Ii. Камень второй. Горящий обсидиан

Глава двадцать четвертая. Туман за окном

Все раны излечил анок меллеос, оставив только несколько грубых шрамов на память каждому…

Всех падших в бою той ночью похоронили в одной могиле… Эвин пытался громко возразить против этого, но Урхан сказал: «Не надо. Смерть примиряет всех»…

Светало. Обоз двигался прежней дорогой. Если бы не его сильно поредевшая охрана, ничто бы и не напомнило о ночной песне стигийских дудочек…

— …Ты зря думаешь, будто это я изменил что-то, — говорил Максимилиану Урхан.

— Я решил, что они прекратили стрелять потому, что вы вчетвером напали на них и завязали ближний бой, — пожал плечами Макс. — Тогда я и отправил остальных на подмогу…

— Поверь, этого от тебя и ждали, — сделал Урхан неутешительный вывод. — И ты, и я… да все мы — сплясали под их проклятую стигийскую дудку… — он прокашлялся; сырой утренний холод пробирал до костей. — Пойми, Макс, мы им нужны не были. Вся битва была затеяна только для того, чтобы твоя Эдна осталась без защиты. Как только Стиги сочли ее мертвой, они отступили и равнодушно оставили нас в живых.

На это Макс угрюмо промолчал. Урхан был прав. Сто раз прав. Однажды, еще в молодости он сталкивался со Стигами и был «пощажен» так же…

— Они ведь не вернутся больше за мной? — подала голосок Эдна. — Не вернутся, правда?..

— Нет, — Макс ответил с уверенностью. — Ты у них теперь числишься мертвой… Только вот, если кто-нибудь узнает тебя в городе… все может начаться заново…

— …Я не виню тебя в том, что случилось, Макс, — счел нужным напомнить Урхан. — Но ты все еще мой воин и идешь со мной до самого Гуррона.

— Знаю, — с достоинством отозвался Максимилиан. — Я бы и так не бросил тебя сейчас, когда охраны почти не осталось… Просто позволь нам с Эдной покинуть обоз до того, как он войдет в городские ворота… И… Урхан, — он внимательно посмотрел на бородача. — Знаешь… денег не надо… я принес тебе кучу неприятностей. И обязан тебе двумя жизнями: ее, — Макс на миг обернулся к Эдне, — и своей.

— Золотые слова, юноша, — ухмыльнулся в усы Урхан. — Но слов своих назад я не беру… Восемьдесят монет серебром. И еще двадцать сверху… — заявил он тоном, не принимающим отказа. И добавил, уже мягче: — Я хочу, чтобы вы двое жили. И сумели выбраться из той беды, в которую попали.

Доброта незнакомцев…

Сталкиваясь с подобным отношением, ощущаешь нечто похожее на счастье. Но этому чувству нет названия. Оно сродни мягкому эху капли Смысла, упавшей в тихое озеро чьей-то жизни. Сродни звуку потревоженных струн души… взмаху крыльев… свету новой звезды на небосклоне…

Макс даже пожалел, что не знает Урхана так, как знает его эта дружная молчаливая троица — Эр'тор, Грегор, Денн… Быть может, не просто так они прошли с Урханом столько дорог, столько боев…

…Мысль взлетела выше. Мир представился множеством непостоянных, чудаковатых завихрений ветра… кружащего желтые листья… Как листья, люди встречаются на миг. Иногда один успевает восхититься красотой и силой души другого. Иногда просто не замечает… Но всегда, всегда и неизбежно на очередном вираже, в непредсказуемом потоке осеннего воздуха, листья-люди теряют друг друга из виду. Навсегда. Сколько их было, таких людей, на коротком веку Максимилиана… И сколько еще будет…

Лишь немного позже, когда появится свободная минутка, Макс достанет из сумки походную чернильницу и то самое дрекавачье перо, чтобы записать пришедшее к нему… Не записать он не мог бы; единожды родившись в душе поэта, строки рвутся в мир, и это мучение — держать стихи в себе…

…Дорога по-прежнему была пустынна. И вскоре Урхан и его воины узнали причину такого запустения. За очередным поворотом интерстиции, которому следовала и дорога, им открылась картина необычайного столпотворения. Не меньше пяти обозов сгрудились на небольшом участке дороги. Гвалт стоял редкостный, как на торговой площади Хандела в базарный день… Дорогу перегораживал внушительный завал из земли, камней и бревен; в другом случае он сошел бы за неплохую линию обороны.

Кто-то не зря выбрал именно это место, чтобы перекрыть дорогу. Здесь она была зажата меж двух высоких холмов, густо поросших реликтовым черным драконником (живучее дерево, настолько ветвистое, что почти не пропускает к земле света; под ним всегда лежит холодная черная тень; а продраться сквозь особо древние заросли черных драконников — задача далеко не простая, если у тебя нет в руках хорошего топора). Если здесь и можно было сойти с дороги и двинуться в обход, то никто в здравом уме делать этого бы не стал. Даже пешком или верхом на быстроногой чарге, не то что с тарандрами и гружеными повозками. Для тех торговцев, что вели свои обозы из Гуррона, выход был прост: вернуться к городу и выбрать другую дорогу. Но что оставалось делать тем, кто шел в Гуррон? Возвращаться до ближайшего ответвления интерстиции? Далековато… да и что потом? пройти через половину Обжитой Ничейной Земли ради того, чтобы добраться в несчастный Гуррон, когда уже выйдут все возможные сроки?.. Нет. Оставалось только одно: общими силами разобрать завал.

Работа была в самом разгаре. С камнями и землей люди справлялись сами, бревна же обвязывали веревками и растаскивали при помощи могучих тарандров. Те жалобно подвывали, снося упреки и тычки погонщиков, и их звериные голоса вливались во всеобщую многоголосую какофонию.

«Не поленились ведь, дудочники…» — с досадой произнес Урхан, помянув стигийских ассассинов последними словами… Несложно было представить, что преграды, подобные этой, появились и на других ответвлениях торгового тракта, заставив дорогу, по которой шел обоз Урхана, опустеть на недолгое, но вполне достаточное для Стигов время…

Что оставалось делать? Урхан, Эр'тор, Грегор, Денн, Эвин и Максимилиан включились в работу. Эдне таскать камни Макс не позволил, а точнее, строго-настрого запретил.

Печально опустив плечи, девушка весь день просидела одна в крытой повозке; чинила свою одежду: фарховый плащ, пробитый стрелой, и разорванную на груди рубашку — домотканая рубаха Макса, надетая взамен собственной, не нравилась Эдне отчаянно: чем-то недобрым веяло от этой вещи, и сложно было объяснить в чем тут дело…

…Максимилиан ушел в работу и, окруженный множеством людей, разделяющих общее дело, на время сумел забыть о заботах собственных. Это стало настоящим облегчением для души, пережившей слишком много за последние дни. И, хотя Максу тяжело было справляться с камнями и хромота давала себя знать, он трудился самоотверженно; душой он прямо-таки отдыхал.

Никого здесь не интересовали его внешность и его прошлое. Люди свободно обращались к нему, помогали и просили помощи, делились водой… Завязывались короткие разговоры; как лоскутное одеяло из новостей всего мира… Кажется, именно тогда Максимилиан почувствовал, как поднимаются в его душе призрачные, прервавшие долгое молчание воспоминания Балы… Островитянин любил таверны именно за это — за пестроту новостей, за легкость общения, за чувство единства с теми, кто рядом… А тот, кто раньше звался Милианом Корвусом, кажется, впервые понял своего учителя — Кангасск Марини тоже почти все свободное время проводила в компании торговцев и путешественников, тогда как ее нелюдимый ученик искал мудрости в книгах…

За работой быстро подоспел вечер. Дорога вновь была открыта; полный трудов день завершен. И торговцы, и простые наемники сидели в кругу повозок у одного костра, как друзья. Тогда кто-то спросил Максимилиана: откуда у тебя, мальчишки, такие шрамы? Тот ответил честно и не вдаваясь в подробности: что получил их в бою… При этих словах Эдна, сидевшая рядом, взяла Макса под руку и положила свою маленькую ладошку ему на плечо. Странный жест. Сопереживающий…

…В кругу восхищенно закивали: Эвин уже успел разболтать о мастерстве своего случайного попутчика (благо, о Стигах он сумел промолчать, как велел Урхан). Кто-то попросил у Макса взглянуть на его посох и, получив разрешение, долго, с недоумением рассматривал простую донгоровую палку.

Поужинав, решили спеть. «Предлагай песню, мастер!» — сказал Максу торговец из Рубежа, для верности подтолкнув мальчишку локтем. И Максимилиан предложил… ту самую мирумирскую песню, не умолкающую по всему Омнису со времен легендарного Зиги-Зиги. Ту самую, что звучала в «Приюте у Озера», в один из последних дней отряда десяти амбасиатов… И народ подхватил, благо она шла к ситуации не хуже любой другой.

Плясали теплые отблески костра, окрашивая кожу каждого в файзулски-красный цвет… Словно опомнившись от наваждения, Макс обнял Эдну и заботливо накрыл ее полой своего плаща… Такая тихая. Такая доверчивая… и беззащитная. Как маленькая птичка, ищущая укрытия в непогоду… Максимилиан еще не знал никого, кто был бы ему так дорог. И в тот вечер он понял это окончательно.

Пиратская песнь оборвалась в его душе. Осталось задуматься: возможно, и не стоит искать чего-то большего. Возможно, он свой клад уже нашел…

Белый мрамор тонких высоких башен и знаменитые зеленые купола Гуррона отражали утренний свет. Красивый город, с небольшим и не очень жадным сектором тени. Город-мечта Ничейной Земли…

Урхан простился с Максимилианом и Эдной у самых ворот Гуррона. Пожелал им удачи и счастья, словно благословил. И отсчитал Максу сотню серебряных монет, как было обещано.

Вереница обозов выстроилась у ворот. Сегодня у проверяющих будет много работы. Что же до хромого воина и его подруги, то они повернулись спиной к куполам и башням и зашагали прочь.

— Куда мы теперь? — спросила Эдна.

— На Юг! — решительно заявил Максимилиан. — Я устал от мест, где нельзя применять магию…

— Ты еще и маг? — последовал удивленный вопрос.

— Ах да, я же не сказал тебе… — Макс смущенно закусил нижнюю губу. — Да, я маг…

Так начался долгий и неспешный путь пешком. Максимилиан, доверившись недоброму предчувствию, решил не возвращаться на главную дорогу интерстиции Бревир. Да и на саму интерстицию. Там слишком людно. Не хватало еще показаться на глаза какому-нибудь носителю стигийской дудочки…

Потому он вел Эдну путем совершенно особым: то были молчаливые, редко видящие путника тропы, тянущиеся от одной деревеньки к другой. Связывающие Области паутиной путей… Главное было одолеть переход — иногда приходилось ночевать под открытым небом, — а стоило добраться до деревни, как серебряные монеты открывали все двери; тут и сытная еда, и горячая ванна, и надежная крыша над головой… Если бы Максимилиан шел один, он бы не стал тратить время на подобную роскошь. Но Эдна… она терпеливо сносила все, что угодно (скудную пищу, изнуряющие пешие переходы, даже тяжелый характер своего спутника), только не грязь и холод…

Долгая дорога здорово потрепала фарховые плащи Макса и Эдны. Только такие потрепанные путники и могут ходить по глухим дорожкам: если судить по внешнему виду, то взять у них нечего… а серебро… оно из-под куртки не блестит, как и Горящий, надежно спрятанный от чужих глаз.

Стычка с лихими ребятами случилась только однажды. Они расположились у старого висячего моста, протянутого над речушкой Бигмой — тонкой лентой воды, зажатой в скалистом русле, и за проход на другой берег потребовали плату. Та была невелика, но Макс платить отказался принципиально. Тогда пошли угрозы, засверкали ножи — обычное дело… Первого же, кто бросился в атаку, Максимилиан простым броском через плечо отправил прямиком в речку. Больше у мелких разбойников претензий не возникло. Даже посоха не понадобилось применять: общеизвестно, такие провинциальные вымогатели при виде настоящего воина теряют сразу весь задор.

…Мост покачивался и скрипел под ногами. Волнующее ощущение. Внизу текла Бигма; бурлящая и пенная на перекатах, здесь она была спокойна и исполнена достоинства.

Нимало не обеспокоенный тем, что оставил пятерых недовольных «разбойников» у себя за спиной (пятый только еще выбирался на сушу, карабкаясь по крутому глинистому берегу), Макс остановился на середине моста. Обернувшись к Эдне, он произнес с улыбкой: «Посмотри вниз, на воду. Тебе покажется, что мост плывет…»

Эдна осторожно прислонилась к скрипучим перилам и опустила взгляд на дрожащую гладь реки. В какой-то момент она почувствовала легкое головокружение, а потом… мост поплыл!..

«Ой! И вправду кажется, что плывет!» — воскликнула девушка, оборачиваясь к Максу. Их взгляды встретились, и Максимилиан смущенно опустил глаза. На его лице лежала печать светлой грусти. Как неспетая песня, невысказанное чувство… В такие моменты Эдне всегда хотелось обнять его крепко-крепко и перевернуть весь мир просто для того, чтобы он перестал грустить.

…С берега ветер донес гневные вопли: мокрый, продрогший «разбойник» наконец-то одолел крутой склон и присоединился к своим товарищам. У него кишка была тонка выместить клокочущую в груди обиду в честном бою, потому он вложил ее во все ругательные слова, которые знал, и прокричал их как можно громче в направлении своего недруга.

Макс на это лишь хищно улыбнулся и бодренько проорал в ответ какое-то древнее северянское ругательство, предварив его веселым разбойничьим свистом.

Принесенные из мира-первоисточника миродержцами, эти слова, широко известные на Севере, здесь произвели неожиданный эффект: на берегу замолчали и недоуменно переглянулись… Макс еще долго хохотал над этими незадачливыми парнями; должно быть, они решили, что над мостом прозвучало невиданной силы проклятие. «Провинциалы… — снисходительно произнес Максимилиан. — Вот в Столице так ругается каждый второй».

Эдна промолчала. Ей было до слез жаль тонкой, едва различимой душевной мелодии, прерванной криками и хохотом… Как пугливый и несмелый звереныш, она еще очень не скоро покажется вновь…

«Ты бесстрашен в бою, мой Милиан. Ты готов согреть меня теплом своего тела, когда я дрожу от ночного холода. Но отчего-то теплом своей души ты не хочешь меня согреть. Боишься…»

Два месяца извилистого пути… И вот уже по левую руку темнеют вдали невысокие горы Кулдаганского Кольца. Они далеко. За рекой Бигмой, за множеством миль ровного зеленого пространства. А по правую руку высятся лесистые холмы, поросшие молодым светлым драконником. Только ближе к Дикой Ничейной Земле он начнет перемежаться с драконником черным, и лес этот станет зваться Лесом Грор…

Скоро, совсем скоро впереди должен был зашелестеть полосатый карламан, отмечающий границу стабильного Юга. Этого дня ждали с нетерпением, и не сегодня-завтра он должен был наступить…

…Утро было как утро… только легкая, невесомая туманная дымка спустилась в долину с холмов. Ее едва хватало, чтобы застить горизонт, но отчего-то хватило с лихвой, чтобы испортить настроение Максимилиану…

Он был хмур с момента пробуждения. Весь в своих мыслях, на вопросы Эдны Макс отвечал нехотя, односложно и часто невпопад. А ведь еще вчера он был весел и до самой истинной ночи рассказывал ей что-то из истории раннего Юга, стихи читал… Теперь же, похоже, должен был выдаться тяжелый день, ибо Максимилиан выглядел мрачнее напитанной дождем тучи.

Час, другой, третий… Эдна шла позади Макса в печальном молчании. Казалось, тот вовсе ее не замечает. Но, когда она попробовала отстать, чтобы проверить, так ли это, Макс остановился и подождал ее.

Надеясь что-то спросить, Эдна заглянула ему в лицо… лучше бы она не делала этого!.. Взгляд Максимилиана был страшен… Глаза почернели: это расширились, как от испуга, зрачки, начисто вытеснив естественный карий цвет радужек. Неподвижны, глубоки и холодны были эти глаза. И было в них что-то, что заставило Эдну трястись мелкой дрожью, словно в ожидании чего-то жуткого.

Видимо, из-за этого она так испугалась случайного путника, догнавшего их на дороге…

Как-то незаметно вынырнул из подступающего тумана этот путник. В линялом сером плаще с огромным капюшоном. В мягких кожаных сапогах. При настоящем боевом посохе…

Незнакомец решительно загородил Максу дорогу.

— Что тебе нужно? — сурово осведомился у него Максимилиан. Голос его похрипывал от туманной сырости.

— Ты мне нужен! — храбро, почти торжественно выпалил незнакомец. Судя по голосу, он был молод, но явно старше Макса. — Я искал тебя долго. И теперь я хочу сразиться с тобой. Как мастер с мастером. Здесь и сейчас! — в знак твердости своих намерений он откинул капюшон…

Золотисто-рыжий, с короткими шелково блестящими усиками и едва намечающейся бородой… он был действительно очень молод. Не больше двадцати пяти лет. И не было в этом человеке ничего темного. Напротив, он так и лучился светом, словно данный момент — для него момент истины, пик всей жизни…

— Нападай… — равнодушно сказал ему Максимилиан.

Сердце у Эдны упало… Она помнила темный, холодный взгляд своего спутника, и ей казалось, что он просто убьет сейчас этого безрассудного рыжего парня… убьет холодно и цинично, под стать равнодушию, прозвучавшему только что в его голосе.

Незнакомец немедленно атаковал… «Разговор» на посохах вышел короткий: сумев-таки отстучать три удара, рыжий оказался на земле. Вряд ли он даже успел понять, как это произошло.

Упавшего обычно добивают, быстро и беспощадно… но Макс не стал этого делать. Он отошел от него на шаг и остановился, выжидающе глядя на своего странного противника. Тот встал и бросился в атаку снова…

Все повторялось уже невесть какой раз. И всегда рыжий парень либо оказывался распростертым на земле, либо получал чувствительный удар, достаточный для того, чтобы перед глазами взметнулись искры и тело на пару минут отказалось повиноваться; удар болезненный, но не калечащий. Так тренируют своих учеников особо строгие мастера, но так не бьются посреди дороги с опасным, агрессивно настроенным чужаком…

…Незнакомец упал на одно колено и вытер рукавом кровь, выступившую на губах. Серый рукав плаща запечатлел алый след.

Наконец-то смирившись с поражением, парень осторожно положил свой посох на дорогу и поднял глаза на Макса.

— Меня зовут Нирк Мисаль, — отрывисто произнес он. — Я… я так долго искал тебя, мастер… с тех пор, как впервые услышал о тебе в Луре… — слова тяжело давались разбитым губам. — Я был глуп и горд… Я хотел испытать свои силы, сразиться с тобой… Но теперь я понимаю, что я тебе не ровня… И я прошу… От всего своего сердца прошу тебя, мастер: возьми меня в ученики!..

Молчание…

Глядя в эти ясные, полные надежды глаза, Макс и сам потеплел душой. Липкие щупальца тумана равнодушия, успевшие коснуться ее, немного ослабили свою хватку.

— Встань, Нирк Мисаль, — сказал он, подавая бывшему сопернику руку.

Тот встал. И смиренно склонил голову, так как иначе он был чуть выше Максимилиана ростом.

— Я не могу учить тебя, — разочаровал его Макс. — Но ты отлично сражаешься. Ты на верном пути. Со временем ты до всего дойдешь сам.

Нирк грустно закивал и вдруг вскинул голову.

— Не откажись хотя бы на время разделить со мной кров и пищу! — горячо попросил он. — Удели мне всего несколько дней!.. Я прошу так мало… учитель…

Столь искренней просьбе просто невозможно было возразить. И Эдна на радостях крепко обняла своего Милиана, когда он согласился. То, что произошло здесь, на дороге, восхитило ее до глубины души. Это был праздник человеческой мечты, чести, духа… Эдна сейчас гордилась Максом больше, чем когда-либо… Хоть он и не стал менее хмурым и более разговорчивым, но не веяло, нет, не веяло больше могильным холодом от его потеплевшего взгляда.

— Как далеко ты живешь? — спросил Максимилиан у Нирка Мисаля, когда они уже оставили позади дорогу и вовсю шагали по мокрой от тумана траве.

— О, ты будешь смеяться, учитель! — мягко сказал он. — Я прошел в поисках тебя всю Обжитую Ничейную Землю — и встретился с тобой всего в дне пути от собственного дома!.. Тебе понравится мой дом. Небольшой. Уютный. С видом на рукотворное озеро…

Мисаль говорил и говорил, враз напомнив Максу беднягу Гердона, дико стосковавшегося по простому человеческому общению за долгие годы одиночества в Зеленой Дельте. Вряд ли Нирк отшельничал столько; просто он нежданно встретил того, кого не чаял найти.

…Говорят, учитель появляется именно и только тогда, когда готов ученик…

…Отражение ущербной луны, трепещущее в воде. Рукотворный прудик, отведенный от протекающего неподалеку ручья… Нирк Мисаль вернулся домой. Его ждали. Не только сейчас; его ждали здесь всегда. Сметали сухую хвою с каменных дорожек, подновляли скрипучие перила узких прудовых мостиков — извилистых, как ход мысли, ради которой и ходят по ним… И всегда, так же, как сейчас, в приветливых окнах небольшого деревянного дома горел мягкий свет, чуть приглушенный кружевными складками штор.

Нирк постучал. За дверью раздались радостные женские голоса. «Брат пришел!» — на разные лады повторяли они… А потом — веселое шлепанье босых ног по полу, ворчливое стариковское гудение сдвигаемого засова, полоса света, бьющего в ночь…

— Это мои сестры, — представил Нирк Мисаль трех юных девушек, встретивших его на пороге. — Алини, Тикка и Юлана…

Алини была высока ростом, статна и златовласа. А такой волевой взгляд, которым обладала эта прекрасная девушка, пришелся бы очень к лицу храброму воину. Толстая, тяжелая коса ее спускалась почти до колен, перевитая зеленой бархатной лентой. Удивительна была ее величественная, непокорная красота.

Тикка была маленького роста, хрупкая и изящная. Она единственная в семье носила черные, как смоль, волосы. Свободно распущенные по плечам, они напоминали непокорный лесной водопад. Говорила и двигалась девушка живо и свободно, словно бабочка, порхающая в летний день над цветами. И улыбка ее была чудесна.

Юлана была золотисто-рыжей, как брат, и ее волосы завивались так туго, что, казалось, чело ее обнимает огненное облако. Взгляд Юланы, радостный, был в то же время печален. Как два противоположных чувства сумели ужиться вместе? Видимо, у этого юного существа очень непростая судьба впереди…

Макс вежливо склонил голову, приветствуя сестер Мисаль.

— Заходите в дом, — пригласил гостей Нирк. И вскоре тяжелая дверь захлопнулась перед носом у тьмы, и засов был задвинут на место.

— А ты так и не нашел своего мастера? — вздохнув, с улыбкой спросила Тикка, в который раз поражаясь странной причуде брата.

— Нашел, — гордо отозвался Нирк Мисаль. — Вот он… Знакомьтесь — это мастер Макс. А это — мистра Эдна.

— Пожалуйста, не надо звать меня мистрой… — смутилась девушка.

Максимилиан промолчал.

— Ужин дорогому гостю! — весело напомнил сестрам Нирк. Те, не раздумывая, начали накрывать на стол.

— …Я не буду ужинать… — впервые подал голос Макс.

Все взгляды обратились к нему, и в каждом читалось недоумение…

— Мне… — он говорил тяжело и, казалось, подолгу подбирал каждое слово. — Мне нужно побыть одному. Я… болен…

— Учитель, — обеспокоенно произнес Нирк, — чем я могу тебе помочь?..

— Комнату… — ответил измученный голос. — Побыть одному… до утра…

Нирк Мисаль увел внезапно захворавшего мастера вглубь дома, чтобы показать ему комнату.

Уходя, Макс не глядя протянул Эдне посох.

Сестры Мисаль и Ящерка переглянулись. Здесь, в теплом домашнем свете; здесь, где только что было так радостно, теперь воцарилось беспокойство и непонятная тревога.

— Придется ужинать без мастера… — первой опомнилась Алини. — Надеюсь, ему полегчает утром. И часто с ним такое?.. Ты садись за стол, Эдна…

— Нечасто… — грустно проронила Ящерка. — Но бывает…

Она села на край скамейки и, обхватив посох обеими руками, прижалась щекой к гладкой донгоровой древесине, все еще хранящей тепло руки Милиана…

Вернулся Нирк. Вид у него был озадаченный и смущенный.

…Почти весь ужин прошел в молчании. Добрая Тикка пыталась разговорить кого-нибудь, но каждый разговор угасал, едва начавшись, подобно свече на ветру. Тяжело на душе было всем. Особенно Эдне. Она даже поесть не смогла толком: чудесная домашняя еда казалась безвкусной, как мокрая бумага, и больно царапала горло, в котором — так и чудилось — рос огромный тяжелый ком.

— Я не могу больше… — не выдержала Эдна. — Я пойду поговорю с ним…

Ей никто не ответил. Нирк и его сестры лишь молча проводили гостью взглядом. Эдна чувствовала его, этот общий, внимательный и ожидающий взгляд, ложившийся мягким грузом на плечи.

…Что она могла сказать сейчас Максу? Что? Ведь он настолько замкнулся в себе, что, наверное, и говорить-то не захочет… Но, быть может, ей удастся растопить этот лед. Улыбкой. Добрым словом. Поцелуем… Как бы ни был мудр Максимилиан, тем не менее, он тот, кто он есть: одинокий, обиженный на жизнь мальчик. Нельзя оставлять его одного сейчас…

— Милиан? — робкий полувопрос через порог.

— Оставь меня… — холодный ответ чужим, мрачным голосом.

Он сидел на кровати. Ссутулившись, оперевшись локтями на колени… Беспомощно свисающие кисти рук — на правой неправильно сросшиеся пальцы словно сведены судорогой, — опущенная голова…

Набравшись смелости, Эдна подошла и тихонько присела рядом.

— Милиан, что с тобой? — спросила она с участием.

— Туман… — только и произнес он. Простое, ровным счетом ничего не объясняющее слово.

— Расскажи мне… — попросила Эдна. — Тебе станет легче.

— Уходи… оставь меня… — с нажимом повторил Макс. — Я не хочу сейчас ничего рассказывать…

— Неужели ты боишься тумана, милый? — лукаво улыбнувшись, произнесла Эдна. — Тебя бьет дрожь… — добавила она, коснувшись его плеча. И подвела беззаботный итог: — Брось, ты, наверное, просто простыл!..

Вот этого не стоило делать. Шутить неискренне. И вообще — шутить. Если до этого что-то только назревало в душе Максимилиана, то теперь оно взорвалось…

— Уходи!!! — заорал он, в гневе сбрасывая с плеча тонкую руку Эдны. — Я просто хочу побыть один!!! Я что, много прошу?! Много?!! — голос у него сорвался, в единый миг понизившись до шепота. — Один…

Эдна со слезами выбежала из комнаты и захлопнула за собой дверь. Она тяжело дышала, как после долгого бега; горькие рыдания душили ее…

— …Эдна, милая, пойдем обратно на кухню… — кто-то робко трепал ее за плечо; сквозь пелену слез Эдна увидела Нирка. Сестры стояли чуть поодаль.

Она не помнила, как очутилась на полу и сколько времени прошло… немного, должно быть…

Нирк Мисаль взял ее под руку, помог встать на ноги и осторожно провел по коридору в зал, а потом усадил на скамейку. Юлана тут же сообразила простого успокаивающего чаю с душицей и молоком, чтобы помочь гостье прийти в себя.

Когда Эдна перестала всхлипывать, заговорил Нирк. Голосом ровным и спокойным, как шум ручья, он говорил мудро и просто:

— Не принимай это так близко к сердцу, Эдна. У великих мастеров часто бывает несносный характер. Почему?.. Расплата за талант, иной взгляд на мир или что-то еще… но, поверь, это так. Я знал много великих учителей; и крутой нрав был у каждого. Но это не значит, что они плохие, злобные люди. Просто они другие, не такие, как мы с тобой… Вот увидишь, утром мастер Макс попросит у тебя прощения, иначе совесть загрызет его насмерть.

На последней фразе Нирк заглянул Эдне в глаза и улыбнулся. Уголки губ ее задрожали, невольно отвечая на утешающую улыбку. И на душе стало немного легче.

…Макс и не ведал, какое переселение случилось из-за него в доме. «Ученик» уступил мастеру собственную комнату. Алини уступила брату свою, а сама переселилась к Юлане, наскоро соорудив из двух скамеек, взятых с кухни, себе кровать; ничего — накрытая мягким матрасом, такая кровать была ничуть не хуже обычной. Что же до Тикки и Эдны, то обе девушки были настолько миниатюрной комплекции, что легко разместились на одной кровати — в комнате Тикки. Половину ночи они с увлечением проболтали. О парнях, о городах мира и обо всем на свете, как лучшие подруги. Что и говорить, горе Эдна забывала быстро и не умела долго держать зла на кого-либо. Это истинно драконья натура, но и некоторые чистокровные люди (как Тикка) обладают этим даром — даром прощать и забывать страшное… Максимилиану никогда этого не постичь. Туман не позволит…

Макс бредил… Задушенные горьким порошком в Дикой Ничейной Земле, эмоции возвращались. Эмоции всех девяти амбасиатов отряда. Коста, погибающий, вспыхивающий, как факел… веталы… баргесты… проклятый дрекавак тоже стоял перед глазами, как живой…

Но были и другие эмоции, куда хуже страха…

Тоска. Одиночество. Фанатичные мечты Ирина Фатума. Затерянные в горьком тумане равнодушия стихи Милиана Корвуса, теперь выходящие в мир изуродованными бредом до неузнаваемости…

Все смешалось… Пульсировало в висках; гулкими ударами отдавалось в сердце…

«Эдна… Эдна…» — стонал, звал ее Макс, но, едва вспоминая, как орал на нее недавно, в отчаянье грыз зубами подушку.

…Всех, всех разогнал, кто хотел помочь. И теперь уже никто не придет унять нестерпимый жар и тысячи раздирающих душу страстей. Никто не поможет… И этой треклятой вины не искупить… Как много раз он уже говорил Эдне то, что вынужден был сказать и сейчас — «Прости…»? Достаточно, чтобы истрепалось, поблекло и потеряло всякую ценность это слово.

Так он вспоминал. Но потом набегала новая волна рвущихся в мир эмоций, и Макс забывал все вновь. И вновь звал Эдну тихим, беспомощным голосом…

О Небеса! Какая долгая выдалась ночь!

Утром Эдна увидела молочную белизну чистейшего тумана за окном. Казалось, дом укутан снаружи мягкой сияющей ватой. Волшебное зрелище.

Тикка еще спала (она так сладко улыбалась во сне, совсем как ребенок), а на кухне кто-то уже гремел посудой; и тянуло оттуда тонким, едва уловимым запахом готовящегося завтрака, от которого начинал урчать голодный желудок…

Макс… воспоминания вчерашнего вечера нахлынули внезапно, жестоко разрушив утреннюю идиллию. «Пойду посмотрю, как он, — решила Эдна. — Если опять не в духе, то просто не буду его трогать…»

Эдна оделась в заботливо подобранное для нее Тиккой шерстяное платье и, бесшумно ступая, направилась в комнату Макса.

Дверь он не запирал…

Первым, на что натыкался взгляд в этой комнате, была груда одежды на полу; рядом с ней стояли расшнурованные ботинки для мягкого шага. Эдна укоризненно покачала головой: «…маленький неряха и лентяй»… Как ни странно, эта мысль заставила ее улыбнуться.

Но, как только Эдна подошла ближе и взглянула на самого Милиана, улыбка исчезла с ее лица…

Он был бледен, почти бел. На груди его ритмично мерцал, переливаясь всеми оттенками красного, горящий обсидиан — Макс говорил Эдне, что носит харуспекс, но никогда не показывал его ей… и не зря: этот камень… он был ей страшен… он казался злобным глазом, наблюдающим, внимательно выжидающим чего-то… кровавым пауком, затаившимся в паутине грубых шрамов, покрывающих грудь Макса.

— Милиан… — ласково позвала Эдна, заставив себя не обращать внимания на жуткий камень. — Что с тобой, мой хороший?.. Ты такой холодный… — сказала она, коснувшись его щеки, — ты весь дрожишь…

Максимилиан с трудом разлепил веки… Покрытые густой сеткой лопнувших сосудов, белки глаз казались розовыми. Но сами глаза… карие, измученные, но ничем не напоминающие о той тьме, что бушевала в них вчера. И под этими глазами, такими родными и знакомыми, пролегли синие круги — следы тяжелой бессонной ночи.

Холодный и бледный, Макс весь горел внутри: это самый разрушительный вид жара — когда чрезмерное тепло не уходит через кожу. За ночь парень совсем высох; щеки запали, губы растрескались в кровь… но, когда он с трудом разомкнул их, засохшие, кровавые, он не стал просить воды…

Крепко — откуда только силы взялись! — он сжал выше локтя руку Эдны, словно боялся, что она вздумает уйти сейчас или исчезнет, как те видения, что навевал болезненный жар, переплетаясь с туманом… И начал говорить, вкладывая всю оставшуюся у него волю и правду в каждое слово… Это был стих, и он вынес его из самой жуткой ночи, как выносят на руках ребенка из горящего дома.

Человеку следует говорить стихами, если он хочет достучаться до глубин драконьего сердца… хотя, конечно, Максимилиан знать этого не мог. Вряд ли его измученный разум вообще понимал, что происходит.

…Пальцы, сжимавшие руку Эдны, бессильно разжались. Максимилиан сник, опустив голову на подушку и закрыв глаза. Казалось, он собирался уйти, устав бороться с самим собой…

— Милиан! Милиан, вернись! — Эдна трясла его за плечи, не давая уйти в забвение. — Ты же лекарь; скажи, как помочь тебе, что делать?

Сделав чудовищное усилие, Макс заставил себя разлепить веки снова. Несколько секунд он бездумно смотрел в потолок. Но потом — глаза миродержца прояснились, взгляд наполнился смыслом и силой.

— Накрой меня, — сказал он четко; голос хрипел, но в нем ясно звучали сосредоточенность и воля. — Укутай меня как можно теплее. Нужно, чтобы жар вышел наружу, или он съест меня изнутри. И еще — мне нужно много пить. Хотя бы просто воду. Но лучше — горячий чай. С малиновыми листьями, душицей, зверобоем — что найдешь… Потом, когда я встану, я приготовлю себе лекарство сам…

Он закрыл было глаза, но встрепенулся вновь, как только Эдна собралась бежать за теплыми одеялами и звать на помощь Мисалей.

— Ты была права вчера, — тихо произнес Макс. — Я действительно простыл. Очень сильно. Видимо подступающая болезнь ослабила меня — потому вернулся туман…

Тогда Эдна не поняла, о чем он говорит. Это было похоже на бред — связывать появление тумана за окном с такой причиной. Только вот слишком уж твердо и разумно это было сказано… Позже Максимилиан объяснит, что он имел в виду, говоря о тумане; расскажет о порошке равнодушия, о Дикой Ничейной Земле, не упоминая, конечно же Орден… Но тогда Эдне некогда было разбираться в тонких значениях слова «туман»… Она уже видела, и не раз, как люди умирали от такой суровой простуды, когда внутренний жар загонял сердце до такой степени, что оно начинало беспорядочно трепыхаться в груди, а потом останавливалось навсегда…

Воспаление легких… и когда Максимилиан успел так простыть? Он долго перебирал в памяти холодные ночи под открытым небом и сырые туманные дни, думая возложить вину на какой-то из них, но на ум приходили совсем другие события: небольшая, но никак не желающая заживать рана Балы, и — смерть Джуэла; смерть, которой по всем законам не должно было быть… проклятые случайности… И зачем тебе это, Горящий?..

…Обычный человек, которому повезло пережить разгар этой болезни, до выздоровления провалялся бы с воспалением легких несколько месяцев. Максимилиану хватило недели: он не был обычным человеком…

— …Ты еще слаб, учитель, а на улице довольно сыро, хоть и солнце светит, — пытался отговорить Макса Нирк Мисаль, когда тот собрался впервые выйти на улицу, исхудавший, надрывно кашляющий и — чего греха таить — действительно очень слабый.

— Я хочу на свежий воздух, — упрямо заявил Макс, в который раз подтверждая старое правило, гласящее, что у великих мастеров скверный характер. У самой двери он взял свой посох, неделю простоявший прислоненным к стене. — И, к тому же, я обещал учить тебя.

Первые шаги по сырой утренней траве; ласка ветра, шевелящего волосы; тепло солнца, коснувшегося лица — все это наполнило душу Максимилиана небывалой радостью.

Нирк, Эдна и сестры Мисаль с тревогой смотрели на него. Но все было в порядке.

Максу вынесли во двор скамью, сидя на которой он мог смотреть, как тренируются Нирк и сестры, и спокойно высказывать замечания разной степени ценности по поводу их техники боя; сам он махать посохом пока был не в состоянии: сначала следовало немного «раскачать» отвыкшие от ходьбы ноги и выкашлять всю накопившуюся дрянь из легких. Для того, кто помнит, что чувствует Марнс рядом с детьми тьмы, простудный кашель и хрип — привычное и не слишком суровое испытание…

Нирк и его сестры были несказанно рады даже «дистанционному» обучению и тренировались самозабвенно.

Эдна сидела на скамье рядом с Максом, грела его тяжелую мозолистую ладонь в своих ладошках.

— Милиан… — произнесла она робко. — Скажи, сейчас подходящее время, чтобы серьезно поговорить?

— Говори, — повел свободной рукой Макс и радушно улыбнулся. Он был в прекрасном настроении и готов был с такой же улыбкой был выслушать все, что угодно.

— Дело в том… — девушка смущенно закусила нижнюю губу. — …Ты столько раз рисковал жизнью ради меня… и даже не спросил, отчего на меня такая охота…

— Я спрашивал, — весело отозвался Максимилиан. — Ты мне что-то соврала тогда, а допытываться я не стал. В конце концов, ты ведь тоже не спрашивала у меня, кто я и куда иду…

— Спрашивала! — довольно ухмыльнулась Эдна. — И ты мне тоже соврал… Может быть, пора сказать правду, Милиан?

Некоторое время они молча смотрели друг на друга, и никто не спешил открывать карты первым.

— Кхм… — Эдна кашлянула, прочищая горло. — В Ничейной Земле не так давно появился какой-то пророк. Я слышала, его зовут Святой Кроган. Говорят, это слепой старик, который ходит из деревни в деревню и пугает людей грядущим концом света. В общем… в одном его пророчестве говорится так: «Придет темное дитя, чтобы разрушить обитаемый мир, и изумрудные драконы, в облике людей ходящие по этой земле, помогут ему». Мне кажется, кто-то богатый и мнительный услышал именно это «пророчество» и решил вмешаться. Другого объяснения я не нахожу…

— Тебя сочли драконом? — Макс задумчиво поднял левую бровь.

— Все гораздо хуже, Милиан… — вздохнула Эдна. — Я — дракон. Чистокровный дракон в человечьем облике. Мы… мы были легендой, пока не появился этот сумасшедший старик со своим «пророчеством». И тот, кто его послушал… Цена за убийство дракона теперь так высока, что… даже братья по гильдии наплевали на все принципы и начали охоту за мной. Не говоря уж об ассассинах…

Эдна долго не решалась поднять взгляд на Макса. Как он отреагирует на такую правду?..

Но все оказалось не так плохо.

— Значит ты — дракон… — Макс лишь задумчиво закивал. — Чистокровный… — добавил он чуть погодя. — Знаешь, у меня есть один знакомый, у которого в жилах течет драконья кровь. Его зовут Орион Джовиб.

— Джовиб? — слабо улыбнулась Эдна, все еще не веря, что Максимилиан столь спокойно и естественно воспринял ее откровение. — Джовибы — это потомки Зиги-Зиги — первого человека на нашем континенте. Но сейчас, должно быть, они совсем смешались с обычными людьми.

— Да, он говорил… — припомнил Макс.

— Послушай, — Эдна решила спросить прямо, — тебя что, не волнует то, что я сказала? Совсем?

— Не то чтобы… — пожал плечами Макс и задал вопрос: — Сколько вы живете?

— Несколько тысяч лет. Чистокровные. Полукровки — до двух тысяч. Четвертькровки — до трехсот. Остальные приближаются к человечьему веку…

— Нормально… — Максимилиан махнул рукой в сторону. — Я вот тоже собираюсь прожить тыщи две-три, а то и поболее. Самое то.

— Ты что, шутишь? — фыркнула Эдна.

В ответ юный миродержец, честно поведавший ей о своих планах на бессмертие, расплылся в лучезарной улыбке. Недоумение, отразившееся на лице девушки-дракона, столь позабавило его, что он не удержался от смеха и смеялся так заразительно, что Эдна присоединилась, а Мисали с любопытством обернулись, надеясь расслышать хотя бы кусочек удачной шутки.

…Этот день значил для Эдны очень много.

Она полагала правду о себе суровым испытанием для человеческого мальчика, тронувшего ее сердце, но тот воспринял ее так просто и спокойно… да еще и заявил о намерении прожить столько же. И это заявление, которое Эдна так поспешно объявила шуткой, почему-то не давало ей покоя.

До полного выздоровления Максимилиан провел в доме Мисалей три недели. Он оказался хорошим учителем. Посох, меч, знахарское искусство, ненавязчиво пересказанные идеи Сохраняющих Жизнь, собственные стихи под настроение… Мисали провели все это время в нескончаемом восторге от упрямого и зачастую своенравного мастера.

Близилось время ухода, когда Тикка поведала Эдне о том, что она, Алини и Юлана очень обеспокоены: брат всерьез собирается уйти с Максом, несмотря ни на что. Эдна обещала поговорить с ними обоими. Но если Нирк не захотел ничего слушать, то Максимилиан спокойно кивнул: «Не волнуйся, все будет хорошо»…

И вот уход уже намечен на завтрашнее утро.

…Эдна и сестры весь вечер просидели у окна, глядя на две фигуры на узком извилистом мостике, среди дрожащей серебристым светом воды. Учитель — в черном фарховом плаще; ученик — в плаще бело-сером, как туман того, первого дня… Они говорили о чем-то. И слов было не разобрать, а лица скрывала ночь.

Утром было прощание. Сестры обняли Эдну, с которой здорово подружились за все это время; юные воительницы так и не сумели отпустить подругу без слез. С Максом простились более сдержанно, как со старшим (что было истинной правдой, если сложить возрасты девяти амбасиатов, которых он помнил)… Нирк Мисаль был хмур и явно расстроен, хотя скрывал это изо всех сил.

— Благодарю вас за все, — сказал всем Мисалям Макс. — Пусть будет благословен ваш тихий дом под Небесами. Мы еще встретимся вновь… А для тебя, мой ученик… — Макс впервые назвал Нирка так, и тот сразу воспрял в надежде… — Для тебя у меня есть послание, — он протянул ученику запечатанный конверт. — Открой его, когда наступит вечер этого дня. Не пытайся догнать нас. Мы уйдем в трансволо, как только выйдем за границу карламана.

Я не прощаюсь, друзья… я говорю до свидания…

— Если ты все же уходишь, учитель… — подал голос Нирк Мисаль. — …и у меня для тебя есть послание, — в руках его оказался гладкий посох из диадемовой древесины, славящейся прочностью, долговечностью и красивым рисунком. — Это оружие оставил мне отец, а ему — его отец… Мы звали этот посох молчащим, в нашей семье никто никогда не пользовался им. Он словно ждал тебя, был сделан для тебя.

Нирк перехватил посох, как меч, и — потянув за рукоять, обнажил скрытое в нем лезвие катаны… Теперь стало ясно, почему кто-то выбрал именно диадемовое дерево: его извилистый рисунок маскирует истинную сущность посоха. Ни за что не заметишь, что это не простая длинная палка, а в общем-то ножны для меча, и переход между ножнами и рукоятью, благодаря пляске извилистых линий, неразличим для того, кто не знает…

У Макса дрогнуло сердце: нет, никогда он не привыкнет к веренице совпадений, сопряженных случайностей, происходящих по милости Горящего: ведь именно такой меч он безуспешно искал в огромной оружейной Лура. Ему нужен был посох, чтобы нормально ходить и не привлекать особого внимания. И — ему нужен был меч, чтобы благополучно завершить свою миссию…

— Благодарю тебя, ученик! — горячо произнес он, принимая меч-посох. И добавил с виноватой улыбкой: — Мне нечего дать тебе взамен, кроме моей донгоровой палки…

— Ты уже и так дал очень много, — возразил Нирк. — Ты учил меня и моих сестер, и учеба эта бесценна. А посох, помнящий твои руки, я приму как высший дар. Я передам его своим детям, а те своим… Мы будем всегда помнить великого мастера и его дела…

Макс грустно усмехнулся последнему слову. О да, эхо его дел, возможно, дойдет и к порогу этого доброго дома. Что тогда будет думать о нем его случайный ученик…

— Храни вас Небо, — тихо проронил Максимилиан, бросая последний взгляд в сторону дома Мисалей. Дрожала, подсвеченная пламенем рассвета, вода в рукотворном пруду. И печальные хозяева стояли на пороге, глядя вслед уходящим…

— …Дом опустел без них… — грустно сказала Алини, опускаясь на скамейку.

Тикка и Юлана сели рядом. Один лишь Нирк стоял неподвижно, словно каменный страж, прижав к груди донгоровый посох и закрытый конверт с посланием. Глаза его так и горели; сложно представить, что творилось в душе и мыслях Нирка Мисаля, когда он смотрел, как уходит тот, кто мог бы стать его учителем. Тем самым учителем, о котором он мечтал с детства…

Сестры переглянулись и с сочувствием посмотрели на брата. Конечно, бедняга не успокоится до самого вечера, пока не вскроет таинственный конверт…

Утром Алини, Тикка и Юлана увидели своего брата совершенно другим. Казалось, в его душе произошло что-то чудесное. Он был светел, как солнечный день, и глаза его излучали невидимое простым взглядом, но ощутимое чуткой душой сияние. Он понял, нашел наконец то, чего ему всю жизнь так не хватало; преобразился… и теперь, с трудом подбирая словесное описание пережитому, пытался рассказать о нем сестрам. Они слушали, но ни единым словом, ни единым жестом не выдали того, что им знакомы эти слова: ведь то же самое они втолковывали брату много лет, пока он скитался от одного мастера к другому и искал свой абсолют… но тогда он был слеп и не слушал. И тем более велик учитель Макс, что сумел открыть ему глаза…