Кремль 2222. Юго-Восток

22 ПЧЕЛЫ И ОГОРОД

— А я грю — засолить!

— Невкусно будет, нет в нем жиру!

— Засолить, и все! В бочке с чесноком…

— Нет в нем жиру, глупый!

— А тогда закоптить!

— Не-е, тогда уж засолить!

Я открыл левый глаз. Правый почему-то не открывался. Все качалось — корявые стенки, очаг с огнем и котелком, тени, веревка с сушеными щуками. Щуки были неприятные, с лапами. Все качалось кверх ногами. В тулове моем все болело. Ну не было такого места, чтоб не болело.

— Вы чего орете? Рыбу распугали! Щас я вас обоих засолю! — В избу ворвался свежий ветер. Вместе с ветром вошел кто-то главный, потому что остальные забегали. А я понял наконец, что сам вишу кверх ногами, потому и вижу все неправильно. Руки примотали к тулову, ага, примотали неверно. Не за спину, а вдоль боков. Зато ноги скрутили так, что пальцев я уже не чувствовал. Видать, подвесили невысоко, до лица то и дело долетали искры с костра.

— Папа-аа, а чего Тырр тут орет? — плаксиво забасил кто-то очень большой.

— Па-паа, а чего Рырк не дает мне хомо засоли-ить? Он соль спрятал, па-апаа! Скажи ему, чтоб отдааал!

Дважды сильно треснуло. Похоже, папа раздал сынкам по затрещине. Оба басом захныкали. Передо мной на корточки присел громадный облезлый нео. От него так разило тухлой рыбой, что я чуть ему в морду не блеванул. Но все же сдержался, хомо я или обезьян некультурный? Одет нео был красиво. Вокруг шеи на толстом шнуре висела толстая попона вроде плаща. Висела до самой земли, даже за ним маленько волоклась. Попона вся выцвела, но звезды на ней блестели, ага, вроде как серебряные. Еще там были буквы, я разглядел и запомнил. «Ку-коль… те-атр сень-ора Кара…», дальше стерлось. Мне потом Любаха рассказала — раньше места такие были, где мальцов собирали и куклами забавляли. Короче, обезьян занавес с такого театра где-то отодрал.

Нео облизнул клыки, выудил из волосатого уха пару насекомых, внимательно разглядел и сунул в пасть.

— Тырр, отвяжи его.

Я хотел сказать «спасибо», но опять не успел. Чо-то я сегодня ничего толком не успевал, видать, день такой неудачный. Веревку с ног отрезали, но снизу-то никто не подхватил. Башкой шмякнулся, ешкин медь, хорошо, что полы у них земляные! Руки мне развязывать не стали, лежал я и глазьями шевелил. Врезали мне здорово, правый глаз почти закрылся, и нос маленько болел. Потом стал я шеей шевелить, проверял, не сломалась ли. Вроде целая, ага. Изба ихняя построена была криво. Странно, что до сих пор не завалилась, все углы разные. В потолке дыра для дыма, дверь — вперекосяк, по углам — тюфяки.

— Зачем пришел в наш лес? — спросил главный. Незлобно так спросил, только ногой мне в живот стукнул. Ну чо, дышать я долго не мог после его тычка. Это ж нео, в нем кило двести веса и кулак с мою голову. Я, к примеру, с нео не дерусь ни на базаре, ни в лесу. Такое у меня правило. И не от страха, а просто жить охота.

— Не будешь говорить? — Папа опять замахнулся ногой. — Тырр, сунь ему огня под хвост.

Тырр обрадовался, полез в костер за головней. В отличие от отца, Тырр был почти голый и не слишком красивый. Весь в шрамах, укусах и гнойниках. Шерсть на нем росла кусками. Брат его был старше, наполовину седой, толстый, но такой же глупый. Зато носил на поясе жутко антиресную штуку, я аж загляделся. Носил он вместо ремня пулеметную ленту, только дыры под патроны были аграмадные.

— Ты, дурень… не бей… — Я выплюнул с кровью что-то твердое. — Как я могу говорить, когда ты в живот бьешь?

— Зачем пришел в наш лес?

— Меня ждет лесник Архип, слыхал о таком? — соврал я.

— Па-апа, можно я его засолю? — встрял сынок. Сынок был выше папы на полголовы, но тут же получил удар в ухо. От удара он отлетел и плечом выбил окошко. Окошко было хлипкое, вместо стекла залепленное пузырем какого-то зверя. Мне это даже понравилось, потому что дышать в закрытой избе было трудно, аж глазья слезились.

— Здесь наши земли, лесников тут нет, — сказал папа. — Хомо, ты зачем спортил огород?

— Репу подави-ил, картоху, чесночок мо-ой! — жалобно заголосил толстый Рырк.

Тут до меня дошло, почему я бежал по такой странной поляне — то яма, то кочка. Ясное дело, это был вспаханный огород! Я отбивался от рукокрылов, а сам влез на чужие грядки. Тут я старого нео даже зауважал маленько. Если он меня убьет, то будет прав. Ведь я на самое святое, ешкин медь, посягнул. Если б к нам на Факел кто вломился да ферму бы потоптал, разбираться бы долго не стали. Самое гадкое и подлое дело — весь клан без урожая оставить…

— Чесно-ок подавил… — завывал лохматый детинушка.

— Заткнись, — папа без замаха врезал старшему сынку в челюсть. Тот плюхнулся на задницу, похоже, не обиделся.

Старший почесал спину, толкнул кривую дверь. Я испужался маленько, вдруг уйдет сейчас, тогда детишки его меня мигом засолят. Руки я изо всех сил напрягал и ослаблял, чтобы путы раздвинуть, но драться с такими медведями все равно бесполезно.

Однако отец далеко не ушел. Прямо в дверях нужду справил, оторвал с веревки сушеную рыбину, стал грызть вместе с костями.

— Я не хотел, правда. У меня друг умирает. Пасечники спасти могут. Слушай, нео, я заплачу, отработаю тебе…

— Ты откудова такой говорун? С Асфальта? — нехорошо так прищурился папа.

— С Факела я.

Я решил пока не докладать, кто мой батя. Успею сказать. А чо, как бы хуже не вышло или выкуп какой заломят.

— Паа-па, можно я его засушу?

Толстый с глупым вопросом вылез. Мне стало маленько жалко главного нео. Вот ведь непруха, серьезный такой мужчина, для нео очень даже телигентовый, и такие дурни у него народились. Небось в мамашу умом пошли. Если папа ихнюю мамашу так же оплеухами с юности угощал, как тут не поглупеть?

— Ты мне врешь, — сказал папа. — Ночью хомо на Пасеку не ходят. Ночью даже новые люди в огород не ходят. Ты пришел, чтоб украсть наш чеснок?

— Не надо мне чеснока! Вы же видели — рукокрылы на меня напали!

— Ты мне врешь. Платить тебе нечем. Нет у тебя ничего, только тряпка худая. А у нас хороший огород был. Ты сломал.

— Сколько ты хочешь за свой огород?

— А кто за тебя заплатит? Назови.

Тут я прикусил язык. Представил, что на Химиках творится. Пожалуй, батя за меня теперь и гайки бронзовой не даст. Побег из карантина, избил маленько лаборанта. Да ко всему, теперь уж точно ясно, притащили мы с Кладбища болезнь.

— Па-апа, можно я его засолю?

Папа дожевал рыбу и зевнул. Ему стало со мной неинтересно. С нижней губы его сыпалась чешуя.

— Рырк, отрежешь ему ноги. Огнем остановишь кровь. Одну ногу засоли, другую сейчас зажарим, съедим. Смотри не убивай его! На огороде работать будет, рыбу чистить будет.

От таких добрых слов я едва не заплакал.

Старый обезьян громыхнул дверью и ушел. В разбитом оконце я видел огоньки других домишек. Похоже, никто за меня не вступится…

С улицы приперся Тырр, потирая разбитую харю. Без отца два здоровяка мигом запутались и едва не перерезали друг дружку.

— Левую ногу на засолку, я тебе говорю!

— Погоди резать, глупый же ты! Сперва же кровь надо выпустить!

Меня снова дернули вверх. Земляной пол повис перед носом.

— А чего только ногу солить-то?

— Папа так сказал.

— А я хочу сейчас сушеного мяска.

— А тебе вечно лишь бы жрать. Ты хоть одну умную мысль помнишь?

— А зачем он нам в огороде? Он же все сожрет. И репу сожрет, и чеснок, и картоху…

— Не сожрет, мы ему щас зубы выбьем. Эй, хомо, пасть открой, а то бить неудобно!

— Стойте, стойте, — закричал я, когда кто-то схватил за голову. — Меня нельзя есть!

— Это почему? — С губ Тырра потекла слюна. В лапе он держал обломок молотка.

— Не слу-ушай его, — заныл Рырк. — Папа что говорил? Хомо хитрые очень. Не слушай его…

— Не хитрее меня, — надулся старший. — Хомо, ты глупый. Нет такого мяса, которое мы не можем есть. Новые люди могут есть все. Поэтому мы лучше всех!

— Мы лучше всех! — подтвердил младший и начал пилить мне ногу ржавой пилой. Пила тут же сломалась. Я изо всех сил качнулся, вырвал башку из лапы Тырра и заехал лбом ему в нос. Получилось красиво, хрустнуло громко. Нео плюхнулся на задницу, схватился за нос, стал выть и растирать кровь.

— Он меня-аа уда-арил!

— Ща я его, ща! — Старший брат не стал искать пилу. Вытащил из-под тюфяка здоровый кривой нож и нацелился мне в бок. Видно, ногу решил отхватить мне прямо по пояс.

— Эй, глупые, снова орете? — Дунуло холодом, в избу ворвался злобный папа. — Тырр, чего воешь?

— Он мне нос… нос мне-ее…

— Рырк, оторви ему ноги, зачем тебе нож? Как лосю жареному ноги скручиваешь, так и этому скрути! Чего трудного? Ох, давай я сам!

Папа шагнул ко мне, схватил за коленку… и упал. Ешкин медь, я даже забыл, что собрался помирать. Много раз нео видал, но, чтоб здоровый медведь, как щенок, катался и визжал, — такого не припомню. Папа прокатился подо мной, повалил стол, разбил в щепу лавку кривую и все визжал. Обе руки засунул себе под занавес, зажал между ног, будто не мог никак до ветру сходить. Тырр тоже выпучился на отца, и вдруг подскочил до потолка. И так же сильно завизжал, ага. И свалился на меня. Меня стало сильно раскачивать. Дык качаюсь, а ничо сделать-то не могу, руки-то прижаты. Эти двое орут, шерсть на себе рвут, по бокам хлопают. Старший сынок не меньше моего испужался, спиной к двери попятился да еще обделался со страху.

— Па-апа, па-апа! — басом стал орать. Я подумал, что после его криков у всех рыб в ихнем озере ноги повырастут. Уйдет рыба куда глаза глядят, лишь бы таких некультурных нео не слушать.

И вдруг светло стало. До того очаг маленько светил да пара лучинок по стенкам тлели, а тут мне прямо по глазьям резануло.

Пасечники.

Кто-то в один мах рубанул веревку. Ну чо, такой уж день нынче неудачный, все время башкой об землю бьюсь. Не успел я им крикнуть, чтоб, мол, вперед руки развязали. Грохнулся в земляной пол, лежу, глазьями вращаю. Одним глазом, правый совсем заплыл.

Лесник Архип присел на корточки, ухмыльнулся так невесело. Взади него с фонарями топтались двое пасечников со здоровыми ульями на загривках… и еще там была Иголка.

— Славка, больно тебе? — смешно спросила она. — Они тебя порезали?

— Это все фигня… — Я выплюнул землю.

— Кроме пчел, однако, — заржали пасечники.

— Это вот, ты чего тут бродишь? — спросил Архип и вытянул руку ладошкой вверх.

Я поглядел на Иголку и малость застыдился. Хорош жених, ешкин медь! Валяюсь босиком, в защитке рваной, связанный как порося перед забоем, харя разбитая, и вообще некультурный. Но Иголка не смеялась, глазьями огромными смотрела, ручки к груди прижала и вроде как заплакать собиралась. Но не заплакала, вот так девка!

— Я к вам шел, — сказал я.

— Больно криво ты шел, факельщик.

На руку к Архипу стали возвращаться серые пчелы. Я даже забыл маленько, что лежу кверх ногами и ступни не чувствую. Дык жутко антиресно было, я такое лишь раз видал, когда мелким с батей на Пасеку ходил. Тогда пасечники на медведя-жука охотились, пчел в него пускали. Медведя я уже после видал, когда его волоком на бревнах тащили. Пчелы закусали так, что он вокруг себя штук сорок елок повалил, дык здоровый же! Потом упал, задрыгался, добить осталось. Батя говорит — вкусная медвежатина, а я мальцом был, не помню…

— Он чо, помрет теперь? — Я вывернул башку, поглядел на старого нео. Тот скулил, все промеж ног держался. Сынок его зубьями страшно скрипел, ну прямо как колесо несмазанное, в дугу выгибался.

— Не помрет, — сказал Архип. — У нас с нео эта вот, мир. Придется за тебя выкуп платить.

Серые пчелы были размером с полпальца, а иные — с палец. Мохнатые, прямо как зайцы в шубках. Не хотел бы я, чтоб такая пакость куснула. Но меня они кусать не стали, тихонько в улей свой полезли. Две штуки у Архипа по шее сперва поползали, прежде чем в гнездо убраться.

Есть ведь пчелы обычные, полосатые, медоносы, ага. Таких в лесу тоже полно, в домиках живут, на лужках, от чужих запрятанные. Говорят, что медовых пчелок прежде в капотнинских лесах не было, они через Внешний рубеж к нам прилетели, вроде как недавно их приручили. Еще говорят, что серые пчелы на Пасеке еще до пасечников завелись. И только потом пасечники с ними в дружбу вошли. Потому что серых пчелок никто толком приручить не может. Умные они, ешкин медь, умнее муравьев, даже умнее собак. Ясное дело, никто это проверить не может, такие уж у пасечников сказки.

— Что тебе надо, факельщик? — спросил Архип.

— Спасибо… выручили.

— Это все фигня. Зачем шел? С ней хотел посвидаться? — Отец махнул головой в сторону Иголки. Та все стояла, губу закусив. Видать, крепко ей от бати за меня досталось.

— С ней завсегда хочу повидаться, — признался я. — Но шел к вам, чтоб друга спасти.

— Чего ж дьякон гонца не зашлет? — удивился другой пасечник. — Или на Факеле такая теперь забава — кто дольше в лесу голый проживет?

— Дьякон гонца не пришлет…

Ну чо, пришлось им все рассказать. Чем дольше говорил, тем кривее рожи у них становились. Ясное дело, никому неохота холеру с Кладбища изводить. Но оказалось, они не с того набычились.

— Чего ж ты хочешь? Эта вот, Химики о помощи не просили. Факел — тоже. И не попросят. После Большого мора подписан договор, ты слыхал небось? Тогда лечить кинулись, еще больше людей заразилось. Нынче каждый за себя. Что я лаборантам скажу?

— Скажи, что заберешь Голову сюда, здесь лечить будешь. Им же лучше. Если помрет, так пусть на Пасеке помрет.

Тут в углу завозился младший нео. Один из пасечников поманил его клюкой. Сам мелкий такой, плешивый старикашка, со здоровым гнездом пчелиным на горбу. Против обезьяна — ну вроде комара, а ни капли не забоялся.

— Кто из старых есть в деревне? — проскрипел пасечник. — Давай зови.

Нео убежал, даже на бегу стучал зубами. Меня наконец развязали. Я стал ноги тереть, руки тоже. Иголка присела рядом. Носом поморщила, уж больно крепкий дух в избе стоял. Оба нео валялись, точно мертвяки, но дышали. Тырр еще ничего, зато папаша евонный аж синий стал, и щеки раздулись.

— Лесник, если мы должны жизнь этому факельщику, мы ему уже заплатили, — заговорил третий пасечник. — Проводим его до промзоны, и пусть себе топает.

— Мне топать некуда, — разозлился я. — Говоришь ты верно, мне вы уже заплатили. Но за Голову я сам заплачу.

Никто за него, кроме меня, не вступится. Карантин — он один на всех.

— Чем же ты заплатишь? — прошамкал старичок с клюкой.

— Мне Хасан должен гранатомет и четыре гранаты. Это большое богатство.

— Оружие твое нам ни к чему, — второй пасечник покусал бороду. — Но обменять можно. Только как твои гранаты получить?

— Залог у Чича-отшельника.

— Вот оно как? — Пасечники переглянулись, быстро зашептались.

— Это все фигня, — перебил их лесник Архип.

— Кроме пчел, — вставил плешивый.

— Так ты, Твердислав, поверил маркитанту про желчь? Слышала, дочь, кого ты себе выбрала? Лезет человек на верную смерть ради чужой выгоды. Эта вот, разве так себя умный взрослый мужчина ведет?

Иголка красная стала, хорошо, что фонари светили слабо. А я чо-то обрадовался.

«Выбрала». Раз батя ее сказал — выбрала, стало быть, так и есть! Но поговорить нам не дали. Наружи зашумели, затопали. В дверь втиснулись сразу четыре нео с факелами и дубинами. Потом троих выпихнули взад. Остался старый, весь в шнурках с зубами и сушеными ушами, в красивой такой кожаной рубахе, утыканной гвоздями. На спине у старого было написано непонятное: «Панки, Хой!» Буквы, правда, почти стерлись. Голова у старого нео маленько тряслась на левый бок, кто-то откусил ему пол-уха, но в деревне он, видать, был за главного. Потому что у него было ружье. Хорошее, маслом густо смазанное, жутко дорогое. Я даже стал гадать, чо такое нео могли маркитантам в обмен на ружье продать. Уж вряд ли карасей с ногами да и картоху мягкую, с кочан размером, маркитанты явно не жрут.

— Огород попортил, нос сломал, рыбу разогнал… — Староста начал загибать пальцы. Потом поглядел на синего хозяина избы и сплюнул. — Как я без него судить буду? Ему урон, не мне.

— Придется без него, — лесничий Архип мигнул своим.

Те живо поставили перед стариканом ведерко с медом. Мед стоил на базаре дорого, очень дорого. Рядом с ведерком Иголка развязала мешок с орехами, в другом мешке лежали меха, красивые, рыжие.

— Три лисицы тебе в подарок, староста, — сказал Архип.

— Мне? Мне в подарок? — Седые лапы у старого маленько затряслись.

— Эта вот, конечно тебе, — заулыбался ласково Архип и полез в карман. Я и не ожидал, что он так сладко умеет улыбаться, ну прямо слаще евонного меда. — Вот тебе еще грузила и крючки в подарок. Давно я занести хотел, да все никак случая не было… Или лучше подождать, пока эти очнутся? Сам знаешь, к утру очнутся. Эта вот, лихорадить их еще дня три будет, не без того, но это фигня. Может, лучше им лисиц да грузила отдать?

— Не, им не надо! — мигом всполошился старый нео. — Хорошо, пасечник. Мы не в обиде. Огород цел, там почти и не помято. Идите себе, мир.

— Своим скажи, что мир, — указал на дверь Архип.

Старый сунул лисиц за пазуху, прибрал прочие подарки и выглянул наружу. Обезьяны заворчали, замахали кулаками, но увидали мед и унялись. Тут же гурьбой пошли его делить.

Ну чо, поднялся я кое-как, за лесником поковылял. Хотел еще с Иголкой полялякать, да ее живо услали. Слыхать было только, как копыта затукали неподкованные и вовсе не конские. Так и не увидал я, на ком они тут в лесу ездят. Водили меня долго, устал даже. Привели меня куда-то, ага, дом трухлявый в чаще, в жизни бы сам не нашел.

Пахло вокруг странно, в носу щекоталось.

— Эта вот, тут заночуешь, за порог — ни ногой, — сказал Архип. — Тут тебе будет карантин.

— Спасибо…

— Это все фигня, — перебил лесничий. Его синие глазья опять стали острые, как гвозди. — Не за что спасибкать, факельщик. За дружком твоим еще никто не поехал…

— Я за Голову заплачу, как обещал.

Пасечник замахал рукой, глянул злобно вдруг:

— Тут такое дело, мы с тобой квиты. А за дружка твоего нам гранат не надо, знакомый он мне человек. Эта вот, мне за него кой-чего другое надо.

— Так чо? — У меня маленько уши вспотели. Понял я, куда хитрец клонит.

— По первости скажи, не видал ли там у Кладбища кого из наших?

— Из ваших?! — Тут я совсем обалдел. Всем известно, что пасечники из лесов своих далеко не вылазят, разве что на Пепел или на Базар. Но кое-чо я вспомнил.

— Нашлись два дурака, купились на торгашеские посулы, — плешивый пасечник злобно сплюнул, постучал клюкой. — Дурные, вроде тебя, не жилось им при отцовской пасеке. Вот и поперлись за легкой добычей…

— Не, не видал, — сказал я. А сам вспомнил дохлых крысопсов на тропинке и лапти рваные. Неужто Хасан и пасечников молодых подбил за желчью идти? Вот так землица, сколько же она, ешкин медь, стоит, коли столько людей за нее полегло?

— К дочери моей тропу забудешь, — отрубил Архип. — Эта вот, чтоб я тебя на Пасеке близко не видал. Ну как, согласный? Посылать травников за твоим дружком?

— Ты чо, лесничий, с меня честное слово просишь? А ежели обману?

— Это фигня. При братках моих обманешь. Они такого не простят.

Поглядел я на других пасечников. Иголку они услали, а сами хмуро так глядели. И глазья у них маленько в темноте светились, что ли. Не смеялись, ага, вовсе не шутили. Эти точно обман не простят. Силой бить не будут, ешкин медь, хитростью издалека заморят. Или кривоту нашлют, стану вон, как Варварка, одним глазом в землю глядеть. Чо-то худо мне стало, аж затрясло всего. Лучше бы я тому рукокрылу достался, спаси Факел от таких мыслей!

— Думай живей, факельщик, плохое время для гулянки, — Архип коротко зыркнул вверх. Он вообще все время глазьями водил. Мне даже показалось — ухи у него маленько шевелятся и так вот, из стороны в сторону, как у кошки, когда спит. — Ну как, по рукам?

— По рукам, — сказал я. Ясное дело, рыжего-то выручать надо.

— Вот и славно, — лесничий протянул мне деревяшку, бутыль долбленую. — Да не трясись так. Бабы — это фигня… вообще все на свете — фигня.

— Кроме пчел, однако, — поправил плешивый.

— Половину настоя сейчас выпьешь, половину со сна. Горькая она, прослабит, но ты пей. Утром травника пришлем.

— Эй, лесник, а как вы меня нашли? Как узнали, что я у нео?

Архип поглядел странно, губами пожевал:

— Доче моей, эта вот, сон дурной приснился.