Infernum. Последняя заря

Глава 17. Наказание (Ранее 22 и 23. Тишина и Тайное место)

Прошла неделя с самой черной даты в календаре для всего Азрета. Траур они пронесут еще 33 дня в память о тех, кого не уберегли. Да и был ли шанс. Их застали врасплох. Их обманули. Втерлись в доверие и нарушили закон. Кто-то их предал. Кто-то солгал. Кто-то впустил зло на их землю.

Их было тринадцать. Небольшой отряд азкаретцев, проникший в деревню тайком, под покровом ночи. Они были беспощадны и жестоки, будто не смертные вовсе. Одни резали своими зульфикарами солдат, убивали отравленными стрелами, другие жгли, третьи охотились за женщинами. Девушками. Девочками. Они не были пьяны. Они не были голодны. Они не были одурманены. Они были объяты жаждой, ослеплены силой, данной им властью. Защитники Заравата оказались разделены и застигнуты врасплох. Патруль и тех, кто был в кузне и на конюшне — убили сразу. Остальные, отряд капитана, слишком поздно услышали присутствие посторонних в деревне. И завязалась жестокая битва. Тринадцать ничто против полусотни. Но когда все закончилось, не осталось никого — ни азкаретцев, ни зараватских солдат. И деревне предстоит решить, как сообщать Императору о произошедшем. Если даже капитан, который видел, как азкаретцы убивают сельчан, был уверен, что отряд сюда попал не случайно, а был вызван намеренно. Он поклялся, что когда все закончится, вся деревня предстанет перед судом Императора и будет казнена за измену. Но он уже не увидит, как все закончилось. И скоро все закончится для Азрета.

Но об этом никто не думал. Неделю над деревней кружил пепел и слышался лишь стрекот цикад. Никаких звуков. Многих не стало. Пота, убитого в собственном доме. Йофаса, прибитого к стене копьем, выкованным им самим. Малышки Адумы, сожженной заживо в кедровой бочке, куда она спряталась от страха. Руна, застреленного при защите Игиль. Стефа и Миро — чьи отрубленные руки отдали на съедение псам. Лоель, обесчещенная и убитая. Петера, утонувшего в луже, не сумевшего выбраться из-под прижавшей балки. Авела, задушенного. Всех тех, кто пропал — сброшен со скалы или унесен течением реки. Скорбь в деревне опустошила сердца и мысли. Ни слов, ни плача. Тишина, словно сама деревня вымерла вслед за невинно убитыми. Ида сидела и прокручивала в голове каждое имя. Снова и снова.

— Ида, тебе надо поесть что-нибудь, — не оставлял попыток Ишас. Хотя он сам не помнил, когда в последний раз что-то ел. Эти дни прошли в каком-то мороке. Они хоронили родных, пытались хоть как-то восстановить разрушенные постройки, смыть кровь с улиц и домов, вывести дух смерти. Но он не улетал, кружил и кружил. Все эти дни Ишас и Ида жили у Старухи Игиль — кто бы мог подумать. Ида не могла вернуться домой, а Ишас не мог входить в кузницу, где…

— Да, но мне не хочется, — Ида будто знала, что всплыло в его памяти и отвлекла, разогнала эту картину, которая и так преследовала Ишаса во снах в те редкие минуты, когда усталость брала свое и он падал в беспокойный сон. А может, отвлекая его, она отвлекалась сама.

— Давай вместе доедим хотя бы эту порцию, иначе Игиль съест нас, — он улыбнулся ей, хотя у самого на душе было пусто. Он не был уверен, что вообще получилось. Но судя по выдавленной улыбке в ответ — что-то у них уже получается.

— Хорошо, — она попробовала ложку и, скривившись, проглотила. — Только не выдавай меня как в детстве, что я скривилась снова.

— Я никогда тебя не выдавал! — сделал обиженный вид Ишас, надув губы и нахмурившись.

— Так я тебе и поверила, она всегда знала, — воспоминания о детстве согревало их, позволяя хоть ненадолго отвлечься от окружающей темноты.

— Может, она просто и без нас знала, что отвра… — тут дверь скрипнула и послышались шаркающие шаги Игиль, — очень вкусно готовит! — Ида прыснула со смеха.

— Поэтому ты не ешь, вот я твою порцию доедаю, — чуть громче сказала Ида, чтобы Игиль расслышала. Ишас еще сильнее нахмурил брови и беззвучно, одними губами произнес непонятно что, но это явно была угроза. Хотя глаза его засветились теплом.

— Ида, можешь не стараться, я вас двоих слишком хорошо знаю, чтобы поверить, что вы способны оценить высокое кулинарное искусство! — голос Игиль прозвучал грозно, но с недавних пор он отдавал каким-то материнским сочувствием. — Недаром же говорят, что осел не ведает, что вкушает.

Когда она вошла и грозно посмотрела на обоих, расставив руки по бокам и стуча одной ногой, напоминая ведьму с картинки из книги детских сказок, Ида и Ишас не смогли сдержать себя и прыснули уже оба. Они смеялись так, будто эмоции, копившиеся в них всю эту неделю, вырвались потоком в виде смеха, подобно потоку, сносящему все вокруг.

— С ума сошли? Прекращайте! — Игиль попыталась сохранять свой устрашающий образ, но прожив с ней самые тяжелые дни в своей жизни, Ида и Ишас поняли, что за всем этим суровым обликом скрывалось слишком доброе сердце, просто очерствевшее в одиночестве и в скорби отрастившее панцирь.

— Все, все, — поднял руки Ишас, будто сдавался, — мы просто…

— Ты еще вчера обещал приделать ручку к двери, бездельник, я что, бесплатно тебя кормлю? — перебила его Старуха, не дав договорить и вернув себе маску вечно недовольной брюзги.

Ишас усмехнулся и пошел за инструментами в подвал. Вчера он был занят, но не мог рассказать Старухе, что всю ночь провел в комнате Иды. Игиль их обоих тогда вышвырнет и слушать даже не станет, что Ида боялась новых видений, она боялась заснуть одна. Ей всюду мерещилась смерть… Ида была слишком напугана, чтобы он мог оставить ее одну. Поэтому он охранял ее сон. Да и не только поэтому. Ишасу самом было спокойно, когда он знал, что с ней все в порядке.

Ида осталась убрать со стола. Ей надо было занять себя чем-то, где можно не думать о кошмарах. Всю неделю со дня смерти отца ни одно видение, ни один сон не посещал ее. Но вчера снова накрыло ощущением неизбежности, будто она должна что-то вспомнить. Все это выше ее сил. Она не может ни бороться, ни терпеть эту пропасть внутри себя, заполненную лишь страхом и темнотой. Ей нужны ответы, но готова ли она к ним. Как бы она хотела сейчас не знать о тех письмах и никогда не слышать о пророчестве. Вчера видела Луйса. Впервые с того дня, сперва он где-то пропадал, а потом все время продолжал работать в кузнице — непонятно зачем, но видимо, он единственный сохранил рассудок и готовился на случай, если весть дойдет до столицы. Только Ида знала, что не все в отряде были обычные солдаты, некоторые приходили за ней. И кто знает, кого искали те азкаретцы… Может, они просто решили не тратить времени, зачем ограничиваться одной девчонкой — ее придется отдать тому, кто их отправил, — если можно и себе отхватить развлечений. От этой мысли Иду начало мутить. И ей было тяжело держать все в себе. Никто не знал, что она единственная виновата во всех этих смертях. Единственная. Даже Ишасу не сказала.

— Если ты снова занимаешься самоистязанием, брось это дело, девочка, — голос Игиль вырвал Иду из размышлений и напугал, не могла же старуха читать мысли.

— Что? Я просто вспоминала…

— Оставь эти сказки детям, я прекрасно знаю, что сейчас в твоей голове. — Она села на кушетку и похлопала рядом с собой, приглашая Иду сесть возле себя. Когда Ида нерешительно подошла и присела, старуха продолжила: — Они не твоя вина. Не смотри на меня так! Я не читаю мысли, просто многое знаю и умею наблюдать. Я знаю, кто ты, дитя. Когда твой отец пришел в деревню, я первая увидела его и дала приют. Он не рассказывал?

— Нет, он ничего не рассказывал о прошлом.

— Узнаю Старого Потрана, — Игиль покачала головой, усмехнувшись под нос, будто вспомнила какую-то общую историю. — Он боялся, очень боялся, что его выследят, что тебя найдут и отберут. Хотя сперва он боялся того, что с тобой могут сделать. А потом ты стала его дочерью, настоящей дочерью. Тс-с-с, не надо плакать, дитя. Он сейчас в гораздо лучшем мире, чем мы. Плачь о живых.

— Нет, я просто скучаю по нему. И я виновата, я не сказала ему…

— Он знал, дитя. Он все знал. — Игиль провела ладонью по волосам Иды и продолжила: — Я не знала подробностей, но догадалась, что ты тоже дитя из пророчества. Потран долгое время никому не доверял, ни с кем не говорил, всех сторонился. Потом их с Йофасом объединило нечто общее, кхе-кхе, — старуха закашлялась, внимательно посмотрела на Иду, будто сомневалась в чем-то, но продолжила: — два одиноких отца нашли общий язык. Я думаю, Йофас знал, кто ты. Да и деревня знала, но мы не обсуждали это никогда. Все дали молчаливое согласие. Ты верно знаешь, что в день всеобщей скорби случилось с моим внуком. Я даже почти поверила, что это он. Он родился с рыжим пухом и меткой на лбу. У нас говорили, что это метка Младшего Сына, поэтому я испугалась и не сказала ни слова повитухе, хотя знала, что она ушла к ним. Дочь умерла через час от потери крови и от горя, а я обезумела. — Иде казалось, старуха забыла о ее присутствии. — Я впервые за всю жизнь ушла в храм. Я молилась, не зная молитв. Я била колени и лоб. И услышала лишь слово «искупление». Но как можно было искупить такой грех? Молчание — такое же преступление. Возвращаясь, я услышала крики Мерием. Был уже вечер и я, не отдавая себе отчета, пошла на зов. Я не помню ничего, лишь испуганное лицо Йофаса. Ты видела его когда-нибудь испуганным? — Старуха не собиралась ждать ответа, лишь покачала головой и посмотрела в одну точку на стене, будто она вернулась туда, в прошлое. — Увидев меня, он схватился за ружье — думал, я за его ребенком пришла, чтобы сдать. Он пытался убедить меня, что она не должна разрешиться от бремени сегодня, это от страха, поэтому в доме не было ни повитух, ни стражи у ворот. Плел какую-то ерунду про то, что они чистокровные зараватцы и пророчество их не касается… Я успела сказать, что могу помочь Мерием, пока на крики не сбежались соседи и не выдали стражникам. Я помогла Ишасу, хотя это еще вопрос, — старуха замолчала и долго крутила в руке кулон на шее. Когда Ида решила, что рассказ закончен и хотела задать вопрос, Игиль продолжила. — Мы в ту же ночь покинули столицу и уехали в самую дальнюю деревню, пока не начали задавать вопросы. Мы несколько месяцев думали, что единственные спаслись, но появился Потран с тобой. Не представляю, как он прятал тебя все это время, но ты была сыта и розовощека. Удивительный был твой отец. Кхе, я даже грешным делом думала глазки ему построить, но он быстро дал понять, что в его жизни было место лишь для одной женщины — и оно занято его женой, пусть и погибшей. И не представляешь, как я уважала его за это. В его жизни было только плотничество и ты. Хотя ко всем остальным он относился с добром и теплом, хоть и с постоянной опаской. Вот такие дела, девочка. Береги его память, но не подводи. Он сделал все, чтобы ты была в безопасности и не знала горя, так продолжи его дело. В память о нем. — Ида улыбнулась старухе с благодарностью, но что-то в ее рассказе отдавалось легкой болью.

— А почему вы сказали, что еще вопрос спасли Ишаса или нет? Он же мог погибнуть зря, если б родился раньше, невинное дитя. — Старуха как-то странно посмотрела на Иду, улыбнулась снисходительно и снова стала теребить кулон, поджала губы и коротко произнесла:

— Потому что увидев его, Йофас заподозрил Мерием в неверности и, думаю, ты заметила, что он не очень-то любит… любил Ишаса. Но он любил Мерием, даже после ее предательства — как он считал, никто не знает — и дал ей слово перед смертью, что не отречется от дитя.

Ида не верила своим ушам. Сколько еще тайн им предстоит узнать.

— Ишас знает?

— Что отец его не очень-то любил?

— Нет, про слухи о матери?

— Нет, не думаю, об этом у нас не принято было говорить и никто не рисковал напоминать Йофасу о неверности жены. Они жили в столице, поэтому здесь только домыслы и слухи. — Старуха резко замолчала, когда вошел Ишас. — Как ты могла заметить, у нас не любят болтать о том, что их не касается. У каждого своих забот хватает… хватало.

— Сделал ручку, дергайте, сколько душе угодно. — Вихрем влетел в комнату Ишас, довольный своим мастерством.

— А замок? — не оценила его довольства Игиль, согнала с лица маску расчувствовавшейся одинокой женщины.

— И замок как новенький! — слегка выпятил грудь Ишас, поиграл бровями.

— Замечательно, — сказала старуха, встав с кушетки и хлопнув в ладоши. — Теперь смогу тебя запирать на ночь, чтобы ты не шастал по девчачьим комнатам. — С этими словами она вышла, не глядя ни на кого, будто и сказанное не было обращено ни к кому конкретно.

Ида и Ишас замерли, как пойманные подростки, но через пару секунд снова разразились смехом на весь дом.

Давно в этом доме не звучал смех, свойственный юным душам. Их смех другой, он искрится, он настоящий, не запятнанный обязательствами, вынуждающими оттачивать смех как рефлексы. Юные души смеются счастьем.

Ее всегда успокаивала тишина храма. Казалось, сюда не проникало ничего извне: ни звуки, ни чувства, ни запахи. Здесь всегда царила своя, особенная, атмосфера, пропитанная ладаном и сладковатым ароматом мирового масла. Она редко молилась, редко прислушивалась к службе, приходя в храм, она уносилась далеко в свои мысли, в те уголки памяти, где была счастлива. Воспоминания были ярче в стенах это священного места. Поэтому она любила ходить сюда. И она верила. Верила, что эти стены смогут уберечь от всего. Она верила, что соблюдая все законы и оберегая в себе человека, будет избавлена от горя и страданий. Но ее снова обманули. Ее предали. Ее веру распяли. Сожгли. Заклевали. Утопили. Растоптали. Веры не осталось, лишь сердце, переполненное гневом. И она пришла сюда в последний раз — обрушить этот гнев на того, кто предал.

Она разразилась тирадой обвинений, изливая душу, всю накопленную злость и обиды, она плакала и кричала, била кулаком в стену и падала на колени. У нее ничего не осталось. За что или для чего? Она задала первый вопрос. Ответа не получила. Задала второй вопрос, уже зная, что не получит ответа и на него. Она бы продолжила задавать вопросы дальше, если б не ощутила чье-то присутствие. Кто-то приблизился и присел рядом с ней. Еще не повернув головы, она поняла, что это Луйс.

— Не думала, что когда-нибудь увижу тебя здесь, — не глядя на него, тихо произнесла Ида.

— Я просто знал, где тебя искать.

— Зачем?

— Ты прячешься у этой старухи, а меня она недолюбливает, поэтому прийти сюда — единственный шанс с тобой поговорить. — Ида чувствовала его пристальный взгляд на себе, но так и не обернулась. Продолжала смотреть на алтарь с Книгой.

— О чем? — коротко спросила она. Его присутствие здесь было таким странным, таким… неправильным.

— Ни о чем, я просто беспокоился, хотел узнать, как ты переживаешь. — Луйс положил свою руку на ее и слегка сжал, но Ида резко выдернула свою, скрестив руки на груди и пряча ладони под мышками.

— Я в порядке, спасибо.

— Что-то непохоже. Эй, ты можешь поговорить со мной откровенно, ты же знаешь?

— Со мной все в порядке, — она попыталась подняться, но потеряла равновесие, и Луйс ловко ее подхватил, не дав упасть, и помог подняться. Но продолжал держать ее в полуобъятиях. Она подняла голову, и их взгляды столкнулись.

— Ты можешь мне довериться, я понимаю, что ты чувствуешь и что тебя тревожит, — он произнес эти слова, продолжая смотреть ей в глаза, и в его голосе чувствовалась боль. Может, он тоже терял близких? Это было слишком тяжело, она не может нести больше этот груз одна, а наваливать на Ишаса, который сам еле держится, было бы жестоко, поэтому Ида вместо того, чтобы вырваться из рук Луйса, уронила голову ему на грудь и разрыдалась. Ида не понимала такой резкой перемены своего отношения к нему, но его взгляд вмиг вызвал в ней доверие.

Он молча продолжал гладить ее по голове, успокаивал и не выпускал, согревая своим теплом, своим пониманием, своей безмолвной поддержкой. Когда слезы иссякли, она оттолкнулась, боясь или стыдясь смотреть ему в глаза. В какой момент этот странный и подозрительный незнакомец заменил ей опору? Еще не так давно она предъявляла ему неслыханные обвинения. Еще не так давно обходила стороной, боясь лишний раз столкнуться взглядами. Боясь заглянуть внутрь себя и увидеть там необъяснимые и непозволительные чувства. И вот сейчас она не просто готова раскрыться, разделить свою боль, но и чувствует покой в его объятиях. Он нежно приподнял ее лицо за подбородок, посмотрел в глаза и тихо произнес:

— Тебе нужно отдохнуть, я проведу тебя… — он запнулся, не договорив слово «домой».

— Нет, я пока не хочу возвращаться, — всхлипнула Ида. — Мне нужно прийти в себя, не хочу, чтобы Ишас или Игиль лишний раз беспокоились.

— Ты же знаешь, что они и так беспокоятся.

— Да, поэтому не хочу им давать лишних поводов. Это было бы милосердно после всего случившегося. Мы все скорбим.

— Уж точно не людям говорить о милосердии, вы путаете его с гордыней и эгоизмом, себялюбием.

— В каком смысле?

— Забудь, сейчас не время.

— Есть ли у нас вообще время? Говори.

— Когда ваши близкие болеют и мучаются от этой болезни, когда они уже готовы отдать душу и отправиться к праотцам, вы не отпускаете их, вы оттягиваете этот момент всевозможными способами. Сами себя обманываете, что стараетесь, мучаетесь ради другого человека, но на самом деле вы это делаете для себя. Вы настолько ослеплены гордыней, что возомнили, будто лучше знаете, что нужно другому человеку! Он готов умереть, а вы — нет, потому что как же вы будете без него. Что вы будете делать, если он покинет вас? И когда он вас покинет, вы будете плакать и скорбеть не по тому, что жизнь человека прервалась, а по тому, как ваша жизнь изменится, по тому, что вы остались одни, по тому, что вам теперь придется учиться жить заново и выходить из привычного течения жизни. Поэтому я и говорю, что нет милосердия… Вы ропщете на небеса и восклицаете: «За что мне это?». Вам? Почему вы решили, что являетесь центром огромной вселенной и все вертится вокруг вас? Даже жизнь другого человека вы присвоили себе. Хоть кто-то вопросил: Почему жизнь этого смертного прервалась? За что — а лучше «для чего» — ему предначертан такой исход. Нет, вы думаете только о себе!

— Ты не прав, если бы мы думали только о себе, то нам абсолютно было бы безразлично на судьбы других, нас бы не затронула смерть другого человека. А скорбим мы так, потому что нераздельны с близкими нам людьми. Мы живем одной жизнью, общей, поэтому когда кто-то умирает, нами это воспринимается как потеря важной части самих себя. Если у тебя вырвут сердце, ты будешь плакать о том, что сердце больше не сможет биться и сгниет где-то, или сожрет ее зверь какой, или о том, что ты остался без сердца и умрешь?

— У меня и так нет сердца.

— Вот поэтому ты и не понимаешь, что такое скорбь!

— Хорошо, не будем спорить, не стоило мне начинать. Давай просто присядем тут. Ты можешь поделиться со мной своими переживаниями, если не хочешь говорить им, я постараюсь быть хорошим слушателем.

— Я не знаю, что говорить. Все так смешалось, я сама не понимаю, что произошло в моей жизни и в какой момент все пошло не так.

— Начни с чего-нибудь, неважно, любой конец может распутать клубок.

— Да, наверное ты прав, — выдохнула Ида.

— Пойдем, я кое-что тебе покажу.

Никто в деревне никогда не забредал в этот тихий, скрытый от всех уголок, но такой красивый. За храмом тропинка уходила в сторону горы, на одном из уступов которой раскинулась небольшая роща. Со стороны деревни зелень была скрыта каменистой породой, но пройдя по роще можно было выйти на клочок земли, с которого открывался вид на бурлящую реку. Луйс любил встречать там рассвет или наблюдать закат. Про тропинку, уводящую вниз к границе, он умолчал.

— Спорим, ты не знала об этом месте? — спросил он, когда они добрались до рощи.

— Мы с Ишасом облазили всю деревню. Нам так казалось, но здесь никогда не были, — Ида завороженно оглядывала раскрывшиеся перед ней виды. А потом закрыла глаза и глубоко вдохнула.

— Я люблю здесь встречать рассветы и провожать закаты, очень красиво переливается река и отражается на листьях деревьев, особенно после дождя. Присядь, подождем.

Ида присела и долго следила за уходящим солнцем, ловила блики в реке и ненадолго смогла забыть о терзающих душу мыслях. Она поймала тишину в душе. Какой-то покой, который не смогла сегодня найти даже в храме. Спустя какое-то время она нарушила тишину:

— Отец был мне… я… в общем, оказалось, что меня удочерили, — после этих слов она посмотрела на Луйса, в ожидании его реакции, но он молчал, лишь глаза выражали понимание и участие. Не было жалости, не было показной попытки поддержать, лишь тихое, молчаливое требование продолжать.

— И я не успела сказать ему, — она замолчала, боясь снова разрыдаться. С одной стороны, она ощутила какое-то облегчение, признавшись в своей скорби, озвучив чувство вины, но с другой, все еще продолжала сомневаться, правильно ли поступает, раскрывая сердце ему. Словно что-то ее удерживало.

— Я уверен, он знал и без этого. Нет твоей вины в случившемся. — Луйс отвел взгляд.

— Ты не знаешь! — прервала его Ида так резко, что голос сорвался. Она всхлипнула и продолжила уже тише: — Ты ничего не знаешь, в произошедшем виновата только я.

Ида рассказала ему про письма, про слухи о пророчестве и все, что знала о родителях. Она рассказала ему о снах, обо всем, что чувствовала. Он пытался сохранять беспристрастный вид, не выдав себя ничем. Хотя она так была убеждена в своей вине, что не заметила бы ничего. Она считала, что и зараватские солдаты, и азкаретские приходили за ней, и вместо них придут другие. Она не останется в деревне. Она не позволит погибнуть еще кому-то. Только не из-за нее.

— Я должна ехать в столицу.

— С ума сошла, — не выдержав, воскликнул Луйс, но уже мягче добавил, — тебя отец всю жизнь прятал, чтобы ты собственноручно привела себя на заклание? Это безрассудно! Тем более, если ты считаешь, что солдаты приходили не только с проверкой, а за тобой. Значит, о тебе знают, ты не успеешь войти в город, как окажешься у них.

— Не думаю, они знают, где я, но не знают, как я выгляжу. И под самым носом я буду в большей безопасности, чем здесь. Рано или поздно они явятся, и всем будет лучше, если меня здесь не будет. И так проблем хватает, а если еще и узнают, что они столько лет укрывали меня, то точно казнят всех.

Он задумался, в ее словах была логика, но ему было невыгодно терять ее. Он должен довести дело до конца. Но… до него дошло, что довести начатое будет гораздо проще в Пар-Исе, городе греха и порока. Поэтому он улыбнулся и ответил:

— Я могу отправиться с тобой. Все равно меня здесь ничего не держит. Да и так будет безопаснее, я смогу защитить тебя, — его умиляло то, как она налилась румянцем. Глупое дитя.

— Мне стоит сперва поговорить с Ишасом, — ей было неловко, он видел это замешательство на ее лице.

— Да, конечно! Просто я сомневаюсь, что он захочет уезжать отсюда, когда… эм, — он намеренно выдержал паузу, будто хотел что-то сказать, но счел неуместным и резко, якобы сменив тему, продолжил, — но ты спроси!

— Спасибо, Луйс, за поддержку и за это место. Мне правда стало легче.

— Ты всегда можешь обратиться ко мне!

Она кивнула с благодарностью и встала, намереваясь уйти. Он встал следом.

— Я проведу тебя.

Они шли молча. Она торопилась, наверное, ей не терпится предложить этому сопляку уехать в Пар-Ис. Он беспокоился, потому что не мог позволить им уехать вдвоем, этот смертный не позволит ему приблизиться к ней, он не позволит ей пасть. Когда они вышли из рощи, в ущелье подул ветер и Луйс заметил, как Ида поежилась. Он снял куртку и накинул ей на плечи. Его взгляд задержался на ее шее, и секундное замешательство решило уравнение — Ида сама не захочет уезжать в столицу с Ишасом. Ида больше никогда не захочет, чтобы Ишас к ней приближался. Кулона больше нет. Теперь не осталось никаких преград.

Она чувствует биение его сердца, как жилка на шее отбивает ритм. Тепло. Обвилась вокруг, положила голову на плечо. Покой. Касание его рук. Приподняла голову. Глаза в глаза. Вечность. Отражение солнечных бликов в янтарно-карих зрачках. Нежность. Поцелуй. Томный, теплый, вкус железа во рту. Стон. Хрип. Уже не солнце в зрачках — страх. Капля яда с губ. Она уползла в темноту. Холод.

Ида очнулась от сотрясающей дрожи перед воротами дома Игиль. Она все еще ощущала кровь на губах. Она слышала этот хрип. Она видела, как он умирал от укуса змеи. И этой змеей была она. Ида вспомнила побледневшее лицо, закатившиеся глаза, в которых навечно застыло неверие. Иду вырвало. Согнувшись пополам, Ида пыталась выровнять дыхание и привести себя в чувство, чтобы никто ее не услышал и не вышел во двор. Когда в окне зажегся тусклый огонь свечи, Ида присела на корточки и притаилась под забором. Она сидела и смотрела на звездное небо. Такое бесконечное и такое беспощадное. Она бессильна, слаба и напугана, чтобы противостоять уготованной ей жизни. Но в ее силах уберечь тех, кого она любит. Того. Единственного, кого она любила все эти годы, хоть и боялась признаться — в первую очередь себе. Лишь страх потерять, лишь осознание того, что может увидеть его смерть, стать виновником этой смерти отрезвил ее. Она готова вынести все, что уготовано ей, но Ишас будет жить. Это видение не сбудется. Ида знала, что будет делать дальше. К чему бы ее это ни привело — Ишас будет жить.

Глупое дитя, даже не задумалась, наивно поверила. Глупое, наивное дитя. Боль — сильное оружие, но через боль создается совершенство. Ты разбита. Растеряна. Беги. Я найду тебя и выведу из этого мира. Я соберу из твоих осколков нечто новое.

Я все подготовлю. Конец близок.

Ты видишь, Отец?

Кто там? Неужели глупая так быстро вернулась?

А, это он. Прости, друг, но ты опоздал. Ее ты уже не увидишь. Хотя в каком-то смысле мне тебя жаль — не будь у меня своих интересов, я бы даровал тебе награду за твою честь. За ней ты пришел даже сюда, хотя поклялся больше не появляться. И я уверен, за ней ты бы спустился даже в Бездну.

Что? Почему он замер на пороге и смотрит на меня, будто увидел… я… проклятье, насылая видение, я забылся? Нет, невозможно.

От него пахнет страхом, перерастающим в решимость.