

Я медленно поднял взгляд, сжал край стола так, что дерево скрипнуло.

— Дурак ты, Федя, — сказал я глухо. — Плохо ищешь.

Федя надулся, вытянул губы, обиженно вскинул брови.

— Чой-то я дурак?

Я выдохнул. Надо немного спустить пар.

— Не обижайся, — махнул я рукой. — Пока тела нет — и смерти нет. Не хорони человека. Она нам верила. И мы её найдём. Найдём того, кто за этим стоит — а значит, и её найдём. Понимаешь?

Федя кивнул, а потом выдал:

— Дурачка этого надо крутить! Гришку! Зуб даю, он людей порешил…

— Света с ним работает, — заверил я.

— Да что Света? Она беседы ведет, а ему так вот раз — по почкам надо… — Федя хлопнул кулаком о ладонь.

В это время кто-то постучал в дверь. Осторожно, несмело — будто спрашивал: можно ли потревожить?

— Входите! — бросил я, ещё мысленно не отпустив Груню.

Дверь отворилась, и на пороге вырос Лазовский-старший — Леонтий Прохорович собственной персоной. Стоял не как обычно, а чуть-чуть сутулясь, руки несмело соединил за спиной, будто явился на приём к высокому начальству.

— Здравствуйте, Андрей Григорьевич, — сказал он негромко, без привычной надменности.

— Какие люди… — я поднялся из-за стола. — Признаться, не ожидал. После последней нашей встречи… — я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза, — вы ведь тогда едва ли не грозились мне устроить большие неприятности. Про «вывести на чистую воду» помните? Ну входите, что вы застыли в пороге.

Лазовский-старший криво усмехнулся, шагнул в кабинет, тихо прикрыл за собой дверь.

— Простите, — тихо проговорил он. — Был неправ.

Я молча, жестом указал на стул.

Лазовский устроился, положил черный портфель на колени, потер о него ладони, как будто собирался сказать нечто тяжёлое, от чего не отступишь.

— Я к вам… по очень важному делу, — начал он.

Я прищурился.

— Вот как. И по какому же?

Он поднял на меня глаза и вдруг выдал, сказал глухо, почти шёпотом:

— Я… я знаю, кто убил всех этих людей.

В кабинете повисла тишина. Где-то за окном скребся ветром дождь, будто кто-то водил по стеклу костлявым пальцем.

Я наклонился, чуть поддавшись вперёд на стуле, чтобы не спугнуть этот момент.

— Что вы сказали?

— Я знаю убийцу, — всё ещё негромко, но уже более уверенно проговорил посетитель.

— Рассказывайте, — кивнул я одобрительно, стараясь не давить.

Леонтий Прохорович сжал портфель так, что костяшки пальцев побелели. Кожа неприятно скрипнула, но он не замечал. Собирался с духом. И я уже знал — то, что он скажет, перевернёт всё.

Но Лазовский молчал, словно вдруг споткнулся о собственные мысли. Он сидел, наклонившись вперёд, обеими руками теребя пуговицу на пиджаке. Большая коричневая пуговица и так болталась на нитке, как последняя соломинка — ещё миг, и она оторвётся вместе со всей той ложью и болью, что он держал в себе.

Леонтий Прохорович даже не замечал, что делает. Пальцы жили сами по себе: крутили, дёргали, мяли ткань пиджака. Как будто этим жалким движением можно было удержать что-то внутри, чтобы не расползалось.

— Мой… Гриша… он не виноват, — глухо сказал Лазовский, сглатывая ком в горле.

Я удержался, чтобы резко не высказаться. Снова про то же? Но только напряг скулы, сжал губы. Хотелось наорать на него, отругать, и желательно матом, чтобы не мямлил, встряхнуть его за плечи, но я молчал, пока молчал — нельзя испугать, пускай сам решится.

— Давайте по существу, — холодно проговорил я. — С Гришей мы разберемся… Так кто убил всех этих людей? Вы только что сказали, что знаете.

Лазовский снова склонил голову на грудь, взгляд потух, будто кто-то погасил в нём огонь. Его пальцы судорожно теребили пуговицу — и та покачивалась на нитке, словно расшатанная душа.

— Мне тяжело это говорить… — выдохнул он.

Я медленно провёл ладонью по лбу, словно смахивая раздражение. В груди скреблось: чего ты тянешь, старый лис? Зачем пришёл? Снова выгораживать своего Гришу?

Но вслух сказал сдержанно:

— Ну, говорите уже, Леонтий Прохорович. Раз уж пришли — не тяните.

Лазовский поднял глаза. Взгляд дёргался и не мог удержаться на месте, это были словно как глаза приговорённого, которому дали слово перед последним выстрелом. Потом, почти не слышно, срывающимся голосом он пробормотал:

— Их убил… Игорь. Мой старший сын.

Я откинулся на спинку стула и развел руками.

— Что?..

И снова тишина, и снова слышен только дождь. Лазовский сглотнул и, словно в исступлении, резко дёрнул пуговицу. Она вырвалась с «корнем», звякнула об пол и закатилась куда-то под шкаф.

Он опустил руки.

— Мой сын, — хрипло повторил он, — но не Гриша. Игорь. Он всё подстроил. Всё сделал так, чтобы подумали на младшего. Каждую деталь. Он… он готовился.

Я кивнул Феде, стоявшему неподалёку. Погодин, не задавая лишних вопросов, метнулся к графину, налил воды и протянул стакан визитёру.

Лазовский схватил его обеими руками, будто спасательный круг, и выпил залпом, проливая на пиджак. Вытер лоб рукавом. Потом, будто сражаясь сам с собой, тяжело задышал и продолжил:

— Я… я нашёл улики… доказательства… у Игоря. В нашем гараже. В его старом шкафу, за инструментами.

Я слушал, не перебивая. Гараж мы, конечно, обыскивали, но не настолько тщательно, чтобы каждый сантиметр под микроскопом исследовать, могли что-то и пропустить.

— И какие это улики? — побарабанил я пальцами по столешнице.

— Нашёл… его тетрадь. Серую, затертую. Там… там были схемы. Маршруты. Даты. Кто куда шёл, кто куда ездил. Как дежурные графики. А рядом — списки. Фамилии. Это… фамилии тех, кто исчез.

Он замолчал, осипнув. Кажется, у него больше не было сил, и он даже дышал с трудом, с присвистом.

— Откуда вы знаете, какие там должны быть фамилии? Где видели список пропавших? — нахмурился я.

— Город у нас не такой большой… здесь все всё знают, Андрей Григорьевич. Я прочитал тетрадь, и у меня оборвалось что-то внутри. Будто сломали меня… Будто вырвали у меня сына. Да… Игорь теперь мне не сын. После такого я не могу считать его своим. Наш род старый. И всегда был почитаем. Конечно, в нынешних реалиях родословная ничего не значит, но я всегда чтил традиции предков. И…. Что об этом сейчас говорить? Вы все равно не поймете….

Всё это говорил уже как будто и не он — будто кто-то за Лазовского совершенно мёртвым голосом произносил ненужные ему самому слова.

— Ну почему же… Если Игорь — убийца, он опозорил семью. Все ясно и понятно…

Я медленно выдохнул.

— Где сейчас тетрадь?

— Здесь, — сказал Лазовский и, дрожащими руками расстегнув портфель, извлёк потрёпанную тетрадь.

Он положил её на стол, как святотатец кладёт краденую святыню. Я взглянул на неё, потом на Лазовского. Он сидел, потерянный, опустив плечи, словно вынули у него хребет.

— Это моя кровь, — выдохнул он. — Мой сын. Но жить с этим я не могу. Таить, хранить… охранять? Лучше сказать всё. Даже если самому страшно.

Я полистал тетрадь, и брови поползли вверх, а волоски на затылке шевельнулись, как у охотничьего пса на холке в предвкушении добычи.

Все сходится, это действительно что-то вроде дневника убийцы. Даже рисунки есть, где начертано вырезанное человеческое сердце.

В кабинете как будто стало ещё темнее — или в этой тетради жила сплошная тьма.

— Где сейчас ваш сын?

— У него тренировка в ДЮСШ…

Я взял Погодина, и мы направились прямиком в боксерский зал ДЮСШ. Вошли внутрь через небольшую оградку, а дальше через деревянную дверь.

Гулкие стены, чугунные батареи, деревянные лавки по периметру. В воздухе запах вонючих кед, как и положено в советском спортзале. Кожаные мешки, тяжёлые, вмятые от ударов, качались на потемневших цепях.

В зале мельтешили подростки лет четырнадцати-пятнадцати — занимались боксом: лапы, работа с тенью, у двоих шел спарринг на ринге. Гул голосов, удары по мешкам, свист скакалок.

Я вошёл, а Федя остался у двери. Притаился, прикрывая выход.

— Жди здесь, — приказал я. — И поглядывай в оба. Следи и за улицей тоже.

— Думаешь, у него могут быть сообщники? — нахмурился оперативник, ощупывая полу пиджака, под которой скрывался пистолет в кобуре.

— Если и есть, то не в спортзале… Так, на всякий пожарный… Если что — стреляй.

— По ногам? — сглотнул Федя.

— Лишь бы не убить, — коротко кивнул я. — Живым нужен.

На другом конце зала, у доски с расписанием тренировок, стоял Игорь Лазовский. Высокий, в спортивной майке, обтягивающей торс, в тёмных тренировочных штанах. Гладко причёсанные волосы отливали сталью, взгляд уверенный и холодный, как у матерого тренера. Хотя для профессионала он ещё молод.

А для хладнокровного убийцы?

Я подошёл не спеша, делая вид, что заглянул по пустяку.

— Игорь Леонтьевич, — позвал я дружелюбно. — День добрый… Надо бы перекинуться словом. По делу, насчёт Гриши.

Я не стал его брать сразу — кругом ведь дети. Оружие не применишь, так что мы решили его выманить из зала, а потом уже мордой в пол. Но Игорь скользнул по мне глазами. Лёгкая дрожь прошла по губам — мгновение, которое не ускользнуло от меня. Он всё понял. И я это понял.

— Сейчас, — сказал он ровным голосом. — Только помощника позову, пусть тренировку продолжит.

— Да не стоит, — сказал я беспечно. — Дело на две минуты. Пойдёмте, выйдем в коридор. Или на крыльцо, там еще лучше. Дождик кончился, свежесть такая… у-ух…

— Нет-нет, — упрямо качнул он головой. — Нельзя тренировку прерывать. Я сейчас, позову Сашу.

Он пошёл вдоль стены, мимо боксёров, нырнул в коридор. Я шёл за ним, держа дистанцию, чувствуя, как растёт в нём напряжение.

Старался идти чуть ли не на цыпочках, чтобы шагов не слышно. Но Игорь всё-таки обернулся. Мельком и резко. Увидев меня, больше не стал играть спектакль. Метнулся к двери тренерской, обернулся, снова увидел, что я на хвосте — и в одно мгновение рванул прочь.

— Стоять! — рявкнул я и бросился вслед за ним.

Он проскочил коридор, распахнул дверь, нырнул внутрь душевой, разбежался и выбил закрашенное серой краской окно прямо телом. Средняя часть рамы вылетела вместе со стеклом, осколки звякнули, рассыпались. Он махнул сквозь проем и уже бежал по улице.

На подоконнике остались алые капли — кровь на разбитых кромках. Как зубы акулы, торчали огромные осколки стекла в раме.

Я схватил висевшее на гвозде чье-то полотенце, накинул его на раму, чтобы не порезаться, и полез наружу.

На улице Игорь был уже в отрыве — метров тридцать форы. Черт! Сразу видно — спортсмен. Я рванул за ним, но расстояние было слишком велико. Вдруг из-за угла здания наперерез беглецу вынырнул Погодин.

— Стоять, милиция! — заорал он, выдёргивая пистолет из кобуры на ходу.

Игорь, мельком глянув на него, тут же свернул, но не прочь, а в его сторону. Федя вытащил ПМ, уже поднимал руку с ним. Но тренер оказался быстрее. Одним рывком он сократил дистанцию. Кулак мелькнул в воздухе — коротко, резко, точно.

Федя не успел толком вскинуть оружие. Прямой удар в челюсть, хлёсткий, выверенный — как в учебнике по боксу. Отточенный сотнями часов в зале.

Погодин рухнул на землю, словно подрубленная сосна. Пистолет вылетел из руки и увяз в траве. Федя не отключился. Зашевелился, пытаясь подняться, но сразу осел обратно — ноги его не держали. Поплыл.

Боксер даже не оглянулся. Понёсся дальше, стремительный, как зверь на облаве. Пересёк двор, нырнул в узкий проулок, петляя к задворкам, где в двух кварталах можно было раствориться навсегда.

— Чёрт! — выдохнул я сквозь зубы, всё ещё пытаясь его догнать.

Сердце бухало в ушах, в висках стучало. Асфальт прыгал под подошвами ботинок, отдавая в руки. Впереди мелькал силуэт — Игорь летел, как заведённый, будто вместо сердца у него стоял мотор.

Всё сузилось до одного — догнать. Свалить. Надеть наручники. Плевать на то, что кололо в боку. Плевать на то, что воздух рвал горло. Вот бы выйти на дистанцию выстрела и пальнуть…

Лазовский мчался вдоль пятиэтажки, пересекал пустырь. Я видел, если дёрнет в переулки, в подворотни — ищи-свищи потом. Но отрыв никак не мог сократить, брюки, туфли и пиджак — не для бега форма.

И тут — навстречу вырулил мотоциклист на «Яве». Он просто катился по дороге, а я преградил ему путь. Бурый пыльный шлем, чёрная куртка. Я выскочил прямо ему под колёса.

Мотоциклист еле затормозил, «Яву» немного занесло, он успел выставить ногу и не завалиться набок. Еле устоял на ногах. Я думал, что упадет, так проще забрать мотоцикл.

— Жить надоело⁈ — заорал он, срывая шлем.

Передо мной оказался тот самый, которого я видел тогда в лесу среди рокеров — высокий, плечистый, патлатый. Клык.

— Милиция! — крикнул я и сунул ему ксиву в ошалелую морду. — Срочно нужен твой мотоцикл!

— Это ты?.. — рокер узнал меня.

— Я! Слезай! Быром!

— Зачем⁈ — заморгал Клык.

— Догнать того гада! Живо!

Клык вскинул подбородок.

— Давай! Садись! Догоним мигом!

Я вскочил на заднее сиденье, вцепился в куртку.

«Ява» взревела и понеслась вперёд. Пыль, гравий из-под колёс, ветер в ушах. Мы мчали вперед по кровавым следам.

Игорь заметил нас, только когда уже было поздно. Мы его почти догнали. Он свернул в проулок — дальше шли ступеньки, и мотоцикл туда не пролез бы.

— Спасибо! — крикнул я, соскакивая на ходу, когда Клык притормозил.

Он что-то буркнул вдогонку, но я уже не слышал.

Я помчался по ступенькам, перескочил через железную калитку, ведущую во двор городской библиотеки.

И там — прямо из-за угла — на меня налетел Лазовский. Он шёл напролом. Пытался снести меня ударом кулака сходу.

Я успел увернуться, но Игорь, как заправский боксёр, сразу развернулся на втором шаге и пошёл в атаку.

Времени доставать пистолет просто не было. Есть прием против боксера — и я всадил ему резкий, короткий удар стопой — прямо в пах.

Игорь захрипел, сложился пополам, как ножик, и рухнул на бетонную дорожку. Сжался в дугу. Я не дал ему оправиться от удара. Схватил за руку, заломил ее рычагом и перевернул его спиной вверх. Придавил всем весом и надел наручники.

Щелк! Щелк! — клацнул метал браслетов.

Нет звука милее для меня на свете. Приятное чувство охотника, сразившего хищника, разлилось по жилам теплом. Не вырвется! Фух… Теперь можно выдохнуть.

— Попался, гад! — я двинул его ногу ботинком. — Подъем, бегунок! Харэ загорать…. Быстро же ты лётаешь, спортсменчик.