Художник из 50х Том II

Глава 7

Автомобиль остановился у подножия исполинской бетонной башни, взмывавшей в небо словно каменный палец титана. Гоги откинулся на кожаное сиденье и выдохнул, разглядывая сквозь тонированное стекло это чудо инженерной мысли.

— Впечатляет? — Крид повернулся к нему, поправив авиаторы. Солнечный блик скользнул по стилизованной букве V на рукояти его трости.

— Это… это один из моих концептов, — пробормотал Гоги, не в силах отвести взгляд от колоссального сооружения. — Город-башня. Но как вы успели…

— Время — понятие относительное, дорогой мой, — усмехнулся Крид, выбираясь из машины. — Особенно когда речь идет о будущем человечества.

Гоги последовал за ним, задрав голову к самой вершине башни, терявшейся в облаках. Структура была грандиозной — каждый уровень представлял собой самостоятельный город со своей архитектурой и функциональным назначением. Нижние ярусы утопали в зелени садов, средние переливались стеклом и металлом жилых комплексов, а верхние сияли куполами обсерваторий и лабораторий.

— Сто двадцать уровней, — пояснил Крид, не оборачиваясь. — Население — два миллиона человек. Полная автономия: собственные фермы, производство, энергетические установки. И это только надземная часть.

Он провел ладонью по гладкому бетону основания башни, и в стене бесшумно отъехала секция, открывая вход.

— Подземная часть интереснее, — добавил он с загадочной улыбкой.

Лифт опускался с головокружительной скоростью. Гоги следил за мелькавшими цифрами — минус пятьдесят, минус семьдесят, минус сто. Наконец кабина остановилась на отметке «минус сто двадцать», и двери разъехались.

Перед ними раскинулся подземный мир, от которого захватывало дух. Гигантские залы с потолками высотой в несколько десятков метров заполняли автоматизированные производственные линии. Роботы-манипуляторы с ювелирной точностью собирали сложнейшие механизмы, искры сварки вспыхивали как новогодние огни, а конвейеры несли готовую продукцию к распределительным узлам.

— Это невозможно, — прошептал Гоги, наблюдая за слаженной работой тысяч механизмов. — Такие технологии… их не существует.

— Еще не существует, — поправил Крид, постукивая тростью по металлическому полу. — Но ваши концепции дали нам правильное направление. Видите тот цех?

Он указал на отдаленную секцию, где роботы собирали что-то похожее на автомобили, но обтекаемых, футуристичных форм.

— Персональный транспорт нового поколения. Электромоторы, автономное управление, скорость до трехсот километров в час. А вон там, — трость переместилась к другой зоне, — производство бытовой техники. Холодильники, которые сами заказывают продукты, телевизоры с объемным изображением, кухонные комбайны, способные приготовить ужин из любых ингредиентов.

Гоги медленно шел между производственными линиями, ощущая себя как в фантастическом сне. Здесь создавались вещи, о которых он мог только мечтать в своей прошлой жизни в 2024 году. Технологии, превосходящие даже его инженерные фантазии.

— Но самое интересное — глубже, — Крид направился к очередному лифту. — На уровне минус двести.

Спуск продолжился. Воздух становился прохладнее, и Гоги почувствовал легкое покалывание статического электричества на коже.

— Энергетический центр, — пояснил Крид, когда двери лифта открылись. — Основа всего проекта.

Перед ними простиралось помещение размером со стадион. В центре возвышалась конструкция, напоминающая гигантский кристалл, внутри которого пульсировала голубоватая энергия. От него расходились толстые кабели, питающие всю башню.

— ТЭН, — выдохнул Гоги, узнав знакомые очертания. — Но он огромный…

— Термоядерный элемент непрерывного действия пятого поколения, — кивнул Крид. — Мощность в десять тысяч раз превышает те образцы, что вы видели в лаборатории Селельмана. Этот малыш может обеспечивать энергией весь город в течение столетия.

Они обошли реактор по периметру. Гоги разглядывал сложную систему охлаждения, защитные экраны, панели управления с мигающими индикаторами. Все было выполнено с немецкой точностью и советским размахом одновременно.

— Зачем вы мне это показываете? — спросил он, остановившись у пульта управления.

Крид повернулся к нему, снял авиаторы и протер их платком. Его голубые глаза были серьезны и печальны одновременно.

— Потому что это ваше детище, Георгий Валерьевич. Ваши идеи, воплощенные в реальность. — Он надел очки обратно. — И потому что скоро вам придется принять очень важное решение.

— Какое решение?

— О том, готово ли человечество к такому будущему, — Крид взмахнул тростью, указывая на окружающее великолепие. — Эти технологии могут изменить мир за одно поколение. Покончить с голодом, болезнями, нуждой. Или же… — он помолчал, — уничтожить его окончательно.

Гоги почувствовал, как холод пробрался под костюм. Он понимал, о чем говорит Крид. Те же технологии, что создавали чудеса быта, могли производить и оружие невообразимой разрушительной силы.

— В Корее вы увидели военное применение ваших концепций, — продолжил Крид негромко. — Роботы Селельмана, электромагнитные пушки, плазменное оружие. Все это — лишь цветочки по сравнению с тем, что может дать промышленность такого масштаба.

Они стояли в тишине, нарушаемой только мерным гудением реактора. Гоги представил, как эти производственные линии штампуют не холодильники и автомобили, а танки и самолеты, как ТЭНы питают не города, а орудия массового поражения.

— И что вы от меня хотите? — спросил он хрипло.

— Пока ничего, — Крид улыбнулся своей загадочной улыбкой. — Просто помните то, что увидели здесь. И когда придет время — а оно обязательно придет — сделайте правильный выбор.

Лифт поднимал их наверх сквозь толщу земли и бетона. Гоги молчал, переваривая увиденное. Город-башня, который он нарисовал как утопию будущего, оказался пророчеством, способным стать либо раем, либо адом на земле.

— Красота и разрушение всегда идут рука об руку, — тихо произнес Крид, словно читая его мысли. — Задача художника — найти между ними равновесие.

Крид стоял на краю сопки, наблюдая в бинокль за долиной, где разворачивалось сражение. Декабрьский корейский ветер трепал полы его шинели, но он казался невосприимчивым к холоду. Гоги устроился рядом на складном стульчике, зарисовывая панораму боя.

— Видите того командира? — Крид указал тростью на фигурку в долине. — Ведет своих людей в атаку на превосходящие силы противника. Героически, не правда ли?

Гоги проследил взгляд куратора. Офицер действительно поднимал солдат в атаку, размахивая пистолетом.

— Храбро, — согласился он, не отрываясь от блокнота. — И бессмысленно. Тактически неграмотно.

— Но вдохновляюще для подчиненных, — заметил Крид. — Они идут за ним, хотя понимают — это самоубийство.

Гоги отложил карандаш, взглянул на куратора.

— Людей легко вести на смерть, если правильно подать идею. Родина, честь, долг — красивые слова, за которыми скрывается банальная биология стадного инстинкта.

— Циничный взгляд на героизм, — Крид опустил бинокль.

— Реалистичный, — поправил Гоги. — Взять хотя бы наших роботов Селельмана. Они выполняют боевые задачи без героического порыва, без страха, без ненависти. Эффективность — девяносто два процента против тридцати у живых солдат.

Внизу раздался взрыв. Несколько фигурок разлетелись в стороны.

— Значит, по-вашему, будущее за машинами? — спросил Крид.

— За разумом, — Гоги снова взялся за карандаш. — Неважно, в железном корпусе или в человеческом теле. Эмоции — это помеха, которую эволюция еще не успела устранить.

— Интересно. А как же ваша Василиса? Она тоже руководствуется только разумом?

Гоги задумался, продолжая рисовать дымящиеся руины в долине.

— Василиса — идеал. Она совмещает интуицию с логикой, чувство с расчетом. Но это сказка, Виктор. В реальности такой баланс недостижим для большинства.

— Для большинства, — повторил Крид. — А для избранных?

— Избранные и должны принимать решения, — без колебаний ответил Гоги. — Масса неспособна к стратегическому мышлению. Она реагирует на стимулы, как собака Павлова.

Крид присел на камень, положил трость поперек колен.

— Суровая оценка человечества. И что делать с этой массой неразумных существ?

— Направлять. — Гоги заштриховал тень от взорванного танка. — Создавать правильные стимулы, формировать нужные рефлексы. Как дрессировщик в цирке — кнут и пряник в нужный момент.

— Дрессировщик, — медленно произнес Крид. — Любопытная метафора.

Гоги не заметил, как его речь становится все более холодной.

— Метафора точная. — Он перевернул страницу блокнота. — Люди хотят, чтобы ими руководили. Они панически боятся ответственности за собственные решения. Поэтому ищут вождей, пророков, идеологии.

— И готовы умирать за эти идеологии?

— Готовы, — кивнул Гоги. — Потому что смерть за идею кажется им более осмысленной, чем жизнь без цели. Это базовая человеческая потребность — чувствовать себя частью чего-то большего.

Внизу загремели выстрелы. Американские войска контратаковали.

— Значит, задача руководителей — обеспечить людям эту иллюзию причастности?

— Не иллюзию, — поправил Гоги, набросав силуэт самолета в небе. — Реальную причастность. К строительству будущего, к развитию цивилизации. Но под грамотным руководством.

— Под руководством тех, кто умнее и дальновиднее?

— Естественно. — Гоги поднял голову от рисунка. — Хирург не советуется с пациентом о технике операции. Капитан не спрашивает у пассажиров, каким курсом плыть. Социальные инженеры не должны зависеть от мнения тех, кого они ведут к прогрессу.

Крид встал, прошелся вдоль края сопки, глядя на разворачивающееся сражение.

— Социальные инженеры… Вы все чаще используете такие термины, Георгий Валерьевич.

— Потому что они точно описывают суть, — Гоги закрыл блокнот. — Общество — такая же система, как мост или двигатель. Она требует расчета, проектирования, правильной эксплуатации.

— И если система даст сбой?

— Значит, где-то была допущена ошибка в расчетах, — холодно ответил Гоги. — Ошибки исправляются, система дорабатывается, процесс продолжается.

— А человеческие жертвы?

Гоги пожал плечами, убирая блокнот в полевую сумку.

— Неизбежные издержки любого производственного процесса. Никого не удивляет брак на заводе или потери при испытании новой техники.

Крид остановился, повернулся к нему. За авиаторами не было видно глаз, но Гоги почувствовал пронизывающий взгляд.

— Знаете, — тихо сказал куратор, — полгода назад вы рыдали над каждой погибшей птицей в своих набросках.

Гоги замер. Что-то болезненно кольнуло в груди — воспоминание о том человеке, которым он был в мае.

— Полгода назад я был наивен, — медленно ответил он. — Думал, что мир можно изменить красивыми картинками и добрыми сказками.

— А теперь?

Гоги посмотрел на дымящуюся долину, где продолжалось сражение.

— Теперь я понимаю — мир меняется силой и волей. Все остальное — декорации.

Крид молча кивнул и зашагал к машине. Гоги пошел следом, не замечая, как его слова эхом отзывались в холодном декабрьском воздухе Кореи.

Гоги сидел в походной палатке, разложив перед собой полевой блокнот. За брезентовыми стенами слышались отдаленные раскаты артиллерии и гул военных машин. Керосиновая лампа бросала неровный свет на страницы, исписанные техническими схемами.

Он взял карандаш, хотел нарисовать что-то простое — корейскую сосну, которую видел утром на склоне сопки. Но рука сама собой начертила контуры очередного робота-амфибии. Потом еще одного. И еще.

— Черт, — прошептал он, откидываясь на складном стуле.

Когда это началось? Когда он перестал видеть красоту и стал видеть только эффективность? Утром, наблюдая восход над заснеженными горами, он автоматически прикидывал, как лучше разместить там огневые точки. Вчера, глядя на замерзший ручей, думал о системах охлаждения для плазменных установок.

Гоги перелистал блокнот назад. Страница за страницей — технические чертежи, схемы вооружений, расчеты боевой эффективности. Где-то в самом конце нашелся единственный набросок живого человека — портрет молодого лейтенанта, сделанный еще в первый день приезда.

Он помнил того паренька — Сашка из Рязани, мечтал стать учителем после армии. Рисуя его, Гоги чувствовал тепло, сопереживание, желание запечатлеть в этих неуверенных чертах всю юность и надежду.

Вчера он узнал, что Сашка подорвался на мине.

И что он почувствовал? Досаду от потери ценного кадра. Размышления о том, не стоит ли заменить пехотинцев роботами окончательно — они дешевле в производстве и не требуют морального духа.

— Что со мной? — Гоги сжал голову руками.

Он попытался вспомнить, что чувствовал полгода назад, рисуя Нину у окна барака. Тогда каждая линия была открытием, каждая тень — откровением о человеческой природе. А теперь люди казались ему деталями большого механизма, который нужно отладить для лучшей работы.

Гоги взял чистый лист, решил нарисовать что-то простое и человечное. Лицо матери. Но линии снова складывались в схемы, пропорции выстраивались по инженерным расчетам, а не по зову сердца.

Он отшвырнул карандаш. Тот покатился по брезентовому полу и затих у входа в палатку.

— Я стал машиной, — сказал он вслух, и голос прозвучал чужим. — Эффективной, полезной машиной.

За стенкой палатки послышались шаги. Вошел Крид, стряхивая снег с шинели.

— Не спите, Георгий Валерьевич? — Он заметил раскрытый блокнот. — Работаете?

— Пытаюсь, — Гоги посмотрел на куратора усталыми глазами. — Но получается только то, что нужно системе.

Крид присел на походную койку, положил трость поперек колен.

— А что нужно вам?

Гоги задумался. Что ему нужно? Месяц назад он бы ответил не задумываясь — творить, удивляться миру, делиться красотой с людьми. А теперь…

— Не знаю, — честно признался он. — Кажется, я забыл, что такое хотеть что-то для себя.

— Забыли или отучились?

— Какая разница? — Гоги закрыл блокнот. — Результат один. Я рисую то, что от меня ждут. Думаю так, как нужно для дела. Чувствую ровно настолько, насколько это полезно.

Крид молчал, разглядывая языки пламени в керосиновой лампе.

Гоги поднялся, подошел к лампе.

— Эмоции — это роскошь, которую не может позволить себе человек, ответственный за судьбы миллионов.

— Судьбы миллионов, — повторил Крид задумчиво. — Внушительная ответственность для художника из барака.

Что-то кольнуло в груди Гоги. Художник из барака. Да, таким он был еще недавно. Голодным мечтателем, который верил, что искусство может изменить мир.

— Тот художник был наивен, — сказал он, но голос дрогнул.

— Зато он был живой, — мягко заметил Крид. — А что скажете о нынешнем?

Гоги посмотрел на свои руки. Те же пальцы, что полгода назад дрожали от волнения над чистым листом бумаги. А теперь они двигались уверенно, расчетливо, как инструменты точного механизма.

— Нынешний эффективен, — ответил он тихо. — Полезен. Успешен.

— И счастлив?

Вопрос повис в воздухе. За брезентом завыл ветер, принося запах пороха и металла.

— Счастье — категория для частных лиц, — сказал Гоги наконец. — Я больше не частное лицо.

Он сел обратно, раскрыл блокнот на пустой странице. Взял карандаш и начал рисовать. Снова робот. Снова схема. Снова мертвая эффективность вместо живой красоты.

И понял, что пути назад уже нет.

Ветер раскачивал брезентовые стены палатки, когда Крид бесшумно вошел внутрь. Керосиновая лампа дрогнула от сквозняка, отбрасывая пляшущие тени на стены. Гоги сидел над блокнотом, уставившись в одну точку.

— Не можете заснуть? — Крид стряхнул снег с плеч, сел на походную койку.

— Думаю, — коротко ответил Гоги, не поднимая головы.

— О чем?

— О том, кем я стал. О том, что потерял.

Крид достал из кармана потрепанную книжку в кожаном переплете.

— Позвольте прочитать вам кое-что, — он раскрыл книгу на закладке. — Это написал корейский поэт Юн Дон Джу перед смертью. Его казнили японцы в сорок пятом.

Крид откашлялся и начал читать мягким, почти гипнотическим голосом:

— «Небо стало темнее, но звезды все еще горят. Я стыжусь неба и звезд, потому что ничего не сделал, чтобы заслужить это прекрасное имя — человек. Поэтому ветер беспокоит мое сердце…»

Гоги медленно поднял голову. В словах была боль, знакомая до дрожи.

— «Пока не придет утро и не сотрет звезды с небосклона, я не должен засыпать. Тот, кто получил прекрасное имя — человек, должен страдать от бессонницы…»

— Красиво, — тихо сказал Гоги. — И к чему это?

Крид закрыл книгу, убрал в карман.

— К тому, что сомнения в себе — привилегия живых людей. Машины не мучаются вопросами морали.

За стенами палатки раздался далекий рокот моторов. Крид встал, прислушался.

— Похоже, к нам гости, — он поднял полог входа. — Американская колонна, примерно батальон. Идет прямо на нашу позицию.

Гоги подошел к выходу, всмотрелся в темноту. Действительно, в долине двигались огни — фары танков и грузовиков.

— Что будем делать?

— Испытаем вашу разработку в боевых условиях, — Крид взял трость, направился к выходу. — Идемте.

Они пробежали по заснеженной траншее к замаскированной позиции. Там, под брезентовым чехлом, стояла гаусс-пушка — плод совместной работы Гоги и Селельмана. Два метра длиной, изящная, как скульптура, и смертоносная, как молния.

— Вы проектировали ее, — Крид сбросил чехол, включил питание. — Делайте честь своему детищу.

Гоги сел за прицел, настроил наведение. В зеленоватом свете ночного видения американская техника выглядела как игрушечная. Головной танк медленно полз по дороге, не подозревая об опасности.

— Дальность четыре километра, — доложил он. — Ветер северо-западный, три метра в секунду.

— Стреляйте.

Палец лег на спусковую кнопку. Гоги колебался — в том танке сидели живые люди. Парни, может быть, не старше того рязанского лейтенанта.

— Стреляйте, Георгий Валерьевич, — повторил Крид тверже.

— Эти люди…

— Эти люди через час будут убивать наших, — Крид положил руку ему на плечо. — Включая того корейского мальчика из деревни, которого вы рисовали позавчера.

Гоги вспомнил десятилетнего паренька, который принес им рыбу. Широкая улыбка, любопытные глаза, мечты стать художником, как дядя из большого города.

Он нажал кнопку.

Бесшумная вспышка. Гаусс-заряд пронзил ночь со скоростью света. Головной танк остановился, потом взорвался — боекомплект детонировал от перегрева брони.

— Превосходно, — Крид наблюдал в бинокль, как колонна в панике разворачивается. — Перезаряжайте.

Следующий выстрел уничтожил бронетранспортер. Третий — самоходную пушку. Американцы стреляли вслепую, не понимая, откуда идет атака.

— Чувствуете? — спросил Крид, когда последняя машина скрылась за поворотом. — Власть над жизнью и смертью. Один человек, одно решение — и судьбы сотен людей решены.

Гоги отстранился от прицела, посмотрел на дымящиеся обломки в долине.

— Это… ужасно.

— Это необходимо, — поправил Крид. — Ваша пушка только что спасла жизни трех тысяч наших солдат и мирных корейцев. Разве это не стоит нескольких вражеских танков?

Гоги молчал, разглядывая свое творение. Элегантные линии корпуса, изящные пропорции направляющих, безупречная эргономика пульта управления. Он создал это как произведение искусства — слияние красоты и функциональности.

— Вы сомневаетесь в правильности своего выбора, — продолжил Крид. — Но посмотрите шире. Каждая ваша схема, каждый чертеж сокращают войну. Ускоряют победу. Приближают мир.

— Ценой человеческих жизней.

— Ценой правильных человеческих жизней, — жестко ответил Крид. — Те, кто погиб сегодня, завтра убили бы десятки невинных. Вы не убийца, Георгий Валерьевич. Вы хирург, отсекающий больную плоть от здорового организма.

Крид выключил питание пушки, накрыл ее чехлом.

— Самокопания — роскошь мирного времени, — сказал он, направляясь к траншее. — А сейчас идет война. И в этой войне ваш талант — не украшение, а оружие. Самое мощное оружие, которое есть у нашей стороны.

Гоги последовал за ним, бросив последний взгляд на догорающие обломки техники. Где-то там, в искореженном металле, лежали тела людей. Людей, которых он убил нажатием кнопки.

— Тот корейский поэт, — сказал он, догоняя Крида. — Что с ним случилось в конце?

— Умер в тюрьме. В двадцать семь лет. — Крид не оборачивался. — Красивая смерть, красивые стихи. Но изменил ли он мир? Спас ли хоть одну жизнь своими сомнениями?

— А если бы выжил?

— Писал бы стихи о свободе в оккупированной стране. Очень трогательно и совершенно бесполезно.

Они дошли до палатки. Крид остановился у входа.

— Выбор за вами, Георгий Валерьевич. Можете терзаться муками творца, размышлять о потерянной невинности, сожалеть о прежней наивности. — Он повернулся, и отблески лампы скользнули по стеклам авиаторов. — А можете принять реальность и работать дальше. Потому что через неделю к нам подойдет новая колонна. И от качества ваших чертежей будет зависеть, кто из нее вернется домой живым.

Крид исчез в ночи, оставив Гоги одного с мыслями и запахом горелого металла в воздухе.