Infernum. Последняя заря

Глава 1. Становление (ранее 1 и 2 Ссора и Ярмарка)

— Отец, разреши мне отправиться на ярмарку Дня единения, прошу! — никогда еще Ида не умоляла так жалобно и скорбно, будто от этой ярмарки зависела ее жизнь. Ей не терпелось хоть раз в жизни увидеть горящие огни заморских театров. Она слышала о ярких нарядах, масках и блеске золота. Конечно, она и не смела надеяться, что отец ее отпустит, но надежда тихо тлела в ее сердце и подпитывала решительный настрой. Неужели он не ощущает этот трепет, что бьется в ее груди. Неужели он не видит, как это важно для нее. Ида так устала от его вечной опеки, а в последнее время ощущала себя привязанной, запертой. Ей словно не хватало воздуха, словно пространство вокруг неё сжималось, сдавливало.

— И чего тебе вдруг вздумалось на праздность людскую любоваться? Труд нас очищает и ведет к Спасению. Не следует об этом забывать. А эти скоморохи, кхе-кхе, сеют в душах праздность, а ты сама знаешь, чему лень способствует! А? — ответил Старый Пот, сжав губы в своей излюбленной манере и чуть сощурив в подозрении глаза. На его лице читалось лишь одно: «нечего тебе там делать без меня, мало ли что может произойти, и вообще не место это для юных порядочных девиц».

Ида не ждала другого ответа, знала ведь, что не получит согласия — будто в первый раз, — но попробовать стоило. Во всяком случае, так получить положительный ответ шансов больше, чем если не спросить. Она понимала отца, возможно, поэтому никогда ему не перечила. Он единственный, кто остался у нее, нет никого ближе и роднее. И он хочет для нее только добра, оберегает от напастей. От судьбы… Но нельзя же так провести всю жизнь.

— Да… там, — замялась и покраснела вдруг Ида, — там же приехали из самой Париссии, отец, представляешь? А из Аз-Карета привезли шелка и специи. Давно на Перекрестке трех дорог не устраивался праздник Единения. Говорят, последние годы праздник отменили из-за столкновений на границе. А к нам в деревню вообще никто никогда не приезжал, в последний раз только в детстве помню толпы людей на День Первой Звезды. Ну когда еще выдастся такой шанс! Они будут показывать представления на канатах, представляешь? Театр на канатах, — продолжала вздыхать Ида, вкладывая в интонацию все имеющееся воодушевление и надежду, на какие только была способна. — Я ненадолго, отец! Солнце не сядет за гору Рат, я буду уже дома. Ничего со мной не произойдет! Там же будут все наши деревенские, разве дадут в обиду?

— Не перечь! Я все сказал! Ты на так называемую ярмарку не пойдешь! Гнездо порока и греха! Ишь, втемяшила себе в голову. Там столько приезжих из других деревень, из само-о-о-ой Париссии и Аз-Карета, — передразнил он ее интонацию, — этих безбожников и огнепоклонников! Тьфу! Все, займись лучше делом. Ты дочитала «Ворох песков»?

— Оте-е-е-ец! Я уже не маленькая, чтобы ты так опекал! — Ида сделала вид, что не услышала про эту нуднейшую книгу, которую отец заставлял читать и заучивать. — Ты до конца жизни будешь держать меня на привязи? Мне и шагу ступить нельзя. Ничего делать без твоего одобрения нельзя! Решения самостоятельно принимать нельзя. А дышать можно? — Ида перевела дух, до конца не понимая, откуда вообще в ней появилось столько резкости. — Ида, читай это, Ида, туда не ходи, сюда ходи, Ида, делай как я сказал, Ида, я знаю, что лучше для тебя. Может, завтра ты мне и мужа выберешь?! — выпалила в сердцах Ида и сама же отшатнулась от такой дерзости. Прежде она подобное себе не позволяла, всегда была сдержана и послушна. И чего ей вдруг про мужа подумалось?

Старый Пот поднял брови — тоже удивился такому тону и тем более самому вопросу. Но Ида уже не могла остановиться, кажется, ее терпение лопнуло и наружу вырвалось все, что накопилось в душе за двадцать лет. Не дав отцу опомниться, Ида продолжила:

— Сколько можно? Я понимаю твое беспокойство, отец, но нельзя всю жизнь держать меня взаперти из страха. Я не прошу тебя отпустить меня в Пар-Ис — мечты об обучении я давно выбросила из головы, но хоть к подножию горы я могу спуститься? И вообще, я думаю, пора мне прекратить спрашивать разрешения, мы словно забываем, что порог совершеннолетия я преодолела очень давно[1].

С последним высказанным словом в комнате воцарилась плотная, осязаемая тишина. Оба замерли, то ли удивленные, то ли сбитые с толку такой буйной тирадой, ворвавшейся словно ураган — неожиданно, ниоткуда, только был штиль и вот все сносит в воронку смерча.

— А чем прикажешь мне заняться, пока ты будешь веселиться на этой своей ярмарке? — наконец выдавил из себя растерянный Пот, хоть и сразу пожалел о сказанном. Аргумент глупый.

Если Ида как-то умудрялась сдерживать себя до этой секунды, то после такого она почувствовала себя мыльным пузырем, который вот-вот лопнет от переизбытка воздуха. Она не успела даже вдохнуть, как слова сами вылетели из ее уст:

— Знаешь, отец! Не моя вина, что ты предпочел одиночество. Найди себе занятие по душе, в конце концов — ты бы тоже мог пойти на ярмарку. Или в «Бурд», взять с собой Йофаса и Мосса, они не откажутся пропустить стаканчик за игрой в кости. Возможно, стоит подумать о том, чтобы хоть немного времени тратить на то, чего хочется тебе? Свои интересы и своя жизнь, любой отрезок времени, в котором я не привязана к тебе — как думаешь? Мне не хватает воздуха! И у меня бы появилось хоть немного своей жизни… — Ида наконец запнулась, выпустив весь воздух из легких и шумно задышала.

— Своя жизнь… Воздуха не хватает… — Старый Пот, покачивая головой, шепотом повторил слова, которые вероятно причиняли боль, но в мгновение ока его грустное и беспокойное лицо преобразилось в гримасу негодования. — Заладила! Откуда в тебе родились такие мысли? Своя жизнь. Какая своя жизнь? Ты знаешь, что это? У нас с тобой одна на двоих. Нет больше никого в этой жизни! Никого! Ты и я!

— Конечно! Если никого не впускать в свою, ой простите, в нашу жизнь, то никто и не появится!

— Ты многое себе позволяешь, девочка! Я не для того все бросил и сюда… — повысил голос Старый Пот и сделал шаг вперед. На секунду Иде показалось, что он мог бы ее ударить. В его глазах читалась глубока ярость, накопленная годами, рожденная из лишений, тяжелого выбора, страха. И в эту секунду выраженной неблагодарности эта ярость была способна уничтожить все, что он так сильно оберегал столько лет. Одно лишнее слово… Он прервался на полуслове, не договорил. Ида хотела спросить, что значат эти слова, но побоялась. У него покраснели глаза и начали трястись руки. Дрожащими губами Старый Пот открыл и закрыл рот, будто хотел что-то еще сказать, но слова закончились, исчезли звуки.

— Отец… — хрипло выдавила Ида.

— Прек-рати! — Старый Пот задышал часто и слова вырвались из груди обрывчато, голос зазвучал с каким-то хрипом, будто еще одно слово и снова наступит тишина. — Ты… ты перешла грань дозволенного! Отречься от семьи… За с-свои пререкания и глупые мыс-сли ты с-сама себя наказала! Ты прекрасно знаешь, как можно просить, я… я никогда ни в чем тебе не отказывал, но, видимо, избаловал…ишь, решила показать характер! Так вот получай! — он выставил указательный палец и отчеканил каждое слово: — Два дня домашнего ареста! — А потом развернулся и отошел к окну, встав к ней спиной.

Ида не сразу поняла, что произошло. Осознание постепенно растекалось по телу ядом, сжигающим, причиняющим боль, и собиралось в области груди. Арест? Последний раз ее наказывали, когда лет в шесть они с Ишасом сбежали в сады и наелись недозрелых яблок. Все бы ничего, но яблоки принадлежали непреклонной и бескомпромиссной Старухе Игиль, которая к тому же настолько ненавидела детей, что, говорят, собиралась их съесть. Иду передернуло от этого воспоминания.

Сейчас она понимала, что этими жуткими историями дети постарше запугивали малышей, но неприятный осадок первобытного страха оставался где-то глубоко, и сейчас будто всплыл на поверхность. Она все эти годы обходила дом Старухи Игиль, а если встречала ее на рынке, то торопилась уйти в другую сторону, покинуть рынок, чтобы не чувствовать на себе пристальный взгляд глаз, покрытых уже белой пеленой старческой слепоты. Неудивительно, что будучи впечатлительным ребенком она поверила в людоедство. И поэтому они с Ишасом тогда вздохнули с небывалым облегчением, когда Старый Пот и Йофас пообещали всего лишь выпороть детей и не выпускать из дома неделю. Конечно, пороть их никто не стал, хотя насчет Йофаса Ида не была уверена, но из дома несколько дней не выпускали. Ида отогнала это воспоминание и попыталась успокоиться.

Но в душе уже зародилась непокорность, которая призвана стать глашатаем свободной воли, не желающей пресмыкаться и послушно выполнять чьи-то капризы, но которая вместо этого каждый раз ведет к вынужденному подчинению. Юной душе не дано пока понять все эти превратности, она продолжает свой бунт, восставая каждый раз из праха в надежде, что в этот раз точно вырвется из сковывающих пут.

Ах, наказана? Ида развернулась, ушла в свою комнату и хлопнула дверью. Когда услышала торопливые шаги отца — интересно, бежит высказать за ее выходку с дверью или осознал ошибку и хочет извиниться, — она щелкнула замком!

— Ты что вытворяешь?! Несносная девчонка! Ида, что с тобой происходит? Почему ты так со мной поступаешь? — в голосе отца вместе с гневом слышались и нотки грусти.

— Никак я с тобой не поступаю! Два дня ареста, так два дня ареста. Заслужила, видимо, послушанием. Но я вправе выбрать, как провести эти два дня!

— Открой дверь! — Ида отчетливее услышала умоляющие нотки в голосе отца, а может, она хотела их услышать.

Она не ответила.

— Я сказал, открой дверь, что за представление ты тут устроила! Так ты мне платишь за доброту?! Я ради тебя все, а ты…. Может, стоило так же, как Йофас, — тут он резко притих, возможно, пожалел о сказанном, все знали, как Йофас любил «воспитывать» Ишаса.

— А может мне стоило быть как другие дочери? Непокорные, повышающие голос на родителей, ленивые, блу… — тут она прервалась, не стоило все же переходить границы. Ида хоть и была в эту секунду зла на отца, но уважения не потеряла. — И скажи мне, отец, сколько стоит доброта? И доброта ли это, если продается?

Старый Пот затих. Несколько долгих минут он не произносил ни слова, только слышалось его тяжелое дыхание. Потом раздался какой-то шорох, вероятно, он прислонился спиной к двери, сполз по ней и сел на пол.

— Я всегда хотел для тебя только лучшего, как мог оберегал и заботился. — Старый Пот заговорил медленно и спокойно. — Я знаю, что недостаточно тебе дал, но прости, что смог. Я сделал все, что в моих силах, возможно, тебе недостаточно, но это все, что у нас есть. Ты — все, что у меня есть.

Ида молчала. Ее сердце сдавила такая боль — какая же она все-таки неблагодарная. Как она могла так резко и несправедливо с ним обойтись. Конечно, он переживает о ней. И в этот момент стрелой мысль о сожалении пронзила другая, более острая и новая: он управляет ею, чувством вины и совестью. Ида попыталась отмахнуться от этой непривычной догадки. Невозможно! Отец любит ее. Она потянулась было к замку и в тот же момент Старый Пот сказал тихо, будто сдерживая слезы.

— Ну что ж, пойди, но только при одном условии, — Старый Пот затягивал с продолжением, будто не мог заставить себя произнести это разрешение до конца, — если Ишас пойдет с тобой!

Ида заплакала. Почему нельзя было сразу? Почему нужно было создавать сложности, ссориться, обвинять, упрекать. Когда она наконец открыла дверь и вышла из комнаты, то увидела только удаляющуюся спину отца. Ида хотела побежать за ним, обнять, поблагодарить, но что-то ее удержало на месте.

Вероятно, так просыпается гордость. Так рождается сомнение. Так умирает доверие.

Старый Пот

Он помнит тот день, когда привез ее в деревню. Помнит, как кутал в овечью шерсть, чтобы не замерзла — хотя на дворе стоял всего лишь первый день осени, но по вечерам уже веяло прохладой. Он бежал дождливой ночью. Бежал. Боялся остановиться даже на минуту, чтобы дух перевести. Все боялся, что его увидят, прознают, поймают, отберут. Боялся, что она закричит, заплачет, но малышка будто понимала, еще не разлепила глаза, а понимала, в какой опасности, поэтому не проронила ни звука, лишь пару раз прокряхтела. Невозможно. Он спасал ее, а она спасала его. Двое против истинного зла этого мира. Как можно было этот комочек, который еще ничего не понимал, оторвать от матери, как можно было с ним сделать то, что планировал его величество Патани. Разве могла она…

Старый Пот откинул страшные мысли, которые вот уже двадцать лет нещадно рисует его воображение. Мысли, из-за которых он по ночам от каждого шороха просыпается в холодном поту. Ему кажется, что не уберег, не успел, не защитил — за ней пришли. Первые годы, стыдно было признаться даже себе, он следил за каждым ее движением, боялся, а вдруг пророчество все же о ней? Вдруг именно она… Но отгонял каждый раз эту предательскую мысль. А потом Ида выросла, и Старый Пот стал беспокоиться уже о другом — если это она, то какой именно путь уготовлен ей. И лишь Создатель ведает, какой из них страшнее и опаснее. Первый — для мира, второй — для нее. Нет. Это не может быть она. Из стольких детей. Но даже если так, он не допустит, она никогда не узнает. Она не станет Ею. Он воспитал ее достойно. Ее вера крепка.

Старый Пот дошел до амбара и, весь погруженный в мысли, забыл, зачем ему нужно было туда. Может, он просто искал повод уйти от Иды, чтобы избежать лишних вопросов? Или чтобы не видеть ее заплаканные глаза. Он понимал, что не прав в своей постоянной опеке. Она уже взрослая девушка, и рано или поздно покинет его. Она права, говоря о свободе, да и про зависимость… Но при этом он не представлял, как можно ее оставить хоть на минуту. Как можно доверить ей какие-то решения, она ж так юна, неопытна, наивна, любая ошибка может дорого стоить. У них нет права на ошибку. Он должен ее оберегать от всего: зла, ошибок, предательства, несчастий… «от нее самой» — проскользнула предательская мысль, которую он отогнал, но избавиться насовсем от беспокойства не смог. Слишком многое поставлено на кон.

Он вспомнил, как она стала возмущаться, сузила глаза и нахмурила брови, будто откажи он ей, все равно сделает по-своему, будто в ту же секунду придумала сладкую месть, будто этот отказ станет причиной такой обиды, которую она ему никогда не простит. Он бы многое отдал, чтобы убедиться, что она выросла обычной девушкой. Но что-то ему подсказывало, это не так. Бунт молодого сердца или проявляющиеся признаки разрушительной силы?

Хотя, казалось бы, какая-то ярмарка… Может, дело не только в этом? Может, она просто что-то утаивает? Кто знает, какие секреты у девушек в этом возрасте. Ведь на самом деле душа у нее была светлее, чем у любого из смертных и, казалось, никакое зло не способно существовать рядом с ней. Лишь баловство, легкое проказничество, свойственное возрасту. Она никогда не перечила ему. Как же быстро она выросла.

— И-и-и-ишас, И-и-и-ишас!

— Тише ты, чегой разоралась, совсем из ума выжила, что ли? Или по Старухе соскучилась? — недовольно пробурчал Ишас, выходя из дома и на ходу натягивая овечью жилетку. Но несмотря на ворчливый тон, в янтарно-карих глазах отражались искорки счастья. Даже когда он хмурился, лицо оставалось спокойным и добрым. Пшеничные кудри топорщились в разные стороны, сколько он их ни пытался причесать. Но Иде нравились эти воздушные вихры.

— Да ладно тебе, не делай вид, будто злишься! Я ж знаю, ты сам хотел на ярмарку, но вряд ли б Йофас отпустил тебя, если б не нужно было сопровождать меня, — с важным видом затараторила Ида, вздернув нос и указав пальцем на себя. — Хорошо я придумала, да? Сидел бы сейчас в своей кузнице! — Она подлетела к нему и взяла под руку.

— Да, ты ж у нас лучшая. Ида может это, Иде надо то, какая Ида молодец, бр-р-р-р — скорчил гримасу Ишас, намеренно подначивая ее и передразнивая деревенских, которые души не чаяли в ней и всегда ставили в пример своим непутевым отпрыскам. Но в его взгляде не было ни капли зависти или обиды, он смотрел на нее с легкой грустью и теплом. — Но ты забыла упомянуть, мелкая, что Старый Пот не отпустил бы тебя без меня, — выражение лица сменилось на манерную важность и он щелкнул Иду по носу.

Ида открыла рот, но не нашла, что ответить на такую нахальную дерзость. Уловив это, Ишас продолжил, поправляя воротник рубахи:

— Нет, мне все равно интересно, как тебе удалось его уговорить? — он приподнял брови, а потом резко насупился и с подозрением прошептал прямо на ухо: — Ты же не сбежала без просу?

— Совсем дурной? — Ида отпрыгнула, растерявшись от того, как близко оказался Ишас, что она могла разглядеть каждую веснушку на его лице. Поцелованный солнцем. — Я бы так никогда не… — увидев ухмыляющегося Ишаса, Ида поняла, что это очередные его шуточки. — Ах ты, опять? — в этот раз она решила себя не сдерживать и накинулась на него кулаками, он стал отбиваться и смеяться теперь еще сильнее.

Она не могла долго на него сердиться. Но лупить не перестала, лишь смягчила удары. Он продолжал уклоняться, идя спиной, хотя скорее он перепрыгивал по каменистой дороге, чтобы не споткнуться. Ему нравилось, когда она злилась.

— Ты так мило сморщила лоб и надула губы, что стала похожа на безобидного хомячка, — выпалил он без раздумий, надув щеки и руками изображая поедание ореха, о чем сразу пожалел. Ида выпрямилась, сверкнула глазами — вот теперь она и правда злится.

Ишас на секунду замер, после чего резко развернулся и побежал.

— А ну стой, кому сказала! Поймаю! — спохватилась Ида и рванула за ним, завопив на всю улицу.

— Тебе ни разу не удалось меня поймать, мелкая! — на бегу выдал Ишас с усмешкой.

— Рано или поздно ты остановишься и тогда пеняй на себя! Я тебя… — Ида сделала глубокий вздох, бег вымотал ее, дыхание стало прерывистым.

— Что? Отлупишь своими маленькими лапками, хомячок? — замедляясь, но не останавливаясь, продолжил подначивать Ишас.

— Я перестану с тобой разговаривать! — Резко ответила Ида.

— Ну да, конечно, напугала! Горы рухнут под землю раньше, чем ты перестанешь говорить, тараторка, — смеясь, ответил Ишас, но услышал, что шум погони прекратился. Вся радость будто улетучилась, Ишас повернулся и увидел, как Ида остановилась и серьезно на него смотрела.

— Эй, ты чего? — слабо улыбнулся Ишас и сделал шаг навстречу. Ида не пошевелилась, лишь продолжала смотреть на него. — Ида, я же, эй, я не хотел тебя обидеть! — О Создатель, это что, слезы в глазах?

Он подошел к ней вплотную и не отрывая взгляда, смахнул одинокую слезинку, скатившуюся по щеке.

— Ты же знаешь, я бы никогда тебя не обидел! Я же не серьезно, думал, мы как раньше — я подтруниваю тебя, ты злишься, а потом…

— Иш, мы не дети и… — она запнулась, не договорив то, что ее беспокоило.

— Ну и что, что не дети. Ты не перестаешь быть моим другом. Эй, почему ты плачешь? Это ты угрожала перестать со мной разговаривать! Так что а-а-а-а, это я должен, а-а-а-а, рыдать, — Ишас артистично сделал вид, будто плачет, размахивая руками и тряся головой. — Ты меня уда-а-арила, мне бо-о-ольно!

— Ты невыносим! — Ида толкнула его в плечо, но голос стал теплее и на лице появилась легкая улыбка. Хотя что-то после слов Ишаса больно кольнуло в груди.

— Я неподражаем! — заиграл бровями Ишас.

— Ну началось, ты как самодовольный кот, который не устает себя облизывать! Попахивает гордыней. Так нельзя…

— О, все, — быстро прервал ее Ишас, закатывая глаза, — мы идем на ярмарку, так что будь добра отложи проповеди на вечер, я хочу забыться и повеселиться. Встретимся на представлении? — оглядываясь и с легким волнением произнес Ишас, когда они дошли до перекрестка, с которого одна из дорог спускалась к подножию горы. Ей показалось или он куда-то торопился?

— Ты меня бросаешь? — она растерялась, так как предполагала, что они с Ишасом проведут этот день вместе. — Не-ет, ты не можешь, не прошло и минуты, а ты уже сбегаешь?

— Хм, да, у меня… это… мне надо, — бормотал Ишас, переминаясь с ноги на ногу, вероятно, заранее не продумав историю своей отлучки, — в общем, мне надо, ты ж спустишься сама? А там можешь пока найти девочек и погулять с ними по шатрам, посмотреть бусы или что вы там любите? Там, говорят, столько каменьев привезли, глаза разбегутся, — и не дождавшись ответа, он развернулся и поспешил скрыться в противоположном от ярмарки направлении, будто боялся передумать.

— Предатель! — прошептала Ида, вышло так тихо, что он не услышал. Незнакомое ощущение возникло в груди, ноющее и давящее, будто какой-то ком. Внезапно по щеке снова покатилась слеза.

Ида смахнула предательскую каплю и попыталась не принимать близко к сердцу то, что сделал Ишас. Ну, мало ли куда ему надо. Может, Йофас попросил найти какие-то инструменты для кузницы, хотя куда им еще — в их маленькой лачуге шагу ступить негде. А может, Ишас уже стесняется с ней появляться в людных местах, в их возрасте дружить с девушкой не принято, того глядишь парни засмеют. «Что, в куклы играете?» Хотя они с Ишасом ровесники и давно перешагнули порог совершеннолетия! Но все удивлялись, хоть и не подавали виду и не задавали вопросов, что они оба в таком возрасте и еще не завели собственные семьи. Поэтому и косились последние годы, если видели их вместе. Странные у них представления о дружбе. Но постепенно все привыкли — так Иде казалось. Но возможно, Ишасу было некомфортно? Или у него кто-то появился, и поэтому он не хотел смущать их обеих?

Тут она вспомнила его слова. «Ты мой друг» — сказал он ей, но почему-то это признание осело горечью на губах. Друг. Так и есть.

Смирившись с одиночеством, Ида пошла в сторону полей, где раскинулись разноцветные шатры. Спустившись по петляющей дороге, она остановилась. Картина, раскрывшаяся перед ней, ошеломляла. Она никогда не видела столько огней. Как же красиво тут будет ночью, когда начнется представление. А пока по всему полю раскинулись шатры и прилавки, за которыми торговцы зычно зазывали покупателей и на ломаном зараватском расхваливали свой товар.

Одни предлагали сладости, полки ломились от количества конфет и пирожных, шоколадных фигурок разных размеров, стеклянных горшочков с разными сортами меда — от белого до золотисто-коричневого. Вторые не давали пройти, пока не попробуешь сочный экзотический фрукт, от сладости которого слипались пальцы и губы, все такое яркое, сочное, необычное — не оторвать глаз от обилия цветов, будто эти фрукты и ягоды выращены в сказочной стране, о которой ей читали в детстве. Мимо третьих невозможно было пройти и не остановиться: ароматы специй и приправ пленяли, будто торговец был жрецом в азкаретском Атешга, обученным темной огненной магии, и специально сотворил приворотную смесь.

А с другой стороны дороги расположились палатки с украшениями — Ишас был прав, столько самоцветов, сверкающих и переливающихся на солнце, что можно было ослепнуть; тканями и различными материалами — от нежнейшего хлопка до дорогих шелков; посудой — фарфор и хрусталь также отсвечивали своими гранями, запуская по всей ярмарке солнечных зайчиков. И все это встретилось Иде только у входа. Что же дальше скрывается в этой сказочной стране? Недалеко играла музыка и пели менестрели, а на искусственно созданной площадке танцевала черноволосая девушка в красном платье, до того откровенным, что Ида отвела глаза, но, казалось, больше никого это не смущало. Все внимание было завоевано грацией и утонченными движениями танцовщицы. Ида снова посмотрела на девушку. В такт своим движениям она трясла инструмент, который перекликался со звякающими серьгами в ее ушах. На этот раз Ида не смогла оторвать взгляд. Казалось, она забыла, как дышать, настолько заворожило ее происходящее. Звон монет, блеск золота, шорох платья и перелив струн. Иду заворожила улыбка танцовщица. Ее черные глаза и смоляные брови оттеняли белую кожу — Ида не могла перестать любоваться необычной красотой девушки. Когда танец завершился — Ида почувствовала сожаление, хотелось еще немного насладиться магией танца. Ей стало интересно, она бы так смогла?

Чуть поодаль Ида заметила натянутый канат на высоте, два раза превышающей ее рост. Ей пришлось задрать голову, чтобы увидеть, как бесстрашно и даже расслабленно юноша ходил по канату, пританцовывая. У нее замерло сердце. Он вел себя не просто свободно, казалось, он издевается над зрителями, поддразнивает, периодически делая вид, что падает или теряет равновесие. На самом деле, Ида была уверена, что все это часть представления и он в совершенстве владеет собой. Это казалось невероятным. Так она точно бы не смогла.

Ида осмотрелась в поиске знакомых лиц. Но разве можно в этом муравейнике что-то разобрать.

Ида растерялась. Казалось бы, их деревня не такая маленькая, но все равно все друг друга знали, а здесь собралось столько народу. Среди знакомых лиц мелькали и приезжие из других деревень. Не каждый день, да и не каждое десятилетие происходило такое. Азрет хоть и находился над Перекрестком трех дорог, которые вели в соседние государства и были единственным торговым путем, но сама деревня никогда не славилась достопримечательностями, не представлял интереса для случайных проезжих. Богом забытый уголок. Иногда казалось, что это деревня никому не принадлежит. После войны Аз-Карет пытался претендовать на нее, утверждая, что она входит в его границы. Но в территории не было ничего стратегически ценного, поэтому споров особо не было. Кому нужна крестьянская деревушка, да еще и в горах. Поэтому деревня уже больше 20 лет объявлена нейтральной территорией и предоставлена сама себе. Хотя несмотря на это, раз в сезон жители отвозят подать в столицу и платят градоправителю, под чьим протекторством находятся еще три такие «нейтральные» деревни. Ида мало понимала в политике и государственных устройствах, поэтому ей казалось странным платить за то, чего нет. Но старшие, заставшие войну, говорили, что это меньшее, что они могут сделать ради мира. В остальном никто не вмешивался в дела деревни. Последние годы из-за возобновившегося напряжения на границах порой приезжали имперские отряды, чтобы убедиться, что в деревне не царят предательские настроения и территория все еще принадлежит Заравату. Патани боялся удара в спину.

Но сейчас, конечно, съехались со многих уголков, всем хотелось посмотреть на диковинки из Париссии и Аз-Карета. Приезжие отличались не только внешне, но и поведением, походкой, будто были выходцами из столицы. Передвигались чинно, важно, задрав головы и всем видом сообщая окружающим, что они выше и по статусу, и по положению. Ида фыркнула их надменности и развернулась, чтобы уйти в менее людное место.

До представления еще больше часа, в сердце снова кольнула обида на Ишаса. Отбросив грустные мысли, Ида решила, что выберет пока что-нибудь в подарок отцу. Его трость пора бы уже заменить, вдруг Ида найдет здесь что-то подходящее. Отличный будет повод помириться и попросить прощения за все, что наговорила ему днем. Ее накоплений должно хватить. Не желая снова протискиваться сквозь толпу, в которой так и норовят отдавить ногу, Ида решила обойти шатры сзади — благо, нужный находился с другого края. Но не успела сделать шагу, как кто-то слишком юркий толкнул ее и затерялся в толпе. Ида быстро сообразила, что у нее срезали кошель. Ну надо же! Она рванула за воришкой, но ей было далеко до его прыти. В этом столпотворении она никогда бы его не догнала, поэтому недолго думая, Ида свернула за прилавки и побежала, не обращая внимания на недоуменные взгляды продавцов. Кричать «Ловите вора» смысла не была, в этом гомоне и шуме ее бы никто не услышал. Да и кому какое дело до незнакомой девушки. Ида заметила макушку убегающего парнишки, чуть ускорится и поймает. Но вдруг мир стал переворачиваться, все вокруг замедлилось, а потом покрылось мраком. Лишь звуки никуда не исчезли, только гул затерялся за грохотом падающей посуды. А боль по всему телу давала понять, что падала посуда на нее.

Ей хотелось убежать, скрыться, чтобы никто не нашел, чтобы никто не увидел разрывающее на части чувство стыда. Как это произошло? Она бежала за воришкой, путь был чист, она почти его поймала, как вдруг столкнулась с чем-то — или кем-то — и покатилась кубарем. Когда грохот падающей утвари и разбивающегося стекла прекратился, до нее донеслась отборная ругань. Пока она приходила в себя, пытаясь встать, тот, с кем она столкнулась, оказался рядом и снова ее толкнул на землю.

— Нария ур[2] вазети, кирия!

— П-п-простите, я вас не заметила, — еле слышно пробормотала Ида, сев и виновато потупив взор.

— П-п-п, нормалисин ин чеи?![3] Пиросьтитье, — передразнил он ее, искривившись в жуткой гримасе, потом резко приподнял ее, схватил за предплечья, и снова продолжил выплевывать незнакомые слова, возвышаясь над ней и покрывая своей тенью все. — Лэсу? Нария ин дистратис, пой хримати[4], — Ида заметила как сжались его кулаки, а лицо стало красным. Он схватил с пола какой-то осколок посуды, вероятно дорогой, так как на белоснежном фарфоре переливались золотые и серебряные полосы. Отразив солнечный свет они чуть не ослепили Иду, отчего она сжала глаза.

— Я не понимаю вас, я не хотела, извините, — Ида попыталась встать и как-то жестами передать, что ей жаль и она хочет помочь, но уже понимала всю тщетность своих попыток, этот мужчина был так зол, казалось, его глаза сейчас выползут из глазниц, а покрасневшее лицо треснет. Он толкнул ее снова на землю. И в этот момент Ида поняла, что вокруг стало намного тише. Она быстро огляделась и увидела, как все торговцы и гости собрались вокруг.

— Не будь дура! Поньимать? Деньги, драхмы, драхмы, поньимать? — злость на лице мужчины сменилась на ехидную улыбку, он потер указательным и большим пальцем, показывая, что ему нужны деньги.

— Деньги! — Ида показала рукой на толпу и попыталась снова жестами объяснить, что ее ограбили. Слезы застилали глаза от такой несправедливости. — Мальчик! Туда, побежал туда, у него мои деньги! — Мужчина внимательно смотрел на нее, будто пытался понять, о чем она говорит. Потом присел перед ней, схватил за подбородок, покрутил ее лицо, хмыкнул и отпустил.

— Азкарети пой? — спросил он, жестом показывая, что она может встать.

— Что? — недоуменно спросила Ида.

Мужчина указал на нее пальцем и повторил вопрос:

— Ты азкарети?

— Нет, я зараватка, — наконец поняв, о чем он спрашивает, ответила Ида. Да, в детстве ребята часто подшучивали над ней из-за слегка раскосых глаз и более смуглой кожи чем у других, называли азкареткой, но в остальном она была похожа на зараватку.

— Корочо, — хмыкнул мужчина, пытаясь рассмотреть очередные куски разбитой посуды. Но взгляд его стал задумчив, будто в этот момент он оценивал не ущерб, нанесенный глупой девчонкой, а что-то другое зрело в его голове.

Толпа стала расходиться, поняв, что ожидаемого представления расправы над бедной девочкой не будет, торговцы вернулись к своим прилавкам. Все словно забыли обо всем. И тут мужчина рассмеялся и в его глазах отразилась какая-то безумная идея. Ида почувствовала это, потому что он резко посмотрел на нее, кивнул сам себе и подошел к ней.

— Эла, кирия, эла истэ[5]! — и слишком проворно для своего грузного телосложения незнакомец схватил ее за шкирку и потащил в палатку, за прилавком.

— Нет, что вы делаете? Отпустите, мне больно. Помогите!

Ида тщетно пыталась вырваться из его охапки, кричала, визжала, но он ее будто не слышал. Никто не слышал. Все были заняты торговлей и весельем ярмарки. Да и если б услышали, пришли бы на помощь? Мало кто вмешивался в дела влиятельных людей, тем более ради незнакомой девочки. Знакомых лиц не было, хотя Ида не была уверена, что и они бы пришли на помощь. Ишас бы пришел. «Но он не пришел, хоть и должен был быть рядом» — проскользнула предательская мысль, отчего стало гораздо больнее дышать, нежели от крепкой хватки незнакомца. Но следом за этой появилась новая, остро пронзившая до дрожи все тело. Ида наконец поняла, чем придется платить. Это осознание лишило ее всякой силы сопротивления, она обмякла от своей беспомощности, а страх сковал все мышцы. Отец был прав. Она ничего не сможет сделать. Где-то на задворках памяти эхом пролетело: «покорись…ссссс».

Он втащил ее в палатке и толкнул на уложенные на полу подушки. Они смягчили падение, но тем не менее она ударилась сильно локтем. Ида обессиленно лежала, лишь сумев поджать к себе колени. Беззвучно катились слезы и мысли о безысходности сжимали горло. Нет, она должна встать. Она может ударить его — как учил Ишас — подсечь ногой, когда будет подходить, и сбежать. Лучше умереть, сопротивляясь, нежели то, что ее ждет. Не убоится она боли и восстанет. Но за спиной нависшего над ней мужчины ветром чуть подернуло створку палатки. Или то был не ветер? Показалось, в палатке стало темнее, а воздух — плотнее. Ида ощутила холод.

— Смертный, оставь дитя! — вдруг раздался голос, и мурашки пробежали от этого низкого тембра. Мужчина резко обернулся, но Ида не смогла рассмотреть того, кто говорил. Широкая спина торговца заслоняла обзор. Голос незнакомца отдавал темнотой. Вокруг словно пропали все звуки, лишь эхо бездны вторило за ним. Поэтому первая мысль, что Ишас все-таки пришел ее спасти, испарилась, не успев сформироваться.

— Пой аси? Никаси ту пари, тихмар[6]! — видимо, торговец ничего не почувствовал, потому что сделал шаг вперед и сжал руки в кулаки. Иде показалось, вокруг запахло тухлыми яйцами. Она попыталась незаметно привстать, оглядываясь по сторонам в поисках чего-то, чем сможет защититься.

— Как негостеприимно. Ну что ж. Отдай ее! Она не твоя!

Торговец что-то протараторил на своем языке, указывая то на нее, то на выход, но Иде было неважно. Потому что в палатке поднялся ветер, мужчина попятился, будто чего-то испугался — может, у незнакомца было оружие. Ида встала, нащупав трость, но раздавшийся голос заставил ее замереть от страха.

— У нас нет времени, прошу, уйди с дороги, — он сделал акцент на слове прошу, будто непривычно ему было, горько произносить, — потом я тебя заставлю.

Незнакомец развернулся к Иде, схватил ее за руку, перехватив трость, которой она собиралась его ударить, и швырнул Иду на землю к ногам незнакомца, выбив из нее последний дух. Разум затуманился от удара и сознание постепенно стало покидать ее. Последнее, что она увидела, как ее спаситель — спаситель ли — наклонился над ней и сверкнул глазами. Если бы не ее состояние, Ида бы решила, что увидела красный огонь в его зрачках. Но ей померещилось. Она бредила.

Она провалилась во тьму.

И они спрашивают меня, за что я ненавижу смертных. От них воняет, смрад их похоти, алчности и корысти разносится по земле и отравляет все вокруг. Они пропитаны мерзостью. Их сердца окутаны скверной. Как сегодня — это гнездо чревоугодия. Но он понял — не знаю как, — он догадался, кто она. Что странно, не только я ее ищу? Но ему недостаточно было награды за находку, эта гнусная тварь, этот похотливый и горделивый червяк пытался овладеть ею. Мерзость смертных. Да и она хороша, наивная, безропотная, глупый агнец, решивший, будто остальные излучают такой же свет. Ах, дитя, ты так юна, поэтому твоя вера еще теплится в твоей невинной душе. Но скоро и ты поймешь, что в этом смертном мире нет места доброте и справедливости. Вы осквернили понятие свободы, отдав ее на растерзание своему тщедушию. Вы забыли, чем пахнет милосердие и сострадание, заглушив их вонью чревоугодия и гордыни. Вы уничтожили любовь, принеся ее в жертву сладострастию и прелюбодеянию. Вы утратили мир. Вы заменили душу телом. И ты, дитя, скоро сама все это ощутишь. Именно поэтому я не смог смотреть, как это животное, хотя в них и то больше чести, собиралось осквернить твой сосуд и разбить твою душу.

Нет, дитя. Это мой удел, мое призвание — показать тебе, каков мир на самом деле. Отец отправил тебя, как и меня, на эту землю в наказание. Иначе как назвать то, под что он тебя подписал. Поверь, твоя вера в Него ложна, как и Его любовь к тебе. Это не любовь. Ты не спасение. Ты наказание. Он создал спасителя. Я создам губителя. Но не бойся. Я за руку приведу тебя, единственную неоскверненную душу, к алтарю падения. Моя судьба — привести этот мир к его очищающему концу. И ты мне в этом поможешь. А я помогу тебе. Да будет так.

[1] В Заравате у девушек совершеннолетие наступает в 14 лет, у мальчиков — в 12.

[2] Смотри, куда несешься, девушка!

[3] Ненормальная, что ли?

[4] Смотри на разруху, кто будет платить?

[5] Иди сюда, девушка, иди сюда!

[6] Ты еще кто? Пошел вон, урод!