Кремль 2222. Юго-Восток

23 ИГОЛКА

Иголка пришла ко мне на четвертый день. Рано утром, но я уж не спал. Я и на Факеле привык рано вставать, вместе с батей, ага. А когда десятником назначили, так и совсем после восхода спать разучился. Ясное дело, надо ж первым и коняшек, и оружие, и бойцов проверить, иначе какой ты десятник?

— Иголка, — сказал я, едва она снаружи в дверь поскреблась. И такая радость из меня полезла, ну прям рот до ушей, ржу и остановиться не могу. Штаны подхватил, которые травники мне подарили, и — к дверям бегом!

Стоит, улыбается, сарафан на ней пузырем, под сарафаном — ноги голые, в золотых волосках. Ну прям лисичка, как в сказке мамкиной, та тоже в девку оборачиваться могла. Разволновался я маленько, ешкин медь. Сказать по правде, не маленько я разволновался, а как следует. Сердце вдруг в горло запрыгнуло, а потом в штаны провалилось.

— Ой, как узнал, что это я?

— Дык чо, не только вы ушами шевелить умеете! Я же с детства охотник!

Внутрь ее втащил, дверь накрепко захлопнул, как травники велели. Только глянул разок — вроде на тропке никого, роса на цветах цела, трава вокруг избы не притоптана, птицы не порхают. Ой, смелая же девка, одна пришла!

Ну чо, не выдержал, к стенке ее прижал, губы отыскал. Губы теплые, медовые, мягкие, у меня аж в башке захрустело! Она напряглась сперва, напужалась, что ли. Я тоже тогда заробел, а ну как промеж ног врежет? Такая может и врезать, и пчел обещалась насовать, ага!

— Ой, видала я, какой ты охотник! Едва мышам на ужин не попал.

— А ты рукокрылов не боишься? Как одна тут ходишь?

Снова стали целоваться. Сама полезла, ух, ешкин медь, с такой и в малинник ходить не надо. Тут у меня совсем в глазьях закружилось, потому что руку в штаны ко мне сунула. Антиресное такое ощущение. Помню, раз с асфальтовыми дралися, мне кто-то из ихних дурней оглоблей промеж ушей заехал, вот тогда похоже звезды в башке кружились…

— Рукокрылы — они вообще не страшные, вот так, — Иголка сурьезно так говорила, но руку свою хитрую не убрала. — Когда зверь большой… оох ты какой… его бояться незачем. Большого… ммм… и убить легче легкого. Большого… вот такого большого зверя… ммм. А ты… ты… стой тихонько… спробуй змейку малую словить. Ее в травке и не видать… стой, я сказала… А змейка, он кусит разок — и готово, закапывай… не тро-ожь меня, чумазый!

Схватил я ее в охапку, легенькая, шустрая, ну точно лисичка. Пока до полатей на печи нес, она сама из сарафана как-то выскочила. Голую уже принес, ага.

— Как же ты… одна хо… ходишь? Не… неужто мышей летучих… не боишься?

— Так большой-то… оохх… да, да, вот так… большой-то при солнышке взлетать… ух, ой-ой… боится взлетать-то… понимает, что пристрелят… да, да, сильнее, вот так… ой ты твердый какой…

Вот так девка, на что умная, подумал я. Верно все говорит, и нас так же ротный Федор Большой учил — большого зверя бояться смешно, он сам есть первая добыча. То есть это я после подумал, гораздо позже, ага. А тогда я ничего вообще не думал, уж и не помню, сколько времени прошло. Даже напужался маленько, редко со мной такое, чтоб совсем не думать. Обычно хоть что-нибудь, да думаю, про жратву к примеру. Ясное дело, про жратву я всегда думаю, а как иначе?

Когда очухался, стал вспоминать, запер дверь на засов или нет. Дык травнику еще рано, он позже приходил, но все равно как-то некультурно. Тут я подумал, что, ежели травник сейчас припрется, придется ему башку в плечи забить. Не шибко телигентово получается, травника-то убивать. После такого мне, пожалуй, только на Пепле место или в банду к Шепелявому кашеваром, ага. Дык другого выхода-то нету, женщину мою нельзя выдавать…

Моя женщина. Она сама так сказала, в ухо прямо. «Я теперь твоя женщина». И языком в ухо влезла, у меня аж пальцы на ногах в разные стороны растопырились. У нас на Факеле привычно девками да бабами их называть, а женщины — слово смешное, из древних Любахиных журналов.

— Как ты отца не забоялась?

— Коз доить пошла. Сама с женой Фомы заменилась. Не могла дальше ждать.

На меня сверху влезла. Голова про такое сказывал, но я не шибко верил. А чо, Голова — умный, много девок в малинник водил, он по-всякому малину показывать умеет. От Иголки я маленько не ожидал такой ловкости, что ли. Не то чтоб напужался, а все ж боязно маленько стало. Особенно когда в четвертый раз рот ей зажимал.

— А как кто тебя заметит?

— Ой, заметил один такой. Да и пусть. Я сама пришла.

— Умная ты, — похвалил я. — А верно наши бабы говорят, что вы колдовки все?

— И я — самая злющая, — Иголка снова схватила меня промеж ног, я мигом позабыл, об чем спрашивал.

Стали мы по печи кататься, тюфяк изорвали, горшки побили, заслонку с печи сорвали, едва избу не подожгли. Когда очухались — лежим уже внизу, на шкуре, оба в соломе, потные, будто день в поле бегали. И никак нам, ешкин медь, не разъединиться. Антиресное такое ощущение, словно не первый раз голышом встретились, а вроде как просто давным-давно не виделись и соскучились жутко. Я еще подумал — надо будет у рыжего спросить, было с ним такое или нет, а то вдруг заколдовали меня?

— А что там с Головой? — вдруг вспомнил я. — Травник, что меня гадостью вашей поит, ничего не говорит.

— И вовсе не гадостью, — обиделась Иголка. — Это он тебе, глупому, кровь от заразы чистит. До ветру часто бегаешь?

— Дык… почти три дня там и просидел, — застеснялся я.

— Вот-вот. Печенку тебе, глупому, чистит. Я потому три дня и не шла к тебе, — хихикнула она. — А рыжего вылечат, наверное, Фома сказал. Крови из него дурной много вытянули, к пиявкам в корыто положили да медом серым кормили.

— Ух ты… А что же с нами будет?

Я как про рыжего хорошее услыхал, так затих маленько. Снова стал грустное про нас думать.

— Парни ваши вчера за водой к нашим Колодцам ходили, — Иголка на спину откинулась, глазья закрыла, травинку стала грызть. — Ой, не трогай, щекотно же… Я братца попросила, он там с вашими полялакал… не сердится дьякон на тебя. Уже дважды в лес гонцов засылал, с гостинцами, с железом даже, и труб железных за тебя телегу прислал, вот так.

— Батя мой? — Я вскочил, едва башкой о полку не вдарился. — Дык… быть того не может. Я же с карантина сбежал, он меня теперь точно проклянет, мне лаборант отлучение обещал!

— Ну до чего ты глупый, — Иголка тоже села, взади меня обняла, грудками потерлась. — Какой же он отец, коли дитя родное отлучит? А ежели отлучит, какой же он дьякон для всех прочих факельщиков? Ведь Спаситель ваш жалеть всех да прощать завещал, разве не так?

— Вроде… так… охх.

Взад меня на шкуру опрокинула. Я хотел честно сказать, что силов моих больше нету, и вообще, как бы кто, спаси Факел, не заявился. Но не сказал ничего. Рот-то открыл, чтобы сказать, нахмурился сурьезно, да только она мне в рот губы вставила и язык еще… ох, ешкин медь.

— Твердый ты мой… чумазый… твердый мой факельщик…

— И вовсе не чумазый… я у вас тут каждый день в бане потею.

— Это тебе надо… охх… да, да, еще, еще, крепче, крепче за бедра меня возьми, как хозяин возьми… в бане из тебя заразу с потом изгоняют, ты терпи… оххх…

Солнышко лавки в избе позолотило, когда мы маленько разлепились и толком говорить смогли. Иголка впервые рассказала, что это за место. От деревни северных пасечников неблизко, полчаса бегом бежать. Место тут целебное, травы особые посажены, их хищные твари на дух не выносят. Но из дому выходить далеко нельзя, от трав такой дурман идет — уснешь и не проснешься. Прежде нео в гости наведывались, скот и пчел воровали, теперь боятся, сквозь дурманные травы не ходят.

— Иголка, отец меня не простит.

— Он просто не успел, ты слишком быстро на Пасеку убежал. Дьякон всех инженеров на Совете убедил, что вас обоих простить надо. А если моего сына не простят, тогда ищите себе другого дьякона. Вот как сказал.

— Да ты чо? Так прямо и сказал? — У меня аж в носу защипало. — Не мог мой батя против всех законов такое сказать. Он же это… как железный гвоздь.

— Сам ты гвоздь. Деревянный и тупой. Да на Базаре все про вас только и толкуют.

— Чо толкуют-то?

— То самое. Про могильники. Про воду. Про то, как вы всю промзону от заразы спасали. Химики воду с Луж проверяли. Чище вода стала. Пить нельзя пока, но уже чище. Совет ваших инженеров порешил теперь большое войско на Кладбище послать. Но не сейчас, а как Лужи замерзнут. К шамам даже гонцов заслали, мира запросили. Вдоль берега дамбу строить будут, воду речную отводить, могилы сушить будут. Пасечники тоже помогать пойдут, вот так.

— Раньше ведь никто не соглашался помогать.

— Ой, раньше железяк больших боялись. А нынче оба померли, не так страшно.

— А про рыжего что слыхать?

— Ой, про рыжего твоего совсем смехота. Болтают, что на Факеле ручной паук железный завелся, что его один шибко умный механик приручил да работать на людей заставил. И теперь этот паук потащит на себе все тяжелое, что людям на Кладбище не дотащить. Коняшек-то жалко, ноги им по ямам ломать, а паук живо добежит, он там каждую могилку знает. И в плуг его запрячь можно, и реку осушать, и деревья корчевать, вот так. А еще паук все спрашивает, где его капрал Голова.

— Кто? Какой еще кап-рал?

— Ой, откуда мне знать, что твой рыжий выдумал?

Тут я крепко задумался. Выходило так, что вроде все наоборот перевернулось.

— А как же мы с тобой?

— Это ты про что? — Сама спросила, а сама опять грудью трется. Вот что странно, ешкин медь, у меня кожа ведь твердая. Обычно ни хрена не чувствую, ага. Мальцом еще бегал, пацаны подловили, вилами стали колоть. Ну чо, они колют, а я ржу, не больно ни фига, щекотно только. Они озлились, дурные еще были, мелкие, и давай со всей силы колоть. Я тогда первый раз сильно рассердился, дык ясное дело, телигентовые люди разве станут друг дружку вилами в жопу тыкать? Ну чо, отнял вилы, показал троим дурням, как тыкать правильно, они после того неделю стоя жрали, вот смехота…

А с Иголкой совсем не так. И не так, как с другими девками, которым малинники показывал. Пошуршим там маленько и разбегаемся. А эта… сосочки твердые, горошками, в рот так и просятся. Едва до меня грудкой или пальцем коснется… ну прям дергает всего, от пяток до ушей.

— Ты чего, Славушка? — А сама ржет. И ногами так перебирает… короче, чтобы мне все видать было. А я на нее и на одетую-то прямо глядеть не шибко могу, уж такие глазья синие. А когда без одежки, так, ешкин медь, воздух во мне застревает — ни туды ни сюды!

Повалил ее снова, придавил, мигом притихла лисичка моя.

— Это я про нас с тобой, — говорю. — Про то, что жениться на тебе хочу.

— Ой, хотел тут один жениться, — запела она свою любимую песню. Но я по глазьям ее видел — обрадовалась очень, прямо сметаной растеклась, ага. И пятками мне взади по ногам трет, думать мешает.

— Я тебе сурьезно говорю, хочу, чтоб культурно промеж нас было! — Чтобы не так сильно надо мной ржала, взял ее тихонько так за шейку, сдавил маленько.

Вроде ржать перестала, это хорошо.

Обняла жарко. Я испужался маленько, думал — снова играться затеет. Но ничо, спас меня Факел от позора. Оказалось, Иголка снова все вперед придумала, я за ней прям не успевал.

— Отец меня за тебя не пустит.

— Мой батя тоже.

— Здесь нам жить нельзя.

— На Факеле тоже… пока. Потом маманя отца уговорит, она его умеет…

— Пока твоя маманя дьякона уговорит, я состарюсь. Да и не хочу я к вам на Факел, чего я там не видала? Нефтью воняет, дым кругом, и живете, как кроты, под землей.

— Чо тогда делать?

— Ты не забыл, где земляную желчь припрятал?

— Нет вроде… А ты откуда знаешь?!

— Ой-ой, подумаешь — великая тайна! Да я в жизни не поверю, что ты с пустым карманом вернулся.

Ну и девка, настоящая колдовка!

— Закопали мы. Если только кто учует, — сказал я. — Собаки вдруг дикие…

— Собакам разве земля нужна? Слушай, как Голова выздоровеет, топайте к своему купцу. Он уже знает, что вы целы, и знает про то, что ничего не нашли, вот так. Добычу с собой не тащи. Дурнем-то не будь, на прежнюю цену не соглашайся.

— Так нехорошо, мы по-честному договаривались…

— Ой-ой, был такой один, тоже с маркитантами по-честному хотел! Хасан тебя уже обманул и еще обманет, вот так.

— Уффф… дык чо мне у него просить, два гранатомета, что ли?

— Долю в караване проси.

— Как? Ты чо такое говоришь-то? — У меня аж зубы зачесались. Подскочил я, уселся, про ласки мигом позабыл, — Иголочка, какую такую долю? Ведь я не торговец.

— А чем ты их хуже? — Лисичка хитрая вытянулась, под солнышком в золотых пушистых волосиках вся, голенькая, сладкая… а ножкой тонкой мне промеж коленок лезет и лезет. — Ты их ничем не хуже, Славушка, вот так. Ты умный, сильный, красивый, очень смелый и добрый. А еще ты честный, и слово держишь, и за друзей горой стоишь…

Так она говорила, мурлыкала сладко-сладко, ну точно кошка разомлевшая, все хвалила меня да хвалила. Ясное дело, я к таким медовым речам не привыкший, тоже враз разомлел, и чувствую — правду ведь моя женщина говорит. Сильный я, вона, когда поросями годовалыми через забор кидались, я дальше всех закинул. И друзей всегда защитю, и чужого не возьму, и Спасителя славлю… вот только, может, не самый умный… Ну и чо, все равно не хуже маркитантов! Все верно Иголка говорила, и так меня чо-то разобрало, ешкин медь, прямо сейчас стал штаны цеплять и в путь собрался.

— Слава, ты куда? — захлопала глазьями Иголка. — Тебе нельзя пока уходить. Травы целебные еще не все выпил.

— Дык… я, это…

— Ты понял, милый, что сделать надо? Требуй долю в караване. Ничем вы не хуже, чем они, и товара на Факеле доброго полно.

— Говорят, доля дорого стоит. Откуда у меня такие… — Тут я язык прикусил. Понял, куда она клонит.

— Ой-ой, сколько ваша пушка с гранатами потянет? Да еще пулемет. Только не вздумай их отцу родному торговать, он тогда тебя точно проклянет. Продашь ее химикам, обменяешь на порох. Половину пороха продашь южным пасечникам, деньги не бери, бери темный мед. Я тебе покажу какой. Мед и порох повезешь, самый лучший товар. Деньгами нигде не бери, ни серебра, ни золота — ничего. Я тебе после покажу, какой товар для нашего Базара брать.

Обалдел я маленько.

— Иголка… я себе ничего взять не могу. Сдать все в котел должен. Общее все на Факеле. Как я себе-то заберу?

— Бабы у вас тоже общие? — нахмурилась моя лисичка.

Ох, ешкин медь, не могу я с ней спорить!

— Дык… я ж торговать-то не умею. Да и как продавать, сколько просить, я ж нигде далеко не был…

— А я с тобой поеду, Славушка. Уж я продать сумею, никто нас не обманет. Станем на других Базарах сами торговать вашим железом да нашим медом, маркитантам цену собьем. Богатые станем, дороги надежные высмотрим. Сами потом караван построим, людей наберем. Твой дружок Голова придумает, как машины на пару да на нефти построить, фургоны стальные с шипами соберем, не хуже чем у Рустема, вот так.

— Ты со мной? Ты? В ящике стальном?! Ты чо, так нельзя, баб в дорогу не берут…

— Ой-ой, Славушка, никак ты на мне жениться собирался? Или передумал уже? — глянула так, словно плеткой по лицу стегнула.

— Не передумал, — задумался я еще сильнее. Чем дальше думал, тем страшнее становилось, что ли.

Оказалось, что она давно все разложила и посчитала. Придумала, где нам жить и как нам сбежать вместе, и не прислугой сбежать, а самим еще прислугу нанять. Только план ее, как сказать-то, уж больно лихой получался. Караванщиками всегда ходили маркитанты, чужих брали редко, только в прислугу. Приказчиками нас с Головой возьмут, но бабу точно высадят. Только у них машины на ходу, фургоны броневые, внутрях с печками, кухнями, постелями. А самое главное, ешкин медь, — только у них на фургонах тяжелые пулеметы, да ружья, да гранаты.

— Если мы, к примеру, на Факеле хотя бы пять таких фургонов построим, — вслух задумался я, — и ежели, к примеру, механики пять моторов сделают и ни один маркитантам не продадут… дык все равно караван не получится.

— Ой, ну почему, почему, почему?! — Иголка словно взбесилась.

— Куда мы поедем? Мы ж никого в Москве не знаем. А вдруг чудища какие? А вдруг могильщика встретим? Здесь мы хоть знаем, где они водятся… А если случайно на Садовый рубеж наскочим? Вон Рустем говорил — и не заметишь, как башка у тебя взорвется…

— Славушка, ты у меня самый умный и смелый. У тебя все получится, факельщик мой чумазый. Хотел же Голова с Кремлем торговать — вот и будете торговать. Первые в Капотне будем, кто в Кремль товар повезет.

Ну чо, права она была, как ни крути. Страшно, но отступать все равно некуда. Полялякали еще маленько, как нам лучше встретиться. Проводил я девчонку мою до калитки, вроде никто не подглядывал. Напоследок вспомнил:

— Иголка, как ты узнала, что меня обезьяны скрутили?

— Ой, это ж просто. У нас так многие умеют, но девки получше мужиков. Зверье надо слышать, любить зверье надо. Тогда они глазками поделятся, вот так. Хотя я сама удивилась, никогда меня прежде рукокрыл в себя не пускал.

— Рукокрыл? — Во мне словно чо-то булькнуло. — Большой, что ли?

— Ой, забыла его спросить, большой или маленький, — Иголка обняла меня напоследок, чмокнула в нос. — Ой, забыла тебе сказать. Слыхала, как папаня с мужиками шептался. Земляная эта желчь могильная — она вовсе для нео не отрава, вот так.