Космиты навсегда

Восставший из ада (hellraiser)

Я открыл глаза и оглядел окружающую действительность: к моему разочарованию это была не Аида, не Нирвана, не Ад, Не Рай, Не Валгалла и не египетский Дуат. Я находился в той же бетонной камере. Я лежал под капельницей на функциональной кровати, а вокруг громоздились зловещего вида медицинские агрегаты. Я распознал аппарат для искусственной вентиляции легких, монитор ЭКГ, аппарат «Электросон», слюноотсос и устройство для электростимуляции мышц, но вся эта техника была отключена…

Железный вбетонированный стул был на месте, на его спинке висел мой лиловый пиджак и брюки, а рядом, на раскладной табуреточке, сидел некто жуткий в белом халате.

— Эй, злой демон, есть ли у меня яйца? — спросил я.

— Есть, — успокоил он и отложил книгу, которую читал, — ничего с ними не сталось, уже даже отеки сошли, но если будешь опять отказываться от сотрудничества, тебе в качестве дополнительного мучения покажут видеозапись того допроса. Жуткое зрелище! Ну ты и визжал! Даже меня проняло, а я видов навидался, поверь…

— Охотно верю. Ты тоже стоматолог?

— Нет, я судебный доктор.

— Ну, конечно… как я не догадался, — сказал я и начал слезать с кровати, — мне бы размяться…

— Постой-ка, — некто жуткий подошел ко мне и аккуратно извлек из моей вены пластиковую гибкую иголку с хомутком в виде бабочки, — это уже не нужно, теперь можешь слазить на ковричек.

Я слез. Действительно, прямо у кровати лежал небольшой цветной коврик.

— Послушались умного совета и таки вызвали дизайнера по интерьеру? — спросил я, потянувшись всем телом.

Он не ответил, а я поприседал, выполнил наклоны, прижимая грудь к коленям, размял руки…

— Долго я провалялся в коматозе? — спросил я, продолжая гимнастику.

— Не было у тебя комы, из шока тебя вывели, а те светила академики, которые тебя восстанавливали, обосновано решили, что будет лучше, если ты будешь находиться в состоянии электросна, пока не исчезнут последствия… хм, допроса. Вчера они дали добро на твое пробуждение, всего восемь дней прошло…

— Что-то я подозрительно бодро себя чувствую, чем меня накололи?

— Да уж… это такие штуки, что не каждый член ЦК себе позволит, слишком дорогое удовольствие…

Металлическая дверь раскрылась, и в камеру вошел Похмелинский в накинутом на плечи белом халате, с сеткой апельсинов в одной руке и с гвоздичкой в другой. Лицемер проклятый! Он что же, сволочь, решил больного проведать?! И тут я взбесился!

Я выдернул из флакона толстенную иглу капельницы и прыгнул на полковника, обуреваемый желанием воткнуть эту иглу ему в глаз! Похмелинский каким-то чудом уклонился, и вместо глаза я воткнул иглу ему в грудь, зато по самую канюлю! Стоматолог отлетел к стене, а на меня кинулся некто жуткий в белом халате. Я очень удачно остановил его ударом левого локтя по зубам и добавил правым кулаком в нос, да так, что некто жуткий улетел и врезался головой в зеркало… Полковник, вместо того, чтобы перейти в атаку, сдуру попытался выдернуть из груди иглу, но она не поддалась, — видимо, застряла в ребре, — именно в этот момент я с нечеловеческим звериным криком ударил его что было силы ногой в пах. Стоматолог согнулся; я поймал его шею и зажал левой рукой в «ключ» таким образом, что его голова оказалась за моей спиной, а правое плечо уперлось мне в живот. Я схватил его правой рукой под мышку, подобрался, оттолкнулся и кинулся спиной на пол, увлекая Похмелинского в короткий, но стремительный полет головой о бетонный пол. В реслинге этот трюк называется «Raven effect», но в отличие от бойцовского ринга, здесь нет пружинящего покрытия, — здесь грубо полированный бетон…

Голова полковника гулко стукнулась о пол, Похмелинский крякнул и затрепыхался, но я не разжал захват, а лишь переместил его. Вывернувшись набок, я сдавил его горло, силясь раздавить и размозжить хрящи гортани и трахею… полковник захрипел.

— Убью гада! — в приступе бешенства орал я. — Убью! Я тебе сам яйца откушу! Изверг! Сдохни, дантист!

Набежали какие-то люди, совместными усилиями оторвали меня от заветной глотки противника и отшвырнули в дальний угол камеры. Я присел на корточки, затравленным взором оглядел спасителей Похмелинского и по-обезьяньи запрыгал на корточках, хлопая руками по полу, изображая злобу доминирующего самца стада шимпанзе…

— Буга-буга! Буга-буга! — орал я и скакал вдоль стены, озадаченный вопросом, почему меня не избивают ногами. — Бешеных гамадрилов надо было надежно прикрутить к кровати! Буга-буга! Буга-буга!

— Неплохо, браток, весьма неплохо…

— А… это ты? Бравый оператор тисков. Я обещал тебе песню.

Я поднялся во весь рост, стал в драматическую позу, которая сделала бы честь самому Лучано Паваротти, и истерично запел, имитируя сопрано.

— О соля-я-я! О соля-я ми-я-я! Шкрень шкрать та-а-А-а-пэ-э! Шкредь шкрадь тапэ-э-Э-Э-э-э… Свои обещания я держу, но теперь я тебе ничего не должен.

— Хреново поешь, — сказал он, — заяц из «Ну, погоди!», озвученный Румяновой, пел лучше, а ты никогда петь не умел.

— Кто ты такой? — спросил я. — Я тебя знаю?

— Я тот, благодаря которому у тебя все еще есть яйца, и они не утратили функциональность.

— Не думай, что я поцелую тебя за это в задницу.

В камеру заскочили ужасные люди в белых халатах, подхватили Похмелинского на руки и понесли к выходу…

— Тащите этого козла в морг! — заорал я. — Хотя нет! Прямо в крематорий его! Поджарьте этого урода как курицу-гриль! Смерть стоматологам!

Люди в смершевских очках присоединили к крану пожарный шланг и тот, кто называл меня «братком», взял в руки жерло брандспойта.

— Помывка, — сказал он и обдал меня струей ледяной воды.

До чего хорошо! Вода, хоть и ледяная, но живительная. Грязь последних дней, смытая с меня очистительной струей, устремилась в канализацию… Из воды мы все вышли, и вопреки распространенному мнению, уходим мы тоже в воду, а не в землю, — после смерти мы становимся частью великого круговорота воды в природе, и это делает нас бессмертными… По окончании помывки мне передали банное полотенце, украшенное изображением К. Г. Бутина, и я блаженно растерся.

— Одевайся, — мне кинули брюки и пиджак.

Я с энтузиазмом облачился в нелепого цвета костюм — не то чтобы я страдал комплексом наготы, но одетым я чувствую себя увереннее.

— Ну что ж, — сказал я, — теперь я вымыт и свеж, одет в чистое… к расстрелу полностью готов.

— Ты и так нам уже слишком дорого обошелся, я боюсь, что если в эту смету расходов внести хотя бы еще один патрон, то СМЕРШ будет разорен.

— Это юмор такой? Или ты развязываешь мне руки и поощряешь, например, к безнаказанному нападение на вас, мудаки? Глаз высосать кому-нибудь из вас я не смогу, уж очень у вас капитальные очки, но вот горло перегрызть могу попытаться.

— Иллюзии…

Они кинулись на меня все разом, и не успел я глазом моргнуть, как меня вновь усадили на железный стул и пристегнули к нему наручниками за босые ноги, а руки почему-то оставили свободными…

— А программку сегодняшнего представления с перечнем предстоящих мучений мне дадут? Место в VIP-секторе у меня уже есть! — Я постучал руками по подлокотникам стула. — Теперь я требую программку и бинокль из слоновой кости!

— А попкорна не хочешь?

— Не хочу попкорна, хочу эскарго…

— Ну, хватит! — сказал «браток». — Плохо, что ты вырубил полковника… возись теперь с тобой, а это не мои обязанности, между прочим…

— Вай-вай-вай… наша служба и опасна и трудна.

В камеру вошел еще кто-то, что-то шепнул и все они вышли.

— Куда пошли? На похороны полковника? Идите-идите… пролейте ведро-другое крокодиловых слез на его могилке…

Дверь за ними закрылась, но я не угомонился…

— Хотите, я некролог сочиню? О героическом жизненном пути Похмелинского. Надеюсь, он вам пригодится, — сказал я, обращаясь к микрофонам. — Итак: ушел от нас обалденный парень, редкостный стоматолог, добрейший Похмелинский. Какой дивный был человек, какой необыкновенный! Как ласково и человечно бил он людей по голове, с какой любовью загонял спички под ногти, с какой щедрой душой зажимал яйца в тиски! Эта утрата тяжка и невосполнима. Весь коллектив СМЕРШа жутко тоскует, но знамя, выпавшее из натруженных рук полковника, подхватят молодые бойцы расстрельных батальонов и гордо понесут его в массы, как символ просвещения и человеколюбия…

— Да заткнешься ты, в конце концов, идиотище! — услышал я механически искаженный голос, зазвучавший из скрытых динамиков.

— Не нравится — застрелись! — сказал я, обрадованный тем, что хоть кого-то вывел из себя. — И вообще! Все претензии — к руководству, подай запрос о моем переводе в комнату такой-то матери и такого-то ребенка, или сдай меня к проктологам в клинику «Как-ни-как», или в центр поддержки навязчивых идей, или в клуб читателей Эдгара По-фигу, или на курсы черной бухгалтерии, или на концерт Боба В Марле, а то — давай ко мне в компаньоны и организуем общество с неограниченной безответственностью, сбацаем на двоих порнолыжный курорт…

— Псих! Тебя лечить надо!

— Правильно! Разве в здоровую голову приходят такие стихи? Вот послушай:

Голос в динамиках молчал, но теперь я знал, что меня слышат.

— А вот про Похмелинского! Стишок, его можно эпиграфом к некрологу запустить:

— Вы слышите? Подайте мне премию имени Сталина! За вклад в современную поэзию! Я только что увековечил в своих строках имя полковника, ваши дети еще будут учить эти строки в школе! На уроках изящной словесности.

— Я тебе не премию! Я тебе в рожу поднесу! — сказал голос, но мне показалось, что это было сказано без злобы.

— Тю-ю… После тисков мне уже ничего не страшно…

— Что правда, то правда, — весело ответил голос.

— А почему изменилось отношение ко мне? — быстро спросил я, ловя момент, пока мой собеседник весел. — Почему меня не бьют?

— Приказ сверху, но ты не расслабляйся, мало ли…

— Сверху? Сам Абакумов?

— Я не уполномочен, все сам узнаешь, вот… к тебе уже идут…

В камеру вошел «браток».

— Значит так, — сказал он, — я понимаю, что ты паяц, теоретически так и должно быть, но я прошу тебя отнестись к разговору, который сейчас произойдет, с максимальной серьезностью, потому что от этого зависит твоя жизнь.

— Да? Я могу избежать расстрельного подвала? Меня не расстреляют, а еще живым кинут в чан с серной кислотой?

— Не сменишь отношения к происходящему, тогда так и случится.

— Ладно, давай будем беседовать; как говорил Буратино: я буду умненьким и благоразумненьким.

— Говорить придется не со мной, — сказал он, — лично я для себя уже все решил, но последнее слово остается за Прониным, готовься…

Скажу честно: до меня не сразу дошло…

— Как с Прониным?! С каким Прониным?! Генерал-майора Алексея Пронина я пристрелил…

— Ну, ты! — Он не то нервно, не то злобно покрутил пальцем у виска. — Ты! Ты просто ПРИДУРОК какой-то! Невероятно, неужели ты думаешь, что СМЕРШ может позволить себе размениваться такими фигурами, как Пронин?!

— Я вообще не желаю думать! Я отказываюсь думать! Навсегда! — взвился я. — В этом мире меня выставляют идиотом все, кому не лень! Хватит! Почему тогда Похмелинский мне сказал, да и по радио и телевизору говорили…

— Так было нужно! Вдумайся, так было нужно…

— К черту! Не желаю думать! Слишком запутанно. Как по мне — то смерть ревизионистам и дело в шляпе, а эти все ваши игрища — в задницу…

— Успокойся! — гаркнул он. — И настройся на серьезный лад.

— Не хочу! Пристрели меня, это перебор, меня никогда так не позорили. Все. Пошел ты к черту! И Пронин пускай проваливает. Не хочу я больше сюрпризов. Зови расстрельную команду! Хватит с меня… хочу расстрел, настоящий и честный, без скрытого смысла!

Он подскочил ко мне и влепил сильнейшую отрезвляющую пощечину. Помогло. Закипающая во мне истерика остыла, но я все еще чувствовал себя полным дураком.

— Запомни, — сказал он, направляясь к выходу, — от этого зависит твоя жизнь.

— Да понял, понял… — пробурчал я, махнув рукой, — хотя в целесообразности своего дальнейшего существования я сомневаюсь…

Когда в камеру вошел Пронин, я сидел и пялился в бетонный пол, я не поднял взгляд, я как раз составлял витиеватый некролог, посвященный моему угасшему интеллекту. Дескать, на пике формы был поражен клиническим идиотизмом и скудоумием, был сражен ахинеей и утратил полезную способность к абстрактному мышлению; от этого хозяин раненого интеллекта был многократно примитивно выставлен дураком и пришел к очевидному выводу, что следовало раздавить тисками не его яйца, а его голову… было бы больше пользы для всех…

— Ну, здравствуй, — сказал Пронин.

Мой взгляд замер и сердце екнуло. Это тот самый голос, который остановил пытку, тот самый… из моего детства… я сидел недвижимо, боясь вспугнуть то странное чувство, которое всколыхнул во мне этот голос… Я медленно-медленно, очень осторожно поднял взгляд и заглянул в его глаза… я узнал эти глаза… конечно же, я узнал… он заметно постарел… но ведь прошло уже много лет… много долгих лет…

— Отец, — прошептал я…