Итан Рокотански (СИ)

Глава 11. Грусть и свет

Книги нужны, чтобы напомнить человеку, что его оригинальные мысли не так уж новы.

Авраам Линкольн, Президент США и Герой Американского Народа

Следующие несколько недель прошли достаточно спокойно. После того, как у Зои случился припадок, когда мы вернулись из путешествия, никаких признаков болезни у нее больше не случалось. Ни головной боли, ни температуры, ни кашля. Никакого насморка и давления. Все было хорошо, но это и пугало меня больше всего. Потому что так быть не могло. Болезнь, с которой мы столкнулись — или, вернее сказать, вирус, "хворь" — теперь казалась непобедимым врагом, если это была действительно она. Зоя была поставлена в полную известность о своем состоянии. Вот только отнеслась к этому совсем иначе, чем я.

Отнеслась спокойно.

— Ты слишком переживаешь, милый.

— Переживаю? Конечно, Господи, я переживаю. Они не знают, что с тобой происходит, а единственный способ помочь — отправиться на другой конец света.

— И не факт, что это поможет.

Я посмотрел на нее абсолютно беспомощно. Жена прижалась ко мне.

— Знаешь, родной, мы знакомы с тобой столько лет, но ты до сих пор не понял одной важной вещи: если что-то случилось, значит, ему было суждено случиться, как бы ты этому не противился.

— Хочешь сказать, тебе суждено умереть?

— Мне суждено заболеть, а умру я или буду жить — тоже решать не мне. Все будет так, как будет, милый.

— Ты не понимаешь, — выдохнул я и сел на колени перед кроватью. Жена, сидя на ней, посмотрела на меня. — Ты не понимаешь, детка. Когда угрозе подвергаешься ты сам — относишься к этому гораздо проще. Но когда что-то угрожает тому, что ты любишь больше всего на Земле, это совсем другое дело.

— Милый…

— Нет, послушай. Я сейчас ищу всю возможную информацию об этом. И я найду деньги, чтобы отправиться в Японию. Я туда доберусь, мы доберемся, если это потребуется. И я вылечу тебя, чего бы мне это не стоило. Ясно? Но не смей опускать руки. Если ты дашь болезни бить тебя — она будет тебя бить. Но если ты будешь сопротивляться, у нас будет больше времени. И тогда мы сможем победить.

В комнате наступила тишина. Во всей квартире наступила тишина. В квартире, в которой всегда все было хорошо, в которой было спокойно и уютно, в которой было прекрасно и в которой все это минуло, потому что теперь все иначе, теперь все может исчезнуть раз и навсегда.

— Победим и поедем в Америку? — шепнула она. Я мысленно вздрогнул, увидев слезы в уголках ее глаз.

— Да. Поедем смотреть на Млечный Путь над Канзасом. Но не смей сдаваться. Потому что, кажется, я знаю, как заработать денег.

Жена посмотрела на меня. Я мягко поцеловал ее в нос.

— Всему свое время, милая. Просто верь. Просто верь мне.

***

Огонек выслушал меня абсолютно молча, не перебив ни разу. Мы сидели в одной из закусочных в южной части города, у окна: снаружи было достаточно темно, покапывал холодный, мелкий дождь. Небо было тяжелым и серым. Сумерки начинали постепенно вступать в свои права. Когда я закончил рассказ, Сережа потер глаза и уставился в окно. Снова какое-то время помолчал. Мне очень хотелось перебить его молчание, но я не стал. Знал, что не следовало.

— Да, это возможно, — сказал он. — Но у меня есть несколько вопросов.

— Да?

— Неужели нет никакого другого способа попасть в Японию? Именно накопить денег и сесть на самолет?

— У меня сейчас нет знакомых, через которых можно было бы оформить такую услугу. Тем более, это достаточно дорогая услуга.

Огонек покачал головой.

— Да, — согласно сказал я. — Сейчас не послевоенное НРГ, и, вероятно, если поискать человека, он возьмет меня на борт. Но тогда платить придется ему, даже если меньшую сумму. Мне в любом случае нужны деньги.

— А если скинутся всем? Я могу помочь. Петрович, Дед.

— Не хватит, Сереж. Этого не хватит на билет туда, обратно и уж тем более на пребывание там. Это другой свет. Тем более санкции и прочее. Я приму помощь, но это все равно нужно.

Гаргарьин почесал усы.

— Конченая у нас жизнь. Сами живем с относительным комфортом, но поехать мир посмотреть — нужны баснословные деньги.

Я слабо улыбнулся.

— Да, такова участь нас, простых смертных. Так… Какие еще есть вопросы?

Огонек снова помолчал.

— Я могу взять тебя тренировать. Это не вопрос. Но ты должен понимать, что это может не помочь. Это не просто драки за деньги, там можно умереть.

— Знаю. Но со смертью я встречался часто. Справлюсь.

— У тебя есть опыт в драках?

— Да.

Гаргарьин недоверчиво посмотрел на меня. Я усмехнулся.

— Да, знаю, что выгляжу скучным и спокойным парнем, но когда-то у меня был опыт в драках. Именно в жестких. А так — мы с Дедом иногда попадаем в передряги.

— Фигня эти ваши передряги… Ладно, может, по памяти тела…

Парень вздохнул.

— Нужно будет обсудить еще несколько вопросов, но пока что, думаю, все. Первую тренировку назначаю в понедельник.

— Хорошо. Спасибо, Сереж.

— Кость.

— Да?

— Будет тяжело.

— Я знаю, приятель, знаю. Но выбора нет. Я обязан.

***

Договориться с Петровичем о том, что смены я буду заканчивать теперь на два часа раньше обычного, не составило труда. Зоя была не в курсе моей идеи заработать денег, — рассказал я об этом только Огоньку, Деду и самому Петровичу. Все трое пообещали мне выделить денег на лечение Зои. Или, вернее сказать, на путь к ее выздоровлению. И мы начали тренироваться. Я и Огонек. И тренировки были тяжёлыми.

Зал, в котором мы занимались, назывался "Синий бык". Большим плюсом этого зала являлось то, что народу здесь было немного, а заниматься можно было не только каким-то определенным видом спорта. Заведение включало в себя саму идею боев, а каких именно, решал уже приходящий сюда человек. Ринг и груши также были на месте. В понедельник, когда я пришел сюда в первый раз, народа не было вообще. Старый, нарисованный на доске при входе синий бык, грозно глянул на меня единственным глазом, который было видно.

— Ты тратишь слишком много энергии, — сказал мне Огонек, когда мы уже разделись по пояс, разулись и забрались на ринг. После разминки и недолгой работы с грушей друг сразу решил браться за дело.

— Давно не дрался, — я вытер перебинтованной рукой пот со лба. Рыжий жал меня к ограде из канатов, нанося неторопливые, но опасные удары.

— Не сомневаюсь, но запомни одну вещь: чем больше движений, тем меньше выносливости, чем меньше выносливости, тем меньше времени и сил. Чем быстрее ты выиграешь раунд, тем лучше. Это логика.

— Понял.

Огонек нанес резкий удар. Кулак рассек воздух над моим правым ухом. Я резко оттолкнул рыжего от себя, переместившись ближе к центру арены. Теперь мы поменялись местами.

— Неплохо, — сказал он. — А что дальше?

Я сделал выпад, прописав двойку в пространство вокруг Огонька.

— А теперь вторая вещь: ты пока не сильно крутой боец, чтобы прописывать мощные и долгие комбинации. Атака — это тоже расход энергии. Если все будет идти, как надо, тебе хватит всего одного удара, чтобы победить. Главное не то, сколько ударов, а то, какие они.

Неожиданно рыжий резко проскочил под моей рукой и врезал мне по лицу. Оказавшись на полу, я открыл глаза. Огонек протянул мне руку. Я поднялся.

— Что пишут об этой болезни?

— Честно говоря, очень мало информации, — я потер место, куда ударил Гаргарьин и посмотрел в окно. Пасмурная погода никуда уходить не хотела. Московское небо снова затянули тучи. — Нашел одно-два упоминания в интернете. Одно связано с этой "хворью", другое отчасти. Вывод все равно один: японские монахи, живущие в отдалении от городов и даже сёл, могут обладать чудодейственными силами, способными помочь. Точнее, это не магия. Я еще нашел одну книжку, в которой было об этом немного сказано. Это комплекс каких-то целебных действий, физических, и что-то связанное с медитацией. Физические действия повернут вспять саму болезнь, когда… Если она успеет разрастись, а медитация поможет ее уничтожить в принципе. Если, опять же, говорить грубо… Я не знаю.

Огонек некоторое время помолчал.

— Ладно. Главное туда добраться, а там уже будем смотреть. Сейчас время тренировок. Продолжим?

Я кивнул.

— Хорошо. А теперь защищайся.

***

Холодный ветер заставил нас с Зоей поднять выше вороты своих плащей. Зайдя за угол, мы пошли по переулку, чувствуя, как дождь начинает касаться каплями наших макушек. Через несколько минут мы добрались до нужной двери и постучали в нее. Дверь нам открыла достаточно высокая, статная женщина. Волосы у нее были длинные и собранные наверху в величественный пучок, средь темных линий которого проглядывала проседь.

— Штили?

Мы кивнули.

— Проходите.

Мы прошли в узкий коридор и поставили на пол сумки и рюкзаки, которые несли с собой. Плащи повесили на вешалку, очевидно, висящую здесь очень давно. Понять это было очень просто: сейчас таких вешалок банально не делали. Не потому, что не было хороших мастеров, а потому, что раньше такие элементы интерьера отличались от тех, которые делают сейчас. Они выглядели как часть ушедшей, великой эпохи; или, точнее, они ею и являлись.

— Много принесли?

— На ребят пятнадцать-двадцать, думаю, хватит, — сказал я. Мы прошли по темному коридору и оказались в достаточно просторной комнате, в которой было светло. Дождь за окном обретал все большую силу. В центре помещения стоял довольно широкий, деревянный стол. Сумки и рюкзаки, которые мы подняли вновь, когда разделись, начали медленно опустошаться — ровно по мере того, как мы с женой доставали из них вещи. По итогу на нем оказалось пять толстовок, столько же свитеров, парочка осенне-весенних курток и семь-восемь рубашек. Еще мы выгрузили семнадцать пар новых, теплых носков, которые купили по дороге сюда.

— Много привезли, — женщина помолчала, оглядывая стол. Затем посмотрела на нас острыми, умными глазами. — Спасибо.

Зоя качнула головой.

— Не за что.

— Есть за что. Детские приюты не первые места, которые спонсируются государствами. Не так много чужих людей будут заботиться о чужих детях. Сегодня вы много для них сделали.

— Рады помочь, — тихо сказал я.

На некоторое время в комнате наступила тишина.

— Не хотите, — сказала женщина, — поговорить с кем-нибудь из них?

— О, я думаю… — начал было я, но Зоя перебила:

— С радостью! А с кем можно?

Губы женщины тронула легкая улыбка.

— Я вас отведу. Только не шумите: недавно был ужин, скоро они будут готовиться ко сну.

Через мгновение мы снова оказались в темном коридоре. Затем поднялись по лестнице. Всюду на стенах висели картины разных личностей прошлых веков: в достаточно тусклом свете ламп было трудно разглядеть, кто был на них изображен. Среди них я узнал Винсента Ван Гога и Говарда Филлипса Лавкрафта. Да уж, это было странное сочетание.

Поднявшись на второй этаж, мы прошли несколько метров и остановились перед одной из дверей. Женщина обернулась к нам.

— Девочка, которая здесь живет, поступила к нам недавно. Точнее, год назад. Сейчас ей семь лет. Год для детей из детского дома, особенно в таком раннем возрасте — это целая вечность. Сейчас она живет одна. Если вы сможете немного поднять ей настроение, это будет уже превосходно. Она не особо разговорчива, но всегда внимательно слушает, что ей говорят. Чудесный ребенок. Пройдемте, представлю вас, чтобы она не испугалась. Если вдруг что, я буду неподалеку.

Мы вошли в дверь. Почему-то мое сердце колотилось как бешеное.

— Мария, это дядя Костя и тетя Зоя. Они помогают приюту и пришли немного поговорить с тобой. Ты не против?

А затем мое сердце сжалось, после чего чуть не выскочило из груди.

Ребенок и в правду был чудесный. И комната у нее была хорошая: она сидела на кровати, находившейся слева, в то время как та, что была справа, пустовала. Все было аккуратно и убрано. В комнате было светло.

Мария выглядела как ангел, явившийся на Землю в форме маленькой девочки. Одетая в милую, фиолетовую пижамку девочка имела светлые волосы и остренькие, нежные черты лица. Но у нее была одна особенность. Особенность, которая мало того, что, безусловно, сильно осложняла ей жизнь, но, видимо, еще и не давала ей завести семью.

На левом глазу у девочки имелась черная, пиратская повязка. Или, возможно, не пиратская. Но простая и черная: и я был уверен, что она там не просто так. Правый глаз девочки, серый и светлый, остановился на нас. В руках она держала книжку.

— Здравствуйте.

— Я оставлю вас ненадолго, хорошо? Буду рядом.

Девочка кивнула. Женщина вышла и закрыла за собой дверь. Я попытался поздороваться с ребенком, но только прокашлялся, пытаясь прочистить горло.

— Привет, — Зоя улыбнулась. — Мы поболтаем с тобой немного, хорошо?

— О чем?

— Не знаю. Тебе хочется о чем-нибудь поговорить?

Девочка задумчиво посмотрела единственным глазом в стенку.

— Я же вас почти не знаю.

— Ну, — мы с Зоей подошли поближе и сели на соседнюю кровать. — Ты уже знаешь наши имена, мы знаем твое. Почти друзья.

— Друзьями становятся в бою.

Я открыл рот. Зоя улыбнулась.

— Ты полностью права. А еще друзьями становятся тогда, когда люди рассказывают секреты, а те эти секреты хранят. Хочешь, мы тебе расскажем какой-нибудь секрет?

— Почему вы думаете, что я их сохраню?

— Я подумала, что ты из тех, кто умеют хранить тайны. Я права?

Девочка кивнула, собрав под себя коленочки.

— Какой у вас секрет?

Зоя наклонилась к ней и сделала очень доверительное лицо.

— Мы — космические странники.

— Как это?

— Ну, как? Мы пришли сюда, на Землю, с неба. Поэтому можем путешествовать и путешествуем по Земле. Странники по Звездам. Земля — это ведь тоже звезда. Небесное тело.

Девочка нахмурилась.

— Получается, вы — пришельцы.

Зоя задумалась.

— Да, думаю, так тоже можно сказать.

— Докажите.

— Как?

— Расскажите что-нибудь о ваших путешествиях.

— А, да это без проблем, — жена улыбнулась и повернулась ко мне. — Костя, расскажи Марии о приключениях по Земле.

— Ну… — я снова прокашлялся.

— Вы заболели? — девочка посмотрела на меня.

— Нет.

— Тогда почему кашляете?

— Когда человек долго молчит, его горло немного перестает работать, как следует. Кашель помогает ему заработать снова.

Девочка задумчиво нахмурилась.

— А приключения?

— Ну… — снова нукнул я. — Знаешь, это очень долгая история.

Девочка не ответила, не спуская с меня глаз.

— Но я тебе ее расскажу, — сдался я, поняв, что выхода нет. — Но ты должна не забывать, что это секрет. Хорошо?

— Я умею хранить секреты!

— Отлично! — Зоя сложила пальцы в замок и улыбнулась девочке. — Тогда слушай. История предстоит очень интересная…

— Эта история, — начал я, — случилась давным-давно. Мир еще не был таким, какой он есть сейчас. Не было поездов и машин, как не было небоскребов и компьютеров. Земля была другой и мы стали свидетелями событий, которые, возможно, переломили в корень ход самой эволюции. Это случилось в момент, который в истории назван Юрским периодом.

Мария снова нахмурилась.

— Это когда?

— О, ты не знаешь! Это тогда, когда по миру ходили динозавры.

Девочка удивленно открыла рот.

— Но вы тогда, получается, очень старые, а таких старых людей не бывает!

— А вот ты слушай, — теперь наклонился уже я. — И тогда узнаешь, что на свете бывает много того, чего быть не может, и ровно наоборот. Это началось на одной старой и высокой горе, обросшей густым, зеленым лесом: называлась она Одинокая гора, и жил на ней один такой же старый динозавр. Назывался этот динозавр Ти-Рексом…

***

К ночи дождь пошел еще сильнее. Громовые раскаты раздавались за окном совсем близко, и я радовался тому, что они все равно оставались глухими: стены в нашем доме были достаточно плотными, создавая отличную звукоизоляцию. Домой мы вернулись уже ближе к ночи. После того, как мы поговорили с Марией, отправились поболтать еще с несколькими детьми. Вместе нам было весело, даже не смотря на то, что поначалу с каждым ребенком общение давалось достаточно тяжело — тяжелее, чем оно началось с первой девочкой. За исключением Марии, мы познакомились с другой малышкой, Элеонорой, она была на два года младше и играла в игрушки. Кстати говоря, в динозавров. Мальчик Филипп воспринял нас в штыки, пока мы не рассказали ему, что на самом деле являемся спецагентами НРГ. Упоминать о том, что частично это являлось правдой, мы уже не стали. Тогда это было бы совсем другой историей.

Также мы познакомились с, как бы удивительно это не было, близнецами. Два мальчика, оба серо-голубоглазые, с темными, каштановыми волосами. С ними мы тоже нашли общий язык.

Каждому из детей мы привезли немного сладостей. Это было сущей мелочью, но иногда мелочи вмещают в себя целый мир. Иногда значимость мелочей и является целым миром, и я знал это как никто другой. Нам хотелось думать, что дети обрадуются этим мелочам. И они им обрадовались.

Но сейчас мне было тяжело. Так иногда бывает — каждому, наверное, знакомо такое чувство. Сначала ты не хочешь делать что-то хорошее, потому что знаешь, что это может принести тебе боль, боль не приходит, заместо нее приходит счастье, а потом, когда события случаются, боль, наконец, наносит свой заветный удар. Уже тогда, когда ее совсем не ждешь.

Зоя словно почувствовала мои мысли. От нее пахло клубникой и земляникой. Я любил, когда от нее так пахло.

Коснувшись губами моего уха, она спросила:

— О чем думаешь?

— О детях.

— Что надумал? Они чудесные, правда?

Я промолчал.

— Милый?

— У меня такое паршивое ощущение, будто мы дали им надежду, что заберем оттуда.

Теперь не ответила Зоя.

— Что все будет хорошо. Понимаешь?

Она не ответила снова.

— Милая?

Я повернулся к ней. И понял.

— Эй. Это разное.

— Разве?

— Да. Слушай. Я не сомневаюсь, что в конечном счете у них все будет хорошо. Я рад, что мы съездили и немного помогли им. И тебе можно помочь. Я над этим работаю.

— Решив драться в бойцовских клубах?

— Что?

Зоя покачала головой.

— Я не глупая, милый. Даже если все наши близкие скинутся, а близких у нас не так много, потому что у человека много близких быть не может, денег на такую поездку нам не хватит. Но если стать Чемпионом Клуба, можно забрать сто тысяч долларов, верно? А еще в понедельник ты пришел с побитым лицом. И я знаю, что с Дедом вы тогда не гуляли. Ты был на тренировке. Кто бы взялся тебя тренировать? Вывод прост. Огонек.

— И ты теперь осуждаешь меня за это?

Зоя снова качнула головой.

— Моя жизнь не стоит твоей.

— Бред.

— Нет, не бред! Совсем с ума сошел? Я, видимо, умру, так ты решил тоже за мной отправиться?

— Да, черт побери! — я вскочил с кровати. — Да, я решил за тобой отправиться! Почему ты не доверяешь мне?

— Почему ты не сказал мне сразу?!

— Солнце, я не серая офисная мышь, которая за свою жизнь кроме кипы бумажек ничего не видела! Ты же в курсе моих событий на войне!

— Да, я в курсе, ты многое пережил! Знаю! Но причем здесь бои без правил, милый? Да, ты дерешься на пару с Дедом, а тогда надрал зад тому нацисту во Франции. Но тебе не кажется, что этого мало?

— Не мало, — горько сказал я. — Потому что ты не все знаешь.

— О чем ты?

Я вздохнул, чувствуя, как сердце бьется в груди.

— Я рассказал тебе подробно о Швеции, Франции и Италии, но никогда не говорил…

— Что было в Малайзии.

На несколько секунд наступила тишина.

— Да.

Зоя, успевшая встать, села на кровать.

— Тогда самое время тебе об этом рассказать, милый. Потому что я не хочу, чтобы ты дрался за меня. Это не тот способ заработать денег. Только если не переубедишь меня в обратном.

— Да. Да, ты права.

Я постоял с полминуты и прошел к шкафу, в котором хранилась наша верхняя одежда на осень-зиму. Наклонившись, достал из самого низа, заваленного грудой хлама и тряпья, чемодан.

— Это твой чемодан с войны.

— Верно. Большую часть его содержимого ты видела. Но есть кое-что еще. Материалы последнего эпизода…

Я вынул из старого, желтого конверта несколько фотографий. Затем сел на кровать, рядом с женой. Дал их ей.

— Это…

— Да. Это Мейгбун в малайской тюрьме. Это — Хорнет. Ветрогон. Рокки. А это я.

— Ты все-таки сел туда… — выдохнула она.

— Да. Сел. А теперь пришло время и тебе рассказать историю. Точнее, дорассказать…

***

Человек молчал. Его худое лицо с острыми линиями скул, обросших густой бородой, не выражало абсолютно ничего. Складывалось впечатление, что он либо спит, либо умер. Самым страшным являлось то, что вполне вероятным было и то, и другое.

Разбудили его еще до того, как над концлагерем начало подниматься солнце. Немцы ничего объяснять не стали. С ругательствами и оружием в руках выгнав его на улицу, повели прочь от блока, где спали узники, где спал он сам. Пускай заключенных здесь было не так много, каждый успел познать, что значит "настоящий ад на Земле". Таковой была судьба каждого, попавшего в лагеря смертников.

Лес темнел в тени гор, под которыми расположился лагерь. Небо еще было темным, но постепенно светлело. До восхода оставалось не так далеко. Если, конечно… Узник чуть нахмурил уставшее лицо. Он не помнил, где располагался лагерь. Но, в любом случае, это, наверное, было не так уж важно. В любом случае, находились они где-то близко к Германии, а ни союзники, ни русские не могут сюда добраться. Для этого требовалось бы остановить Машину Зла, Третий Рейх, а такой поступок под силу только настоящим героям. Этой войне, наверное, не будет конца. По-крайней мере не при его жизни.

Его звали Генрихом и сам он был родом из Нидерландов. Когда-то у него была семья. Ровно до тех пор, пока нацисты не затравили ее в камере газом. Почему? Вероятно, причина была в том, что в семье Генриха была капля еврейской крови, а идея чистоты арийцев была слишком сильной и безукоризненной, чтобы такое могло быть допустимым. Так или иначе, это случилось давно. Кажется, полтора года назад. Полтора года — это целая вечность, и не только тогда, когда яростно чего-то ждешь, сколько тогда, когда это что-то уже прошло. Прошло, разорвав твое сердце на тысячи мелких осколков, которые, один за одним, постепенно перестают пульсировать, завершая кровоток по венам. А потом всё. Потом просто холодное тело.

Его провели в подвал по холодным, каменным ступеням. Он уже не чувствовал холода. Его ноги давно были обожжены одним из методом пыток и кожа потеряла свою чувствительность. Иногда это было плюсом, но гораздо чаще — минусом. Здесь, в концлагерях, плюсов было очень мало. А те, кто сумел продержаться здесь подольше, говорили, если на это оставались силы, что плюсов нет вообще. И это, пожалуй, было самой честной правдой, которую может услышать человек.

Подвал был не простым. Говоря откровенно, подвал смахивал на лабораторию. Через несколько минут, когда Генриха, который был худее смерти, приковали к креслу, он понял это окончательно. Нацисты в белых халатах и масках появились перед ним из темноты. Яркий свет ударил в глаза и узник зажмурился. Глаза отвыкли от яркого света, от, по-крайней мере, настолько яркого. Искусственный свет даже пугал. Но это было уже совсем сложным понятием.

Холодный металл касался икр, предплечий и шеи. По началу было неприятно. Затем он привык.

Врачей — а точнее, монстров — было двое. Один был пониже и в очках, второй повыше, и, судя по голосу, помоложе.

— Welche Methode verwender wir?(Какой метод будем использовать? — нем. яз.) — спросил молодой.

— Lass ihn essen gehen. Er ist richtig hungrig(Пусть он поужинает. Он действительно голоден), — ответил тот, что был в очках. Затем крикнул в темноту: — Hey, warum haben Sie ihn so fest eingeklemmt? Behandeln Sie ihn respektvoller. Er leistet einen großen Beitrag zur Zukunft der Menschheit — er baut Glück auf. Befreit seinen Hals und füttert ihn jetzt.(Эй, зачем вы так крепко его привязали? Он вносит огромный вклад в будущее человечества. Он создает счастье. Освободите его и накормите немедленно).

Генрих так и не понял, чем накормили его нацисты. Запах еды, ее тепло, ее вкус, полностью сводили с ума. Кажется, это была какая-то выпечка. Возможно, с мясом. Возможно, с чем-то вроде плотных овощей. С тем и другим вместе? Вероятно и так. Когда его накормили с рук, он некоторое время просидел в кресле неподвижно. Впервые за долгое время мужчине было хорошо. Так хорошо, как не было, кажется, никогда.

Он не помнил, сколько времени провел в таком положении. А когда более-менее пришел в себя, понял, что весь вспотел. И неизвестно, почему, хотя причин на это было великое множество. Еще через некоторое время к нему начали приходить воспоминания, которые он счел видениями, до того реалисчичными они были. Вот его пожилые отец и мать на фоне горящего дома. Вот их пинают ногами, вводя в черно-серый концлагерь. А вот из трубы лагеря валит черный, густой дым. Их тела сожгли.

А вот его жена, Элизабет. Жену он очень любил, и был уверен, что она по-прежнему ждет его. Правда, сил возвращаться не было, хотя и хотелось. Даже не столько моральных, сколько физических. Даже при достаточно высоком росте Генрих весил менее сорока пяти килограмм. Эти килограммы уходили за считанные дни.

А потом все неожиданно закончилось, не успев начаться. И случился первый приступ. Генрих видел жену в белом платье, с венком, у английской церквушки, потому что сама она была англичанкой и всегда мечтала пожениться в Англии. Он чувствует, как слюни текут у него с губ по подбородку, падая на грудь. Вот Элизабет улыбается, сидя с его родителями на кухне, уже в Нидерландах, дома. Они приехали ненадолго на его родину, помочь по хозяйству и дому. Он чувствует, как отключается его мозг, или его часть, вызывая пустоту в части головы. Он ощущает, как его трясет.

Элизабет лежит рядом с ним, глядя на него большими, голубыми глазами. Она так любит его, это в них видно. Хорошо, когда любовь видно в глазах, и счастлив человек, который видит это по отношению к себе. С ним было так. А потом он ушел на войну.

А затем его не стало. Мысли об Элизабет стали последним, о чем подумал Генрих Гектор Гролль, перед тем как уйти из жизни в возрасте тридцати семи лет.

Нацисты, стоявшие перед ним, переглянулись. Затем один из них, тот, что был выше и моложе, посмотрел на наручные часы.

— 9.45. Der Tod kam nach 14 Stunden und 26 Minuten.(9.45. Смерть наступила через 14 часов и 26 минут).

Первый хмыкнул.

— Okay, aber er hätte schneller sterben müssen. Wenn das Virus von Generation zu Generation weitergegeben wird, wird es seine Stärke verlieren. Dies wird die Grundlage dafür bilden, jeden zu töten, der kein reiner Arier ist.(Хорошо, но он должен был умереть быстрее. Если вирус будет передаваться из поколения в поколение, он потеряет свою силу. Это заложит основу для убийства любого, кто не является чистым арийцем).

— Aber wir wissen nicht, wie effektiv das sein wird. Werden sie bis ins hohe Alter leben?(Но мы не знаем, насколько эффективно это будет. Доживут ли они до глубокой старости?)

— Keine Sorge, mein junger Freund. Die Arier erreichen immer ihr eigenes. Zuerst werden wir ihre Gehirne zerstören, hier, jetzt und dann, in der Zukunft. Und wenn ihre Gehirne zerstört sind, sterben auch ihre Herzen.(Не волнуйтесь, мой юный друг. Арийцы всегда добиваются своего. Сначала мы уничтожим их мозги, здесь, сейчас и потом, в будущем. И когда их мозги разрушаются, умрут их сердца).

— Heil Hitler.(Слава Гитлеру).

— Heil Hitler. Und jetzt gehen wir. Darauf trinken wir.(Слава Гитлеру. А теперь пойдем. Выпьем за все это).