Итан Рокотански (СИ)

Глава 8. Укрощение строптивого

На самом деле очень жаль, что человечество столько сил и энергии тратит на вещи, которые никак не отобразятся в вечности: я помню тот день, когда американцы высадились на Луну, а наши, тридцать лет спустя, приземлились на Марсе. Даже наша Земля, казалось бы, давным-давно изученная, может удивлять. Что говорить о других планетах, никак неисследованных, нигде не изученных? Перед нами бесконечность знания, но мы смотрим телевизор после двенадцатичасовых рабочих смен, а в выходные пьем и мусорим в парках. Это, конечно, куда интереснее.

Маргарет Лу, английская рабочая военного завода

Помимо того, что вооруженные столкновения сами по себе не самая приятная штука, когда они происходят на ядерных военных комплексах, напичканных злыми нацистами — это ещё неприятнее. Мы бежали. Я, Рокки, Хорнет, Люпен, Петрович. Последнему пришлось тяжелее. Не считая того, что рана кровоточила сквозь бинт при движении, огромный рост не давал никакого преимущества. Там, где пули свистели над нашими головами, Петровичу они приходились бы в спину. Но здоровяку везло и шальные летели мимо.

Свернув за очередной поворот мы резко остановились. Развилка. Одышка, но медлить нельзя.

— Куда? — спросил я по-русски учёного, забыв о том, что он меня не понимает. Но Мишель всё понял.

— Avant(Вперед), — сказал, запыхавшись, он и повёл нас направо. Мы двинулись за ним. Где-то неподалёку что-то грохнуло. Возможно, взорвалась граната или какое-то взрывное устройство. Главное, чтобы не ракеты. Господи, лишь бы не ракеты.

— Стойте, — выдохнул Петрович. Усач побледнел.

— Он далеко не убежит, — сказал Хорнет. — А эти придурки, кажется, гонятся за нами.

Я сжал челюсти. Посмотрел на Мишеля.

— Loin?(Далеко?)

Учёный, помедлив, кивнул.

— Я пробегу, — тихо сказал здоровяк.

— Нет. Рок, — я посмотрел на кудрявого напарника. — Его нужно где-то спрятать, — я быстрым шагом прошел несколько метров и толкнул одну дверь. Место походило на служебное помещение, только размером со школьный класс. — Здесь. Ты останешься с ним.

Рокки возражать не стал. Я видел, что он хотел отправиться с нами, но так уж повелось в Ветрогоноском отряде — каждый друг о друге заботился, пусть и старался этого не показывать.

Когда Петровича провели внутрь и Рокки закрыл изнутри дверь, мы отправились дальше. Прибавилось два ощущения: во-первых, стало ещё страшнее, а, во-вторых, появились новые силы. Это не особо вязалось друг с другом, но было так. Хотелось успешно выполнить операцию. Хотя бы ради того, чтобы Петровича с Рокки не взяли французы. Мы пробегали коридор за коридором, помещение за помещением. Складские комнаты, лабораторные, рабочие зоны. Где-то мелькали люди, видимо, заводчане. Они бежали куда-то в дым и пар и за всполохами искр их не было толком видно. Стрельба велась где-то неподалеку и становилась все ближе: и чем ближе она становилась, тем сильнее колотились наши сердца.

— Мне не нравится, — на одном выдохе сказал Хорнет, — как всё дрожит. Если что-то рванёт у ракет нам всех хана, абсолютно.

Я считал также, но ответил иначе:

— Постараемся этого не допустить. Док, далеко нам ещё?

Ответить учёный не успел, даже если бы снова понял, о чём я его спросил. Неожиданно откуда-то слева раздался мощный взрыв и нас троих дружно откинуло взрывной волной. Удар о стенку получился достаточно мощным, но, слава Богу, не стал сокрушительным. Все остались в сознании. Все, за исключением ученого.

— Эй! — обалделый после взрыва Хорнет подполз к Мишелю. Очки ученого валялись рядом с ним. Неподалеку полыхали горящие балки, огонь с которых так и норовил перескочить на цели покрупнее. Возможно, взорвалась цистерна с горючим. — Просыпайся! Ау, сейчас мир взорвут! — поняв, что учёный отключился, Хорнет чуть не зарычал. — Сука!

— Чёрт, парни… А я-то думал, вас всех пришибло в Норвегии. Ну, тех, у кого мозги на местах остались.

Бывают моменты, когда какие-то нюансы человека запоминаешь раз и навсегда. Брови, взгляд, нос, веснушки, что угодно. Но иногда случается так, что ты запоминаешь голос. С годами, конечно, он меняется. Но не в этом случае.

Мейгбун появился аккурат из сияющего в стене пролома. Одет он был в то же обмундирование, что и в прошлый раз, на центральной площади Омессуна. Черная экипировка, раскрытые пасти волков на плечах. Синий шейный платок, который грозно развевался на непонятно откуда взявшемся ветру. В руках он держал небольшую, но достаточно компактную ракетницу. Из-за одного плеча торчала рукоять монтировки.

Монтировки.

Мозги Геркулеса, наряду с кожей, волосами, кусочками плоти взлетают в чуть морозный, осенний воздух. Звук, который этому способствует, мокрый, словно чавкающий, но при этом слышно силу ударов — со временем эта сила начинает отстукивать такт по холодной, промерзшей древесине помоста. Он залит горячей кровью, которой очень скоро суждено остыть.

— О, приятель, — острые глаза нациста встретились с моими и усмехнулись. — Это ты! — Теперь усмешка пошла по губам, вытягивая те вверх, открывая ровные, белые зубы. — Пришел за добавкой? Мог бы просто позвонить, в каком году живём.

Позади него стояли двое. Лица были скрыты темными масками, но на плечах, как и у Мейгбуна, щерили зубастые пасти серебряные волки. Одному из них он передал ракетницу.

А затем вытащил из-за плеча монтировку.

— Люблю запах свежего напалма поутру, — потянул он свою идеально выбритую физиономию вверх, словно бы принюхиваясь. — Но ещё больше люблю сносить головы грязнокровым ублюдкам вроде вас, энэргэровцев.

Я не шевелился. Хорнет тоже. Оба так и замерли на коленях, не спуская глаз с Мейгбуна.

Голова Кино трескается словно арбуз. Слышно, как ломается его череп, если принюхаться, можно почувствовать запах его крови. Она заливает твердую землю, которая станет ещё твёрже с наступлением зимы. Мертвый разведчик лежит с проломленной головой, из которой наружу повылетали мозги, а блондин-нацист стоит над ним с окровавленной монтировкой в руках и почти смеётся.

Ярость, боль, страх. Что-то из этого, а может всё вместе вытолкнули меня из оцепенения. Все повторялось — я бросился на Мейгбуна. Нацист, зная, что я так и поступлю, улыбается и замахивается монтировкой, целясь в мои ребра, которые уже успел однажды сломать. Но удара не происходит. Происходит рояль в кустах, которая спасает меня, но вместе с этим также спасает и самодовольного блондина — отряд Ветрогона подходит к нам на помощь, ровно как и свора нацистов, появившаяся из-за пролома. Начинается стрельба.

Вместо того, чтобы нанести мне удар, Мейгбун резко наклоняется вниз, уклоняясь от выстрелов. Меня выстрелы не останавливают, и я врезаюсь в него. Мы падаем, вцепившись друг в друга как бешеные псы, сорвавшиеся с поводков. Отчасти, возможно, так и было.

Первый удар я нанёс ему ровно в челюсть. Туда же, только с другой стороны, прилетел и второй. Мейгбун, оказавшийся подо мной, двумя выпадами рук попытался меня спихнуть, но не вышло. Ярость, кровь, сила. Только смерть.

Еще удар, ещё. Над головами раздаётся грохот. Где-то гремит ещё один взрыв. Да что они, блядь, все время там взрывают? Мы что, в какой-то ебаной книжке с кучей перестрелок? Мы на чертовом ядерном комплексе с ракетами, которые могут стереть с лица большую часть человечества, какой идиот будет что-то здесь взрывать? Кроме того, что глотает сейчас свою кровь под моими кулаками.

Глотает кровь. Да, глотает кровь.

На какое-то мгновение я замер, вглядываясь в разбитую рожу Мейгбуна. Тот посмотрел на меня с ненавистью, сверкнув синими, как небо, глазами. Да, мгновение, всего лишь мгновение. Но какая ошибка.

Грохнуло. И весь мир посыпался битым стеклом.

Если ты крутой злодей, это вовсе не означает, что ты можешь пользоваться только отличительным оружием. Ракетница? Неплохо. Но я, как и Хорнет, и, наверное, все остальные, не знал, что за пазухой Мейгбун держит короткоствольный револьвер.

Он откинул меня почти моментально. Теперь это не было большой проблемой. И застрелил бы тут же — уже встал и навёл пистолет для последнего, в голову. Но тут и сам поймал пулю. Как оказалось впоследствии, выпустил её Гонец. А потом пропал из поля моего зрения. Кажется, пуля попала ему в грудь. Может, в плечо.

— Штиль! — рядом оказался Хорнет. — Штиль, ты слышишь меня?

Слышу. Конечно, я тебя слышу. Только вряд ли об этом скажу. Такое чувство, что содержимое моего желудка сейчас вылезет через пулевое отверстие наружу. Пуля точно осталась внутри. Точно ведь?

— Эй! — заорал Хорнет. — Срочно сюда!

Грохотало. Хорнет вскрикнул. Фонтанчик крови. Кажется, от него. Разведчик упал мне на ноги. Да, значит, точно от него. Будет ли сегодня кто-нибудь, кто не получит пулю? И будет ли кто-нибудь, кто от неё выживет? Сколько вопросов и как мало ответов.

Грохот становится тише. С глазами происходит что-то странное: обычно так случается, когда линза не может полностью сесть на глаз. Размытая резкость. Мир становится ещё тише. К горлу подступает тошнота, а затем отступает куда-то обратно.

На фоне высокого потолка и горящего пламени появляется обеспокоенное, — на короткое удивление, ведь он всегда спокоен — лицо Ветрогона. Капитан смотрит мне в лицо, потом куда-то вниз, видимо, на живот. А потом мир уплывает окончательно.

***

Будь данная история фильмом или сериалом, все, конечно, должно было бы пойти и закончится куда интереснее. Но все пошло, как пошло, и пока точно не закончилось. Мишель бы героически отключил все ракеты и погиб, пытаясь отключить последнюю, но та взлетает, и мы с Хорнетом цепляемся за неё. Мы летим в воздухе, держась непонятно за что, потому что моя фантазия отказывается подробно это представлять и прикладами пушек отбиваем системную панель, отключая ракету. Та начинает терять высоту, мы спрыгиваем, чтобы не умереть и нас прямо в воздухе ловит Петрович на самолёте. Эдакий перехватчик, не иначе. Ракета падает в каком-нибудь поле и всё, все живы и счастливы. Ну, почти все.

Однако все пошло не так. Мейгбун всадил мне пулю в живот — она прошла в считанных сантиметрах от лёгкого, но застряла внутри, и пока медики пытались её вытащить, я чуть несколько раз не отправился в Вальхаллу, хотя и был при этом без сознания. Тело ведь все равно всё чувствует. Представить сложно, как мы должны любить его за то, что оно для нас делает.

Хорнету повезло меньше, удача ловкого и пронырливого разведчика подошла к лимиту своих возможностей. Пуля попала в шею и, как и у меня, застряла внутри, задев какую-то важную вену. Было большим чудом, что он не умер на месте — однако, не всегда чудеса приходят одни. Организм разведчика отреагировал на пулю очень тяжело. Он отходил гораздо больше, чем я, и не приходил в сознание примерно неделю. А когда пришел, мы поняли, что Хорнет потерял голос. Были повреждены связки. Навсегда или временно, врачи дать ответа не смогли. «Зависит от процесса реабилитации».

Что касается Мейгбуна, ублюдку снова удалось уйти. Израненному, побитому, униженному, и — надеялся я — очень злому. Чувство досады от того, что он в очередной раз скрылся, смешивалось с ощущением мрачного удовлетворения от того, что я избил его как щенка. И выглядел он тогда соответствующе. Вот только этого было мало. И поэтому досада перевешивала. Был и плюс — оба безликих, которые его сопровождали, были застрелены подоспевшими энэргэровцами. Это немного радовало.

Что касается ракет — их в воздух никто не запустил. Операция, с горем пополам, была выполнена. Отряд Ветрогона, включающий в себя Хорвуда, Вереска, Стартрека и ещё нескольких неизвестных нам людей, пробрался на территорию, где они находились, и уничтожили основную панель, откуда должен был произойти запуск. Дело обошлось огромным количеством крови. Погиб и Стартрек, хорошо узнать которого нам так и не удалось. Но дело было сделано и это было самым главным.

Теперь мы находились в пригороде. Операция изменила некоторые вещи — работяги, трудившиеся на подземном комплексе, встали против своих угнетателей, и, наряду с другими горожанами, устроили в городе настоящую бойню. Впоследствии это назвали Парижской Революцией, или Восстанием парижских рабочих. Город был отбит и тех членов отряда, кто выжил, переправили в ту часть страны, которая находилась под контролем оппозиции. Половина пригородов по-прежнему находилась под эгидой противника. Возможности вывезти нас из Франции пока не было, поэтому мы и проводили время в Госпитале Святой Девы Марии.

Солнечный свет заливал яркую зелёную траву. Я, с помощью трости, прошел мимо длинной череды пёстрых розовых кустов и опустился на скамейку. Отсюда открывался хороший вид. Вернее сказать, вполне обычный, но все равно приятный. Густой и высокий лес находился за стенами госпиталя. Было видно, как при касании ветра волнуются верхушки могучих деревьев. Было хорошо. Рядом сидел Хорнет.

— Как ты?

Друг аккуратно кивнул. Шея у него была перебинтована.

— Хорошо тут.

Я подумал, что он сейчас по привычке покосится на меня, но ошибся. Друг снова аккуратно кивнул. Выглядел он при этом так, будто витал в облаках — по-крайней мере, здесь он точно не находился полностью и это было на него не похоже. Впрочем, это не было чем-то удивительным: война меняет людей и теперь я знал об этом не понаслышке. Теперь, после Омессуна и Парижа.

Я посмотрел вверх. Небо было удивительным, лазурно-голубым, и по нему неспешно плыли белые, пушистые облака. На какое-то мгновение у меня сложилось чувство, будто мы не где-то во французской глубинке, а, скажем, в Крыму, на северо-востоке полуострова. Там также красиво и спокойно, как здесь и пейзажи похожи. Похожи несмотря на то, что и были, конечно, абсолютно другими. Но поймет это далеко не каждый. Мы посидели в тишине, а через некоторое время услышали шаги. За ними последовал Петрович.

Здоровяк окреп достаточно быстро. Пуля действительно прошла навылет, но при этом довольно сильно разорвала плечо. Стреляли крупным, мощным калибром, и усач потерял много крови, отчего и не смог идти с нами дальше. Может быть, к счастью. С Рокки все было и вовсе отлично. Нашенский Сталлоне не пострадал вообще. Только где был сейчас, непонятно. Возможно с остальными занимался на какой-то тренировке. А может и нет.

Петрович сел между мной и Хорнетом. Почесал успевшую отрасти серебрящуюся щетину. Ничего не сказал. Так и сидели мы молча, смотря на лес, пока в поле зрения не появился Вереск.

— Ветрогон просил узнать что вы думаете, — сказал он. — Хоть мы и не взяли Мейгбуна, но главную задачу выполнили.

— А что он хочет дальше? — спросил Петрович.

Вереск помолчал, глядя на мою трость, горло Хорнета и плечо Петровича.

— Остальные члены отряда могут вернуться домой, и, скорее всего, так и поступят. Некоторое уже поступили. Вы тоже так можете.

— Ты на вопрос не ответил, Вер, — Петрович покачал головой.

Вереск посмотрел на каждого из нас по очереди своими серыми глазами.

— Надо взять Мейгбуна. Теперь это основная задача. Не второстепенная. И не просто взять, а окончательно ликвидировать.

Хорнет усмехнулся и тут же скривился от боли. Я промолчал.

— Вы можете не участвовать, — повторил Вереск. — Вы и так сделали достаточно для НРГ.

— Говоришь как генерал, награждающий солдат медалями, — сказал Петрович.

Вереск виновато улыбнулся.

— Но это действительно так. После Омессуна вы и сюда не обязаны были лезть. Все мы.

— Но мы тут.

— Да.

На некоторое время повисла тишина и Вер присел рядом. Теперь скамейка была полностью занята. Подул лёгкий, весенний ветер. Пахнуло чем-то вроде только приготовленных пирожков. Дело близилось к обеду.

— Что у нас есть? — нарушил тишину Петрович.

— Достаточно, как это не удивительно. Я бы сказал, есть всё.

— Рассказывай.

— Мейгбун не отправился на родину, как и не отправился дальше на фронт. Сейчас он находится на захваченной нацистами Сицилии, в Италии. В своём особняке. Достаточно охраняемом, кстати. Нет, даже не так — максимально охраняемом. Это целая крепость, полностью набитая сворой злых головорезов.

— Отлично. Звучит обнадеживающе.

— Особняк, как и некоторые другие места на Сицилии, выполняет определенные функции, по типу регулирования близлежащих улиц и так далее. На данный момент он этим и занимается: разве что людей на улицах стало меньше, а в особняке больше.

— Почему?

— Думаю после того, как Штиль набил Мейгбуну морду, тот стал немножко сильнее думать о своей безопасности.

Я усмехнулся. Петрович почесал усы.

— И как мы туда проберемся?

— Почти также, как пробрались в Омессун, только на лодке. Одной из лодок, патрулирующих морское пространство Италии. Будет непросто, но это вполне осуществимая задача.

Хорнет тихо вздохнул. Я поднялся, опираясь на трость.

— Что скажете, парни?

— Убить Мейгбуна раз и навсегда, — Петрович снова почесал усы. — И никаких побочных заданий, только это?

— Да.

— Тогда я согласен.

Хорнет медленно кивнул. Все посмотрели на меня.

Я посмотрел на лес. Верхушки деревьев продолжали покачиваться под дыханием ветра. Я повернулся к парням.

— Покончим с этим ублюдком раз и навсегда.

***

Солнце догорало, облачив небо на западе в ало-золотые тона. Закат сам по себе красивое явление, но здесь, в Италии, а особенно на Сицилии, среди крутых и высоких скал, между которыми текли то бурные, то спокойные синие-синие реки, и вовсе прекрасное. Для того, чтобы разбираться в красоте, совсем не нужно быть творческим человеком, также, как и не нужно быть профессиональным критиком, чтобы что-то критиковать. Важнее, пожалуй, был вопрос, что такое красота, а что такое уродство, потому что некоторые люди видели эти вещи совершенно по-разному, а иногда и вовсе ровно наоборот друг другу. Красиво — это когда кровь резким фонтаном вылетает из шеи. Или, например, когда взрывается танк, огненными всполохами уничтожая всё своё содержимое. Или когда умирает день, погружая мир в бездну звёздной ночи. Так, по-крайней мере, считал Иокир Мейгбун, спускавшийся по каменным ступеням в подвал одного из сицилийских домов. Прохладный ветер, дующий в спину, исчез, когда он вошёл в помещение.

Помещением оказался узкий, длинный коридор, построенный из старого камня. Освещался он редкими факелами, показывающими блеклым, оранжевым светом пространство буквально на несколько шагов вперёд. Мужчина двинулся по нему, аккуратным, но быстрым движением поправив синий шейный платок.

Крики стали доноситься до него только через несколько минут. Сначала отдалённо, затем всё громче и громче, пока стены едва ли не начали вибрировать. Когда перед глазами резко появилась чёрная, — или почти чёрная, но точно кедровая дверь, Мейгбун толкнул её и быстро вошёл внутрь. Но вошёл так, что у находящихся внутри сложилось чувство, будто он материализовался из воздуха.

— Чёрт возьми, — он усмехнулся, — опять ты за старое. Сколько раз повторять? Боль — это неплохо, но если и резать человека, так его душу, а не ляжки. Отойди, Гендеретт.

Мужчина в белой маске, облаченный полностью в чёрное, за исключением её, отошёл в сторону, держа в руке закруглённый с зазубринами нож.

— Вечно ты приходишь в самые замечательные моменты и все портишь, — буркнул он, стрельнув глазами в Мейгбуна. В свете одного-единственного фонаря, висевшего в центре комнаты, они казались абсолютно тёмными. С ножа капала кровь.

Человек, которого он пытал, сидел напротив. Бледный, в разорванной одежде, обросший щетиной, он тяжело дышал, не сводя глаз с человека, которого Мейгбун назвал Гендереттом. На груди и бёдрах у него имелись рваные раны. Гендеретт особо не церемонился, за что ему следовало отдать должное.

— Прошу простить моего друга, — Мейгбун встал перед ним и сложил руки за спиной. — Он немного, — Иокир сделал паузу, — нетерпелив. Не стоит волноваться — я люблю узнать человека получше. Как вас зовут?

Тот, которого пытали, посмотрел на него. Вглядывался в лицо, потом на волков на плечах. А затем посмотрел на шейный платок.

— Ты!

Мейгбун кивнул.

— Я. Мы. Счастливая семья, ты и я, — Мейгбун немножко потанцевал. — Только вместе пролетим любые беды — были бы на то торпеды, — а затем прикусил губу и пощёлкал пальцами. — Ты и я, ты и я…

Мужчина посмотрел на него с шоком. Мейгбун посмотрел на него, потом на Гендеретта, а потом они с Гендереттом расхохотались.

— Чёрт, — Иокир смахнул с уголка глаз слезинку. — Видел бы ты своё лицо, приятель. У меня было такое же, когда я впервые попробовал рыбий жир.

— Ты безумец.

— Это верно, — Мейгбун согласно кивнул. — Но меня это радует. Безумие делает невозможное возможным, безумие — это когда можешь переступить черту, а это могут далеко не все. Безумие делает тебя всемогущим, почти Богом. Потому оно и безумие.

— Прикрываешься философскими изречениями, а сам сносишь людям головы монтировкой, — мужчина усмехнулся, по его щетине побежала кровь. — Прямо-таки великий благодетель. Соломон отдыхает.

— Может быть. Но я не оправдываюсь, — нацист наклонился к узнику. — Скажу больше, — уголки его рта растянулись в довольной улыбке, — мне это нравится! Что уж говорить, — он резко выпрямился, — я от этого кайфую! Это как вампиру кровь сосать, без этого нельзя, сдохнешь. Understand?(Понимаешь? — Англ. яз.)

Человек на стуле сплюнул.

— Ладно, слушай, — Мейгбун развёл руки в стороны. — Не нравится моя философия — ладно. Мозги даны не всем. В конце концов, Италия — страна свободная, можешь думать что хочешь. Тебя же не из-за этого здесь режут, верно?

Человек не ответил. Мейгбун наклонился к нему.

— На Сицилии остались бойцы Сопротивления?

Мужчина вновь промолчал.

— Рекомендую ответить. Иначе лично познакомишься с моей монтировкой — у неё и имя есть, между прочим.

Стальные глаза впились в глаза Мейгбуна. Непокорные, злые. Сильные.

— Можешь отсосать мне член, скандинавское уёбище.

Мейгбун усмехнулся.

— Тебе действительно не страшно?

— Разве могу я бояться того, — мужчина сделал паузу, остановив взгляд на синяке у нациста под глазом, — кто не может постоять за себя? А ещё строит из себя кого-то важ…

Первый удар вышел глухим. Голова человека мгновенно наклонилась вниз, ткнувшись подбородком в грудь. Второй вышел мокрым. Третий ещё мокрее. Из проломленного черепа полилась кровь, медленно заливая пол комнаты. Удары приходили и справа, и слева, и снизу — ровно до тех пор, пока от головы не осталось ничего, только кусок шеи. Все, что было на ней, теперь находилось на стенах, потолке, полу и кончике монтировки, на зубчиках которой застряли кусочки мозга.

Мейгбун выдохнул, опустив оружие вниз. Гендеретт молчал.

— Оттащи тело во двор, — сказал нацист, снова поправив платок. — Протащи его мимо камер с узниками, пусть увидят, что их ждёт, если не идти на контакт со мной.

— Он перешёл черту, — тихо заметил Гендеретт.

Мужчина презрительно хмыкнул.

— Я — один из важнейших людей в Третьей мировой войне. Мы живём за тем, чтобы оставить след. Моё имя будет вписано в учебники истории на века. И я не могу постоять за себя?

— Он хотел спровоцировать тебя.

— И чёрт с ним. Буду я ещё слушать ебучего итальяшку. Их тоже надо выкосить — под корень, всех, пока не останутся только северные народы. Но после победы: сначала берёшь врага в союзники, используешь его, а потом убиваешь. Так это работает. Так устроен мир, мир хищников, мир жизни и смерти. Убей — или умри! Иного не дано.

— Иного не дано.

В камере повисла тишина. А потом Гендеретт обвязал ноги убитого веревкой и утащил его во тьму коридора.

***

— Ты так без глаза останешься. Дай сюда.

— Больно много ты разбираешься.

— Уж побольше некоторых.

Я вздохнул. Вереск, наблюдая за мной, улыбался. В отличии от меня, Петровича и Хорнета, — Рокки был исключением — он неплохо умел пользоваться снайперской винтовкой. Автоматической, полуавтоматической, с продольно-скользящим затвором, — говоря честно, он был в своём деле профессионалом, хотя и учился ему, насколько мне было известно, не так уж и долго. Видно, рука хорошо легла. Иначе как объяснить, что он так хорошо стреляет? На везение не спишешь. Не тот случай. Рокки стрелял не так хорошо, но уж явно лучше нас троих — правда, только из полуавтоматических и автоматических. На «болтовки» его не хватало. «Быть снайпером, — говорил Вереск, — значит быть терпением во плоти. Стрелять с оружия с продольно-скользящим затвором — самый главный экзамен. Помните, у вас нет права на ошибку. Один выстрел — один труп».

— Фиговый из меня снайпер, — сказал я, отдав винтовку лежащему рядом Вереску. — Из штурмовых пушек как-то получше идёт, поспокойнее.

— Ещё бы. Но и далеко с них не постреляешь — а иногда очень надо.

— Из тебя был бы хороший учитель, — сказал Петрович. Они с Хорнетом, по-прежнему молчавшим, стояли сзади. Французские тополя качались позади. Дело близилось к вечеру. — У тебя есть образование какое-нибудь?

Вереск ухмыльнулся, почесав аккуратную, рыжеватую бородку.

— Честно говоря, нет. Я после школы сразу работать пошел, — он пробежался пальцами по прикладу снайперки, — но оканчивал некоторые курсы, сертификаты есть. С точки зрения трудоустройства они, конечно, бесполезные, особенно если опыта нет, но для себя — неплохо. Можно сказать, я немножко психолог. Прям изучал в своё время всю эту тему.

— Недурно, — сказал я. — Поэтому ты сейчас меня плющишь?

Вереск засмеялся.

— Учись, пока мы здесь! Все учитесь. Если все пойдет по плану Ветрогона, мы сможем избавиться от Мейгбуна.

— Чёто мы всё никак от него не избавимся, — сказал Петрович. — Этот белобрысый придурок каждый раз уходит живым.

— Он вроде блондин, — заметил Вереск.

— Да пошел он нахуй.

— А мы и не пытались его убить, — неожиданно для всех прошептал Хорнет.

— Хорнетыч! Ты заговорил!

Тот кивнул.

— Мы не пытались его, — он сделал усилие, — целенаправленно убить. Но в этот раз получится.

— Получится. Только ты все, завязывай говорить, горлу нельзя нагрузку давать.

Друг снова кивнул. За время проведенное в госпитале, он тоже успел обрости небольшой бородкой. Выглядело это забавно, но ему об этом говорить никто не стал. Я и сам, наверное, выглядел не лучше.

— А что потом? — неожиданно спросил Вереск.

Петрович посмотрел на него.

— О чём ты?

— На убийстве Мейгбуна война не закончится. Мы, как я и говорил, можем отправится по домам хоть сейчас. Но что потом? Кто-нибудь думал?

На некоторое время повисла тишина.

— Так получилось, Вер, — сказал Петрович. — Что нам троим, да и Рокки тоже, особо некуда возвращаться. Да и не к кому тоже. Война, пожалуй, единственное, что имеет для нас смысл.

— Но ещё больший смысл имеет приблизить её к концу, — сказал я. — Чтобы те, у кого есть к кому возвращаться, вернулись домой.

— Хорошо сказал, — тихо ответил Вереск. А затем прильнул глазом к прицелу винтовки. А затем повторил: — Хорошо.

В Италию мы отправились только через две недели после этого разговора. Отряд на этот раз стал больше — в него вошли мы с Хорнетом, Петрович, Рокки, Вереск и сам Ветрогон, который к нашей большой неожиданности привёл подкрепление. Девушка из Омессуна, вытащившая нас из плена, также стала членом отряда. Отбив поселение и часть Норвегии от натисков нацистов, она связалась с нашим командованием и попросилась в ветрогонью группу. Семь человек отправились через полыхающую Европу в последних числах мая — сначала нас перебросили в Монако, полностью находившееся под контролем сил союзников, а уже оттуда в Италию, благо, та находилась недалеко. Через саму границу перебраться не удалось, она кишмя кишела злыми итальянцами и французами, готовых разорвать нас на части. Поэтому и пришлось их обойти.

Поздним вечером мы отошли на небольшом военном корабле от берегов Монако. К полудню следующего дня, на нескольких лодках, мы вышли в открытое море. К закату берега Италии уже показались нам в последних лучах заходящего солнца. У меня сложилось ощущение, что эта операция будет гораздо хуже, чем две предыдущих. Но выбора не было. Точнее был — но только один.

Один выстрел — один труп.