Итан Рокотански (СИ)

Глава 18. Свобода или смерть

Человек умирает тогда, когда умирает последнее воспоминание о нем.

Джоан Роулинг

Над предложением Бена, разумеется, никто долго не раздумывал. Все понимали, что это единственный шанс в ближайшем будущем покинуть тюрьму. Также все понимали, что сбежать может и не получиться. Смерть с одинаковыми шансами ждала нас в день боя, точно также как желанная уже долгое время свобода. Свобода, пахнущая пылью и чем-то неизвестным и известным одновременно.

Битва должна была состояться в том же помещении, где стояла наша основная арена бойцовского клуба. Бен оказался не прав, сказав, что нас поведут биться в другое место. Просто на старой арене должны были пройти некоторые изменения.

Предстояло всему этому случиться в самом конце мая. Отличие было в том, что заключенные и охранники не будут наблюдать за побоищем за стенами ринга. Ринг предназначался только на двоих. Поэтому его уберут — и, как оказалось, в кровавой драке будут участвовать не две команды, как мы предполагали, а целых три. Пятнадцать человек, по пятеро в команде. В одной из них был Мейгбун. Он уже успел относительно восстановиться: я слышал, как нацист тренируется за каменной стеной: очевидно, блондин отжимался. Я слышал его дыхание.

С тех пор, как его вернули из госпиталя, мы почти не говорили. Он ненавидел меня, а я его. Но несмотря на эти чувства, мы оба устали — поэтому ненавидели молча. Молчание само по себе золото. А кто считает иначе, тот себя обманывает.

Тем не менее, один разговор у нас все-таки состоялся. За день до выхода на арену. Я сидел на полу, прислонившись спиной к стене. Мейгбун, видимо, сидел точно также.

— Знаешь, — сказал хрипло он, — ты отморозок.

— Знаю. Как и ты.

— Да. Только ты — больший.

— Почему?

— Ты можешь не разделять мои взгляды в политике и остальном, — Мейгбун, судя по голосу, сел поудобнее, — но я больше ценю свою жизнь, чем свою идею. А ты наоборот.

— Вы развязали войну потому, что думаете, что ваша нация лучше остальных, — сказал я. — Будто у вас голубая кровь. Эта идея, несмотря на ее лживость, многого стоит. И ты говоришь, что твоя жизнь тебе дороже, чем она? Ведь из-за нее ты здесь.

— Нет, приятель. Вы, русские, украинцы и прочие, любите возводить все в какой-то метафорический абсолют. Я предпочитаю факты. Есть действия, действия ведут от одного к другому, так появляется результат — или, напротив, не появляется, что зависит уже от действий. Я здесь не потому, что моя идея, как ты говоришь, лживая, я здесь потому, что малайцы взорвали мою виллу и забрали меня оттуда. Если бы не они, вы бы сдохли еще в Италии. Тогда мир немного раскололся — нам в относительно одинаковой степени повезло и не повезло. Вы обосрались, но выжили, я выжил, но обосрался. Вот и все. Факты.

— Тогда почему я поехавший?

Мейгбун не ответил. Я представил, как он пожал плечами.

— Не обижайся, приятель, но вряд ли твое имя по возвращению на Родину, если завтра ты выживешь, станет легендарным. Ты делаешь свое дело — хорошее для тебя — и остаешься в тени, как и миллионы других солдат. Я делаю хорошее дело — для меня — и мое имя будет вписано в историю. Оно уже вписано в историю.

— Ты нацист.

— Да. Я нацист, а ты зациклился на этом, как девственница, впервые увидевшая член. Для одних я буду героем, для других злодеем. Так устроен мир, парень. Даже будучи хорошим человеком, даже будучи прекрасным человеком, все равно будут те, кому ты не нравишься. Кто тебя ненавидит. Не так ли? Ты делаешь одно, я делаю другое, результат по общественному мнению один. И скажи теперь, что мы не одинаковые?

— Ты…

— Ах, извини. Я все равно своего достигаю: дети, уча историю, будут знать, кто был Иокир Мейгбун. Неважно, какие выводы они сделают: но они будут знать. А ты останешься тенью. Либо здесь, в этой вонючей дыре, либо на родине, среди ваших мусорок и блеклых, однотипных высоток, построенных не хуже немецких концлагерей. У меня это даже вызывает немного восхищения.

Я усмехнулся.

— А говоришь, тебе идея не дороже жизни.

Мейгбун к моему удивлению промолчал. Только минут через пятнадцать прохрипел:

— Жизнь — это ебаное дерьмо.

— Да, — ответил я. — Впервые я с тобой согласен.

Я посмотрел в окно, в котором виднелось синее-синее небо — далекое и недостижимое. Больше мы с Мейгбуном не разговаривали.

***

Порой жизнь течет своим чередом. Этот черед необязательно должен быть спокойным и легким, как случается у счастливых людей. Иногда вся жизнь — это полоса боли, и с этим ничего не поделать, как жить дальше. Но иногда, даже тогда, когда жизнь — боль, все бывает еще хуже, чем казалось до этого. И тебе не нужно для этого жаловаться. Испытания и потрясения просто сыпятся на твою голову раз за разом. Возможно, они сыпятся до тех пор, пока ты их не переживешь. Или не упадешь окончательно, без подъема. Может быть, это и называется жизнью. Единственный и главный вопрос, как бы банально это не было — сможешь ли ты подняться?

Ринг они действительно убрали. То есть сам блок, на котором он стоял, остался, а веревок по периметру не было. Вообще все помещение, в котором могло находиться больше сотни человек, стало вдруг удивительно большим и широким. По-крайней мере нам так показалось, когда мы оказались в нем в последний раз.

Первое правило бойцовского клуба — дерутся без верхней одежды.

Второе правило бойцовского клуба — дерутся без обуви.

Третье правило бойцовского клуба — удары ниже пояса не наносятся.

Четвертое правило бойцовского клуба — бой ведется до тех пор, пока один из оппонентов не сможет подняться.

Стоит сказать, что третье и четвертое правила в этом бою не работали. Можно было наносить удары ниже корпуса. Можно было атаковать ноги, пах, все остальное. Поправка четвертого состояла в том, что "не сможет подняться" — это не будет без сознания. Это будет на том свете. Если он, конечно, есть.

Зрители столпились на нескольких лестничных площадках, находящихся вдоль стен помещения, в нескольких метрах над нашими головами. Некоторая часть разместилась на крыше — пожелтевшие и грязные окна, через которые вниз падал солнечный свет, были вытащены. Головы заключенных и охранников были направлены вниз. Толпа встретила нас улюлюканьем и аплодисментами, едва мы появились из одного из входов на арену. Глаза довольно быстро привыкли к полумраку. Свет, падающий аккурат на место, бывшее раньше рингом, был ориентиром центра зала.

А затем появилась еще одна команда. Пятеро заключенных вошли из другой двери, встав под углом от нас. А потом появилась еще одна пятерка, среди которой оказался и Мейгбун. Также встав под углом, они остановились, как и команда до них. В помещении оказалось пятнадцать человек.

А потом появился Пабло. Неспешно пройдя в самый центр, он поднял руки вверх, призывая к тишине — потому что каждый раз, когда появлялась какая-нибудь из команд, заключенные и охранники начинали рукоплескать и кричать что-то на своем, малайском. А, может, и не только на нем.

И затем Пабло, который был вовсе и не Пабло, на что мне было плевать, начал говорить.

— Сегодня, — сказал он, — для всех нас будет большое зрелище. Иногда, как знают старожилы нашего драгоценного дома, мы делаем большие турниры. Эти турниры отличаются от всех других: в этих турнирах заключенные дерутся не один на один, а командой на команду, не до потери сознания, а до смерти, не за уважение в Желтых Камнях, а за свою свободу. Ибо тот, кто выйдет из битвы живым, сегодня уйдет из тюрьмы через открытые ворота. Он не будет задержан нигде в ЕМГ. Тот, кто выберется, сможет вольно перебираться по нашему государству, если захочет — сможет жить в нем, а нет — покинет его пределы.

Толпа шумно, но сдержанно поаплодировала. Я взглянул на Мейгбуна. Тот спокойно смотрел на Пабло.

— Могу сказать лишь одну вещь тем, кто сегодня оказался на бетоне арены, — Пабло по очереди посмотрел на нас. — Вы ощутили на своих шкурах, что Желтые Камни — место не для слабаков. Поэтому сегодня вы здесь. Поймав лунную бабочку, помните о том, что и вы вернётесь в царство под луной.

Пабло ушел с арены, а затем появился на одной из лестничных площадок, где расположились какие-то похожие на него армейские малайцы.

— Да будет бой! — бросил он.

И толпа взревела. А другая толпа, наша, превратилась в единое целое, пускай и ненадолго.

Мы с Мейгбуном оказались друг напротив друга почти моментально. Сложно было сказать, что я чувствовал, взглянув в его глаза перед тем, как наши кулаки начали наносить удары по корпусам и лицам. Разумеется, мне хотелось его убить. Но с другой стороны мне хотелось другого: оказаться на том укрытом тропическими джунглями берегу, вид которого открывался из моей камеры, и прожить там до конца моих дней. И чтобы никакой тюрьмы, никакой цивилизации рядом не было. Но жизнь на то и жизнь, что не дает нам грустить и думать тогда, когда нам этого хочется. Когда нам не хочется, она говорит — живи. И мы живем, потому что иначе окажемся в лунном царстве, а оттуда не возвращаются. Только, разве что, лунные бабочки.

Я ударил Мейгбуну в челюсть, чувствуя колючую бороду, которой она обросла. Он сделал тоже самое, выкинув кулак так быстро, что я не успел отвернуться. Но что такое один удар в челюсть, когда долгое время живешь в тюрьме, где удары — часть самой жизни? Где удары равны дыханию. Мы с Мейгбуном одновременно переставили ноги по часовой стрелке, бросившись в стороны. И снова сцепились, одним ударом уже не ограничившись.

Рокки, уворачиваясь от удара огромной и лысой детины, нырнул тому под руку в духе Тайсона. Один короткий, но мощный удар. Здоровяк грохнулся наземь. Здоровяк больше не поднимался.

Ветрогон, получив от какого-то бугая слева, отлетел в сторону, скрывшись из моего поля зрения.

Петрович со всей мощи зарядил одному из противников, бывших меньше чуть ли не в два раза. Заключенный отлетел в другого заключенного, из другой банды, и здоровяк бросился на остальных врагов.

Битва вскипела, как вода в максимально нагревшемся чайнике. Толпа ревела сверху, подбадривая своих фаворитов и оскорбляя тех, кто был ей не уместен. Это была битва гладиаторов, и только сильнейшие останутся на холодном асфальте арены.

Толкнув Мейгбуна в грудь, я бросился на него, но нацист резко нырнул вниз и обхватил меня руками за пояс. Через мгновение я перелетел вокруг него, мгновенно ощутив, как заболела спина и межпозвоночные диски. Из горла вырвался стон. А затем кулак противника попал мне в челюсть, как и следующий. Боясь темноты, которая может наступить, которая может наступить навсегда, я бросился, забыв о боли, ничего не видя, на врага. И мы снова вцепились друг в друга, нанося удары, чувствуя, как ломаются сосуды глаз, вылетают зубы, как дробятся костяшки пальцев, взбивая кожу. А затем мы каким-то образом оказались на той арене, которая раньше ограждалась перегородкой, на возвышении. Солнечный свет резанул по глазам, мелькая из-за фигур зрителей, столпившихся сверху. На миг у меня возникло чувство, что мы с Мейгбуном как Бэйн и Бэтмен, и он только что чуть не сломал мне позвоночник. Но больше это не имело значения, потому что я, наконец, настиг его. Настиг ведь?

Ощущая горячую кровь, заливающую левый глаз, я швырнул руку вперед и попал точно в горло Мейгбуну. Нацист свалился наземь, на секунду выпучив глаза и схватившись за шею. И следующий миг стал решающим, потому что я со всей силы врезал ему по лицу, уложив окончательно. И набросился на него сверху.

Иокир Мейгбун не мог дышать, потому что его дыхательные пути были повреждены. А даже если бы не были, времени на дыхание у него не было. Я чувствовал, как мои руки врезаются в его лицо, снова превращая его в кровавое месиво. Чувствовал, как выходит вся ярость, выходит туда, куда ей и было нужно все это несчастное время, что я нахожусь на войне. Не было слышно ни криков зрителей, не воплей дерущихся — не было абсолютно ничего, кроме крови и злости.

А потом мир вернулся. Мир вернулся и распался на множество осколков — будто тех разов, что он распадался до этого момента, мне было мало. Будто мало горя я пережил.

Я не хотел смотреть на то, во что превратилось лицо переставшего дышать нациста. Не хотел смотреть на свои руки, оказавшиеся по локоть в крови, и совсем не голубой, как могло ожидаться. Чувствуя, как солнце палит в затылок, я обернулся, пытаясь найти глазами своих. И я нашел их.

Петрович, что-то крича, размахивал огромными кулачищами, выбивая из набросившихся на него малайцев все, что только мог. Кровь будто вспышками вылетала из их голов — великан был в такой ярости, в какой, наверное, не был еще никогда.

Ветрогон, к моей легкой и мертвой неожиданности, выкинул ногу высоко вверх и ударил в подбородок одного из малайцев. Тот сразу же рухнул на пол и капитан бросился на помощь к Петровичу, потому что тот был максимально близко к нему и дрался один на троих.

Рокки с разбитой головой бился с одним из противников у одной из дальних стен. Я было попытался подняться, чтобы бросится к нему, пока не увидел Хорнета.

Напарник также желал помочь Рокки, но тут его сбил с ног один из бугаев — и сбил не просто толкнув, а одним лишь ударом, но таким, что худющий Хорнет, до того казавшимся мне самым крепким из нас после Петровича, отлетел на два метра вперед, грохнувшись наземь. Я попытался встать, но не вышло. Ноги подкосились, не выдержав нагрузки. Слыша все как в отдалении, я чувствовал, как кровь стучит в моих висках, все быстрей и быстрей, угрожая взорвать голову. Но это не имело значения.

Бугай схватил Хорнета и перевернул на спину. Попытавшийся выскочить напарник тут же получил огромной ногой в живот и скорчился, выплюнув изо рта кровь. А затем нога пришлась ему по лицу. Быстро и безжалостно, а затем снова и снова. Я закричал. Закричал, будто это должно было помочь. Но не могло. Мейгбун умер, а я снова смотрел, как умирает близкий мне человек. Как умирает мой лучший друг, и ничего не мог с этим поделать.

А потом появился Петрович. Так быстро, но вместе с этим будто через целую вечность. На ходу столкнув здоровяка, он начал избивать его. Я снова попытался встать, но упал с арены. И пополз к Хорнету.

Напарник почти не дышал. Звуки вернулись, заполнив голову разными шумами. Разбитые голова и лицо. Друг смотрел в место, где раньше было окно, в синее небо, и на губах его стояла кровь.

— Хорнет…

Он посмотрел на меня светлыми глазами. Попытался что-то сказать, но вместо этого у него в груди забулькало.

— Не надо… — начал я, но он перебил:

— Ничего, — он улыбнулся, и на мгновение чувство ужаса полностью заполнило меня, каждую клетку, каждый сантиметр тела. — Ничего, приятель, — сказал он, — тернии прошел, теперь можно и к звездам.

И перестал дышать.

А потом не стало и мира, если таковой действительно когда-то был. Я смотрел в его глаза, ставшие будто стеклянными, устремлённые к солнечным лучам, и не было совсем ничего.

А затем было что-то.

Я плохо помню, что именно. Помню окровавленных Ветрогона, Петровича и Рокки, стоявших рядом. Помню груду мертвецов, залитый кровью бетонный пол. Алые ручейки стекали куда-то, а куда именно я не знал, да и мне было плевать. Рядом стоял Перто. Он что-то громко говорил, а заключенные и стражники хлопали.

А затем меня стали тянуть за плечи. Но я не уходил. Только тогда, когда мы взяли с собой Хорнета, которого понес на руках Петрович, мы покинули здание. Солнце резануло по глазам. Прохладный ветер продул нас насквозь, и трава шелестела, касаясь собою наших ног. Потом были ворота тюрьмы, и они открылись. А потом мы шли дальше по какой-то просёлочной дороге. Я не помню, сколько. Я не помню, как. Это, наверное, было неважно. Потому что больше ничего на свете не имело значения.

Остановились мы в джунглях, около одной из пещер — она была неглубокой и в случае чего мы могли спрятаться от дождя. Но дождь, кажется, идти не собирался. Мы переждали там ночь, питаясь фруктами, росшими вокруг. Пили воду из ручья, бегущего вдоль пещеры куда-то на северо-восток. На утро мы пошли дальше. А затем оказались в небольшой роще и сделали привал.

Я сидел, чувствуя болящей щекой кору какого-то неизвестного мне дерева. Роща сияла в лучах солнца, поднявшегося над Малайзией. Река здесь становилась шире, делясь на два русла — одно шло будто бы в сторону тюрьмы, но на самом деле впадала в один из потоков, уходящих в океан. Другое шло дальше, будто бы туда, куда нам надо было идти. Я зажмурился, чувствуя, как палит солнце. А затем сказал:

— Мы похороним его здесь, — голос был слабым, — это хорошее место.

— Я думал отправить его вниз по реке, — сказал Рокки, — к тому обрыву.

Я помолчал, слушая, как поют тропические птицы. Петрович, сидя рядом, не сказал ни слова.

— Да, — ответил я, — думаю, он этого хотел бы.

Так мы и поступили. На следующее утро, чуть набравшись сил, мы соорудили максимально простой плот и привязали к нему тело Хорнета своими ремнями. А затем подожгли, добыв огонь самым древним способом, который знало человечество — силой трения. Плот начал медленно загораться, и мы оттолкнули его от берега. Перед этим каждый попрощался с разведчиком. Я поцеловал его в лоб.

Мы смотрели, как он уходит, заходясь дымом и пламенем в диких и тропических джунглях. Река была такой широкой, что без проблем могла его поглотить — но не стала. В конце концов плот превратился в настоящий костер, а затем резко пропал, видимо, упав куда-то вниз с какого-то обрыва. Я дернулся. А затем сказал:

— Покойся с миром, брат. Мы сделали, что должны.

После этого солнце поднялось в зенит, начав нас нещадно палить, а мы отправились дальше, вдоль другого русла, прячась от него в тени густых и больших деревьев. Через несколько дней, грязные и голодные, выглядящие хуже мертвецов, а в сердцах именно ими и являясь, мы вышли к одному из селений. Как оказалось, это был город. И в городе был свой порт.

***

Сначала город предстал перед нами в сизой, туманной дымке, образовавшейся в предрассветных сумерках: немыми и размытыми очертаниями его крыши и шпили приближались все ближе, не имея четкого цвета, не имея углов или граней. Затем рядом пронеслась чайка — низко, прямо над головами людей, столпившихся на палубе. Что-то крикнув, она унеслась вверх, скрывшись за мачтой. Затем корабль загудел, обходя небольшой остров, и море окрасилось в золотой цвет. Солнце выглянуло из-за края горизонта. Подул прохладный морской ветер, и я прикрыл глаза. Балтийский залив. Еще через десять минут корабль вошёл в порт.

Сложно описать чувство, когда возвращаешься на Родину. Когда идёшь по своей земле, земле своей страны, — возможно, той ее части, где ты никогда не был, но с осознанием того, что это все — твое. Особенно после того, что ты ради всего этого отдал. Санкт-Петербург, серый и золотой одновременно, встретил нас шумом большого города, и, вместе с этим, неким безмолвием. Кому-то от такого безмолвия стало бы неуютно. Кому-то, но не мне. Почему? Я и сам этого не знал. Добравшись до ближайшего телефона, мы сделали несколько звонков. Потом мы стали ждать. Еще через некоторое время — довольно скоротечное — к нам подъехал черный автомобиль. И затем мы ехали, пока не добрались до военного штаба. Первым, что мы узнали, было то, что война закончилась шесть месяцев назад. Несмотря на то, что на корабле мы посетили несколько стран, никакой такой информации мы не получали — во многих местах горели дома, где-то слышались выстрелы. "Добивают остатки нацистов, — сказал сержант, — так всегда после конца. Нужно время, чтобы все зачистить".

Затем нас вымыли, накормили и напоили. Потом допросили, и рассказ наш вышел очень долгим. Говорил преимущественно Ветрогон, которого дополнял Рокк. Мы с Петровичем молчали. Затем нас представили к награде, дали денег. Одним словом, обеспечили. Сказали, что при желании, мы можем продолжать службу. Возможно, не стоит говорить о том, что службу продолжать никто не захотел. И отпустили.

Прощались почти без слов. На Московском вокзале было шумно. Ветрогон уезжал к родным, тем, кто остался в живых. Как всегда, капитан был сдержан и молчалив — после объятий он кивнул нам и растворился в толпе. Рокки устало улыбнулся.

— Вот и конец, верно?

Петрович слегка склонил голову.

— Да. До встречи, Бальбоа.

Друг улыбнулся снова и тоже исчез. Мы остались вдвоем.

— Что будешь делать?

— Не знаю, — хрипло ответил я. Голос, отвыкший от разговоров, не хотел слушаться. — Я думал остаться здесь.

— Я в Москву поеду, — сказал усач, — позвонил, там есть знакомые, они бар держат. Нужен им бармен. Я в этом разбираюсь.

— Езжай, Петрович. Езжай, если нужно.

— Отдохну наконец, — сказал здоровяк и замолчал. А затем добавил: — Ты тоже приезжай, если надумаешь. Как восстановишься.

— Вряд ли я восстановлюсь, — сказал я. Затем посмотрел в окна вокзала, в которых виднелось синее небо. — Если только со мной не случится чуда.

— До свидания, брат.

— До свидания, Петрович.

***

Солнечный свет падал через светлые занавески на пол, касаясь кровати, шкафа, стены. Я чувствовал его тепло — аккуратное, ласковое, будто он говорил: "Отдыхай, приятель. Ты это заслужил. Но и встать не забудь, сегодня чудесный день. Нужно прогуляться, посмотреть город". Я устало улыбнулся через полудрёму. Всё, что нужно для счастья, это гармония и спокойствие. Для того, чтобы их получить, порой достаточно и одного солнечного тепла.

Поднявшись, я открыл окно. Двор утопал в зелени и пахнуло дождем. Это был простой питерский двор, но от его вида на душе было так тепло, как не всегда бывает даже сидя на печке. Собравшись, я отправился на прогулку. Идя дворами, которыми никогда не гулял, я знал лишь, что двигаюсь куда-то к центру города, и это было единственным, что имеет значение. Через некоторое время дворы вывели меня к странному месту: неподалеку было очень шумно, но шум этот меня почти не достигал. Наверное, дело было в большом количестве весны. Я знал, что она забирает звуки себе.

Подняв голову, я увидел табличку. "Библиотека им. Е. М. Инир". Войдя внутрь, я не обнаружил никого, и немного удивился: разве может быть такое, что в библиотеке никого нет? В воздухе кружились пылинки, падавшие откуда-то с книжных полок. Солнечный свет, прорезая мрак, превращал их в золотые ресницы. Здесь было много разных книг: фантастика и фэнтези, приключения и поэзия. Я взял в руки "Хоббита" и на некоторое время погрузился в историю. А затем рядом что-то грохнуло, и я повернулся.

В целом облаке пыли, поднявшимся с пола от кучи книг, появилось лицо девушки. Когда пыль чуть рассеялась, я увидел, что у неё каштановые и удивительно прямые волосы. Глаза были зелёные. А ещё лицо у нее было таким красным, будто она съела перец чили и решила не запивать его молоком.

— Извините… Я случайно…

Будто тысячи молний вспыхнули в грозовом облаке одновременно — будто грозовое облако опустилось над пустыней, поднимая и смешивая ее пески. Я не знал, что это было, и знал прекрасно. И, прежде чем ответить, успел подумать, что не прав был Рокки, сказав на вокзале, что все закончилось. Нет. Может быть, все только начинается.

— Ничего, — я отложил «Хоббита» в сторону и стал помогать ей собирать книги обратно в стопку. Чтобы замять неловкую тишину, спросил: — Собираете материал для учёбы?

— А? Нет-нет, я работаю здесь… Ну как, подрабатываю, точнее, — она смущённо улыбнулась. Лицо у неё было по-прежнему красным. Я почему-то тоже смутился, и, отдавая ей стопку книг, сказал:

— Тогда мне повезло, — попытался улыбнуться, чувствуя, как начинают гореть уши, — я было подумал, что кроме меня в библиотеке никого нет.

Неожиданно девушка засмеялась, и её звонкий смех полетел между стеллажами и полками, пока она не прикрыла рот ладонью — мол, забыла, что в библиотеках нельзя шуметь.

— Нет… Ну, то есть, не бывает ведь такого, чтоб в библиотеке никого не было. Ну, в открытой, в смысле.

Я чуть не выпучил глаза, потом пробормотал:

— Да, я тоже самое подумал, когда заходил. Эта, как её, миндальная связь, не иначе.

Из глаз девушки посыпались весёлые искорки…