Художник из 50х Том II

Глава 4

Гоги вышел из душного кабинета на улицу и почувствовал, как вечерний воздух обжигает лёгкие. Голова кружилась от бесконечных цифр, глаза слезились от мелкого шрифта документов. Он прислонился к стене здания, закурил сигарету.

Спустя пару минут Гоги медленно пошёл по Мосфильмовской улице, не зная точно, куда идёт. Ноги несли его автоматически, мысли путались. После творческого подъёма утренней раскадровки административная рутина ударила как холодный душ.

«Зачем всё это? — думал он, выпуская дым в вечернее небо. — Зачем делать красивое кино, если половина времени уходит на бумажную волокиту?»

Он дошёл до небольшого сквера, сел на скамейку под старым клёном. Рядом играли дети — кричали, смеялись, гонялись друг за другом. Простое, естественное счастье, не омрачённое смётами и отчётами.

Одна девочка лет семи подбежала к фонтанчику, стала пить воду из ладошек. Её светлые волосы развевались на ветру, глаза сияли от радости. На мгновение Гоги увидел в ней свою Василису — не мультипликационную героиню, а живую русскую девочку, которая верит в сказки.

— Дядя, а почему вы грустный? — неожиданно спросила она, подойдя к скамейке.

Гоги улыбнулся первый раз за весь день.

— Устал немного на работе, малыш.

— А что вы делаете на работе?

— Мультфильмы рисую. Для таких девочек, как ты.

Её глаза загорелись ещё ярче.

— Про что мультфильм?

— Про красивую девочку Василису, которая дружит с лесными зверями. И про волшебный лес, где деревья умеют разговаривать.

— Ой, как интересно! А когда можно посмотреть?

— Через год, наверное. Мультфильмы долго делаются.

Девочка кивнула с серьёзным видом, словно поняла всю сложность творческого процесса. Потом её позвала мать, и она убежала, помахав Гоги на прощание.

Он остался один, но что-то изменилось внутри. Усталость никуда не делась, но появилось понимание — для кого всё это делается. Не для министерских отчётов, не для бюджетных планов. Для этой светлоглазой девочки и тысяч других детей, которые будут смотреть «Василису и Дух леса» в тёмном кинозале.

Гоги достал из кармана блокнот, быстро набросал портрет девочки у фонтана. Несколько уверенных штрихов — и на бумаге ожила детская непосредственность, радость открытия мира.

— Вот для кого стоит терпеть всю эту бюрократию, — пробормотал он.

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в розовые тона. Дети постепенно расходились по домам, сквер пустел. Но в душе Гоги что-то изменилось — вернулась ясность цели, понимание смысла работы.

Он встал со скамейки, решительно направился обратно к студии. В кабинете достал из сейфа папки с раскадровками, разложил на столе. Административные дела подождут до завтра — сейчас нужно было работать.

Карандаш лёг в руку привычно, линии потекли по бумаге уверенно. Сцена знакомства Василисы с Лешим обретала зримые очертания. В каждом штрихе была любовь к будущему фильму, вера в его необходимость.

— Двадцать первый кадр, — пробормотал Гоги, прорисовывая выражение удивления на лице Василисы. — Крупный план. Глаза широко раскрыты, но страха в них нет — только любопытство.

Работа шла легко, вдохновенно. Усталость от бумажной волокиты растворилась, уступив место творческому азарту. Каждый кадр рождался из понимания — этот фильм нужен детям, нужен стране, нужен ему самому.

За окном стемнело, в студии зажглись огни. Гоги работал при настольной лампе, не замечая времени. На листах раскадровки оживала сказка — добрая, мудрая, красивая.

К полуночи он закончил ещё тридцать кадров. Целую сцену — от появления Лешего до его первого разговора с Василисой. Диалог без слов, где всё говорили жесты, мимика, композиция кадра.

Гоги отложил карандаш, окинул взглядом проделанную работу. На столе лежала основа будущего шедевра — детально проработанная, продуманная до мелочей. Завтра художники начнут переводить эти наброски в цветные эскизы, а потом в готовые кадры.

Он подошёл к окну, посмотрел на ночную Москву. Где-то в квартирах спали дети, которым предназначался этот фильм. Девочки, мечтающие о волшебных лесах. Мальчики, которые хотят стать защитниками природы.

— Стоит, — тихо сказал он своему отражению в стекле. — Всё это стоит того.

Силы вернулись полностью. Не физические — моральные, творческие. Понимание цели, веру в важность дела, готовность преодолевать любые препятствия ради результата.

Завтра снова будут сметы и отчёты, согласования и резолюции. Но теперь он знал — это всего лишь инструменты, средства для достижения настоящей цели. Цели, у которой есть лицо светловолосой девочки из сквера, верящей в сказки.

Гоги собрал раскадровки, запер в сейф, выключил свет. Рабочий день закончен, но завтра будет новый. Полный веры в себя и в своё дело, он покинул студию А4+ и направился домой, в Переделкино, где его ждал заслуженный отдых.

Утро в Переделкино начиналось с птичьего гомона и запаха росы на траве. Гоги проснулся рано, как всегда, но сегодня у него были особые планы. За завтраком он листал записную книжку, составляя список вещей, которые нужно забрать из барака.

— Стол, — бормотал он себе под нос, записывая. — Стул с плетёным сиденьем. Шкаф дубовый… И нож, конечно.

Последний пункт он подчеркнул дважды. Старый нож-бабочка был не просто инструментом — это была связь с прошлым, с теми вечерами, когда он вырезал фигурки при свете керосиновой лампы.

После завтрака он позвонил на автобазу студии.

— Мне нужен небольшой грузовик на полдня, — сказал он диспетчеру. — Личные вещи перевезти.

— Будет исполнено, товарищ Гогенцоллер. «Полуторка» подъедет к десяти утра.

Ровно в назначенное время у калитки коттеджа остановился старенький грузовичок «ГАЗ-АА». За рулём сидел пожилой шофёр с добродушным лицом — Иван Степанович, как он представился.

— Далеко ехать будем, товарищ директор? — спросил он, помогая Гоги забраться в кабину.

— В центр Москвы. На Пролетарскую улицу, к старым баракам.

— Знаю те места. Сам там когда-то жил, после войны. — Иван Степанович завёл двигатель, машина тронулась с места. — А что там забирать будем?

— Мебель. Да и вообще всё, что осталось от прежней жизни.

Дорога до Москвы заняла около часа. Грузовичок тарахтел по шоссе, обгоняя конные повозки и изредка встречных автомобилей. Гоги смотрел в окно на проплывающие пейзажи — поля, перелески, небольшие деревушки. Скоро всё это останется позади, а впереди начнётся новая жизнь.

— А долго вы в том бараке жили? — поинтересовался водитель.

— Несколько месяцев. Но как будто целую жизнь.

— Понимаю. Места привыкают к человеку, и человек к местам. Даже если жильё неказистое.

Барак на Пролетарской встретил их тишиной — большинство жильцов были на работе. Только на крыльце сидели несколько старушек, обсуждавших соседские новости. Завидев Гоги, они оживились.

— Ой, Георгий Валерьевич! — воскликнула Марья Кузьминишна. — А мы думали, совсем про нас забыли. Небось на новом месте хорошо живётся?

— Хорошо, Марья Кузьминишна. А как дела здесь?

— Да так же. Коммунальщики всё обещают крышу починить, да только обещают. А вы, говорят, теперь большой начальник, фильмы делаете?

— Делаю. Про русский лес, про добрых духов.

— Ишь ты! — восхитилась другая старушка. — Про нашенских, значит. Правильно делаете — чтобы дети знали, что не всё в лесу страшное.

Поднимаясь по знакомой лестнице, Гоги чувствовал странное волнение. Здесь он прожил первые месяцы новой жизни, здесь адаптировался к 1950 году, здесь познакомился с Ниной и начал работать на Берию.

Дверь в комнату была заперта на висячий замок — такой же, какой он поставил при переезде. Ключ всё ещё лежал в кармане пиджака. Замок щёлкнул, дверь открылась.

Комната встретила его затхлым воздухом и пылью. Солнечный луч прорезал полумрак, высвечивая пляшущие пылинки. Всё было точно так, как он оставил — стол у окна, стул рядом, старый шкаф в углу.

— Вот это красота! — восхитился Иван Степанович, разглядывая резной стол. — Работа мастера. Такую мебель теперь днём с огнём не найдёшь.

Стол действительно был произведением искусства. Каждая ножка была украшена тонкой резьбой — виноградные лозы переплетались с дубовыми листьями, а по краю столешницы шёл орнамент.

— Видно, что душа в работу вложена. Такое не купишь, только по наследству достаётся.

Они осторожно подняли стол, понесли к лестнице. Мебель была тяжёлой, массивной и основательной, как и он сам. На лестнице пришлось остановиться передохнуть.

— Георгий Валерьевич! — раздался знакомый голос.

На площадке второго этажа стояла Нина в домашнем платье, с тряпкой в руках. Она выглядела бледнее обычного, под глазами залегли тени.

— Нина, привет, — несколько смущённо поздоровался Гоги. — Как дела?

— Нормально, — ответила она тихо. — Работаю, живу. А вы, я слышала, совсем переехали?

— Да, в Переделкино. Работа требует…

Она кивнула, не глядя ему в глаза.

— Понятно. А я всё думала… — Нина замолчала, покусала губу. — Думала, может, ещё увидимся как-нибудь.

— Обязательно увидимся, — поспешно сказал Гоги. — Работы много сейчас, но летом схожу, проведаю соседей.

— Хорошо, — улыбнулась она грустно. — Счастья вам, Георгий Валерьевич. Искреннего счастья.

Когда стол погрузили в кузов грузовика, Гоги вернулся за остальными вещами. Стул был легче, но не менее красивым — спинка украшена резными завитками, подлокотники отполированы до блеска.

Шкаф оказался самым тяжёлым.

В ящике письменного стола лежали мелочи — ручки, карандаши, старые письма. И в самом дальнем углу — знакомая тяжесть складного ножа. Гоги достал его, открыл. Лезвие блеснуло в солнечном луче.

Нож-бабочка с костяными накладками, потемневшими от времени и рук. На лезвии была выгравирована надпись готическими буквами: «Solingen, Germany». Трофей времён войны или подарок — неважно. Главное, что этим ножом можно было творить маленькие чудеса.

Гоги провёл пальцем по лезвию — острое, как бритва. Сразу вспомнились вечера, когда он вырезал деревянных зверушек, медвежат и птиц. Простое, успокаивающее занятие, которое упорядочивало мысли.

— Нашли что-то ценное? — спросил водитель.

— Очень ценное, — Гоги аккуратно сложил нож, убрал в карман. — Инструмент для души.

Последними вещами были книги — небольшая библиотека Георгия Валерьевича. Классика русской литературы, несколько альбомов по искусству, справочники по живописи. Всё помещалось в две картонные коробки.

Когда комната опустела, Гоги ещё раз обошёл её взглядом. Голые стены, пыльный пол, выцветшие обои. Ничего не напоминало о том, что здесь когда-то жил человек, мечтал, работал, строил планы.

— Странно, — пробормотал он. — Как будто и не жил здесь вовсе.

— Это нормально, — философски заметил Иван Степанович. — Дом — это не стены, а то, что в них происходит. А жизнь ваша теперь в другом месте.

Они заперли комнату, спустились вниз. Старушки на крыльце провожали их любопытными взглядами.

— Ну что, Георгий Валерьевич, совсем от нас уходите? — спросила Марья Кузьминишна.

— Не совсем. Навещать буду. А если что понадобится — обращайтесь. Теперь у меня возможностей больше.

— Спасибо на добром слове. Счастливо вам на новом месте!

Грузовичок тронулся с места, увозя Гоги от барака навсегда. В боковое зеркало он видел, как машут руками соседи, как скрывается за углом невзрачное здание, бывшее домом несколько месяцев.

— А мебель-то куда ставить будем? — поинтересовался Иван Степанович. — В коттедже уже всё обставлено небось.

— В мастерскую. Там как раз не хватало рабочего стола и шкафа для инструментов.

— Правильно. Творческому человеку нужно рабочее место по душе.

Дорога обратно в Переделкино показалась короче. Может, потому что машина была гружёная и шла медленнее. А может, потому что Гоги был погружён в размышления о прошлом и будущем.

В мастерской коттеджа мебель встала как родная. Резной стол у северного окна — идеальное место для тонкой работы. Шкаф в углу — для инструментов, красок, заготовок. Стул с плетёным сиденьем — для долгих творческих вечеров.

Иван Степанович помог расставить всё по местам, отказался от угощения — торопился на базу. Когда грузовичок уехал, Гоги остался один в обновлённой мастерской.

Он достал из кармана нож-бабочка, открыл его, положил на стол рядом с другими инструментами. Теперь здесь было всё необходимое для творчества — и для большого искусства, и для маленьких радостей.

За окном мастерской росла старая яблоня, ветви которой почти касались стекла. Гоги представил, как будет сидеть здесь зимними вечерами, работать при свете лампы, слушать, как ветер шумит в кроне дерева.

Прасковья Николаевна заглянула в мастерскую, оглядела новую мебель.

— Красота какая! — восхитилась она. — Видно, что руки мастера делали. Теперь у вас рабочее место настоящее будет.

— Да, — согласился Гоги. — Теперь всё на своих местах.

Он провёл рукой по гладкой поверхности резного стола, почувствовал тепло дерева, отполированного многими годами работы. Здесь будут рождаться новые персонажи, новые истории. А старый нож-бабочка поможет создавать маленькие деревянные чудеса — для души, для покоя, для радости.

Переезд был завершён окончательно. Прошлое перенесено в настоящее, старое и новое объединились в гармоничное целое. Теперь можно было работать с полной отдачей, зная, что всё самое дорогое находится рядом.

Гоги сидел в своей мастерской за резным столом рассматривая брусок липового дерева. За окном моросил мелкий дождь, создавая идеальную атмосферу для неспешной работы. На столе лежали инструменты — резцы, наждачная бумага, тонкие пилки. И конечно, старый нож-бабочка.

Он взял нож в руку, ощутил привычную тяжесть. Лезвие скользнуло по дереву, снимая тонкую стружку. Пахло свежими опилками и дождём за окном.

— Марионетку, — пробормотал он себе под нос. — Давно хотел попробовать.

Идея пришла неожиданно, когда он работал над раскадровкой сцены превращения Лешего. Кукла на ниточках — метафора человеческого существования, древняя как мир. Кто-то дёргает за невидимые струны, а марионетка танцует, думая, что движется по собственной воле.

Первые резы были осторожными, поисковыми. Из бесформенного бруска постепенно проступали очертания человеческой фигуры. Голова, туловище, руки, ноги — всё как полагается. Но пока это была лишь заготовка, болванка без души.

Гоги работал неторопливо, получая удовольствие от процесса. Нож послушно следовал за мыслью, дерево податливо уступало металлу. Стружка падала на стол тонкими завитками, пахнущими летом и лесом.

— А кто дёргает за мои ниточки? — спросил он у деревянной заготовки.

Берия? Крид? Сама система, превращающая людей в винтики огромной машины? Или может быть, судьба, забросившая его из 2024 года в 1950-й?

Он начал прорабатывать детали лица. Глаза — две аккуратные выемки, которые потом заполнит краской. Нос — тонкая переносица, чуть расширяющиеся ноздри. Губы — едва намеченные, без выражения. Пока кукла была безлика, как новорождённый ребёнок.

— Интересно, — пробормотал Гоги, откладывая нож и беря резец потоньше. — В какой момент человек понимает, что он марионетка?

В детстве кажется, что весь мир принадлежит тебе. Можешь стать космонавтом, художником, путешественником — любым, кем захочешь. Родители поддерживают иллюзию: «Учись хорошо, и всё у тебя получится».

Потом приходит юность с её бунтом против системы. Кажется, что ты боец, революционер, тот, кто изменит мир. Строишь грандиозные планы, мечтаешь о подвигах. И не понимаешь, что бунт — тоже часть сценария, написанного не тобой.

Гоги прорезал складки на одежде куклы. Простая рубаха, штаны, сапоги — обычный человек без особых примет. Каким мог быть Георгий Валерьевич Гогенцоллер, если бы не вмешательство свыше.

— А может, я и есть тот самый обычный человек, — пробормотал он. — Просто внушили, что особенный.

Воспоминания о прошлой жизни в 2024 году… А что если это не воспоминания, а галлюцинации больного разума? Что если он действительно Георгий Валерьевич, родившийся в 1921 году, а всё остальное — плод воображения, попытка сознания объяснить собственную странность?

Нож дрогнул в руке, оставил неровный след на дереве. Гоги остановился, глубоко вдохнул. Такие мысли были опасны — они вели в лабиринт сомнений, из которого можно было не выбраться.

— Не важно, кто я на самом деле, — сказал он вслух. — Важно, что я делаю здесь и сейчас.

Он снова взялся за работу. Теперь нужно было сделать сочленения — суставы, в которых части тела будут соединяться. Это самая сложная часть работы — кукла должна двигаться естественно, как живой человек.

Плечевые суставы, локтевые, запястья. Тазобедренные, коленные, голеностопные. Каждый требовал точного расчёта, правильного угла. Ошибёшься на миллиметр — и движения будут неестественными, кукольными.

— Как в жизни, — усмехнулся Гоги. — Малейшая ошибка — и ты уже не человек, а карикатура на него.

Он думал о своём выборе работать на Берию. Был ли это выбор? Или иллюзия выбора? Альтернативой была смерть или лагеря — не слишком богатая палитра вариантов.

А решение возглавить студию А4+? Тоже казалось добровольным. Берия предложил, он согласился. Но разве мог отказаться? Отказ означал бы потерю доверия, конец карьеры, возвращение к прежней безвестности.

— Каждое решение предопределено предыдущими, — пробормотал он, шлифуя деревянную ладонь наждачной бумагой. — Свобода выбора — это миф для наивных.

Но странное дело — чем больше он думал об этом, тем спокойнее становился. Если он марионетка, то по крайней мере играет в хорошем спектакле. Создаёт красоту, приносит радость детям, оставляет след в искусстве.

Многие ли могут похвастаться таким? Сколько людей живут и умирают, не оставив после себя ничего, кроме потомства? А он создаёт фильм, который переживёт его на десятилетия.

Гоги отложил инструменты, посмотрел на результат работы. Деревянная фигурка лежала на столе — ещё не кукла, но уже не просто кусок дерева. Нужно было просверлить отверстия для ниток, собрать части воедино, покрасить.

Но самое интересное было впереди — оживление. Момент, когда кукла впервые поднимется на ниточках, сделает первый шаг, повернёт голову. Рождение искусственной жизни, подчинённой воле кукловода.

— А кто мой кукловод? — спросил он у деревянной заготовки.

Ответ пришёл неожиданно ясный: никто. И все одновременно. Берия дёргает за одни ниточки, Крид — за другие, система — за третьи. Но кукловоды тоже марионетки в руках истории, идеологии, обстоятельств.

Единственная реальная свобода — это свобода качества. Нельзя выбрать, танцевать или не танцевать. Но можно выбрать, как танцевать — красиво или уродливо, с душой или механически.

Гоги взял тонкое сверло, начал делать отверстия в суставах куклы. Работа требовала предельной аккуратности — одно неверное движение, и заготовка испорчена.

— Вот и я, — пробормотал он. — Не могу отказаться от танца, но могу танцевать красиво.

Фильм «Василиса и Дух леса» — это его танец. Навязанный обстоятельствами, но исполненный с максимальным мастерством. В каждом кадре будет его душа, его понимание красоты, его любовь к русской культуре.

А что ещё нужно художнику? Признание? Слава? Деньги? Всё это приходит и уходит. А произведение остаётся, живёт своей жизнью, находит новых зрителей в каждом поколении.

За окном дождь усилился, превратившись в настоящий ливень. Капли барабанили по стеклу, создавая сложную ритмическую композицию. Гоги слушал эту музыку, продолжая работать.

Теперь нужно было соединить части куклы тонкими шнурками. Голова крепилась к туловищу, руки к плечам, ноги к тазу. Каждое соединение проверялось на подвижность — кукла должна была двигаться свободно, без заеданий.

— Парадокс, — усмехнулся Гоги. — Чтобы кукла двигалась свободно, её нужно крепко связать.

Как в жизни. Чтобы быть свободным художником, нужно быть связанным обязательствами — перед заказчиком, перед зрителем, перед искусством. Абсолютная свобода — это хаос, в котором невозможно создать ничего значительного.

Он взял кисточку, открыл баночки с красками. Лицо куклы должно было быть выразительным, но не слишком конкретным. Это не портрет, а архетип — образ человека вообще.

Глаза он сделал голубыми, как у себя. Волосы — русыми, слегка растрёпанными. Губы — естественного розового цвета, без улыбки и без грусти. Нейтральное выражение, которое каждый зритель мог интерпретировать по-своему.

Одежду покрасил в простые цвета — коричневую рубаху, серые штаны, чёрные сапоги. Обычный человек средней полосы России, каких миллионы. И в этой обычности была особая сила — каждый мог узнать в кукле себя.

Когда краска высохла, Гоги привязал к кукле нитки. Это было самое важное — от правильного расположения нитей зависела естественность движений. Одна нить к голове, две к рукам, две к ногам, одна к спине.

Он поднял куклу за нитки. Деревянная фигурка повисла в воздухе, покачиваясь. Пока ещё неживая, механическая. Но стоило чуть пошевелить пальцами — и кукла ожила.

Сначала неуверенно, словно делая первые шаги, она двинулась по столу. Потом увереннее — повернула голову, подняла руку, сделала поклон. В её движениях появилась грация, осмысленность.

— Добро пожаловать в мир, — тихо сказал Гоги своему творению.

Кукла танцевала на столе под управлением невидимых нитей. Но в этом танце была красота, была жизнь, была душа, вложенная создателем. И зрителю было неважно, что фигурка не двигается сама — важно было то чувство, которое вызывал её танец.

— Вот и ответ, — пробормотал Гоги, наблюдая за движениями марионетки. — Не важно, кто дёргает за нитки. Важно, как ты танцуешь.

За окном ливень стихал, превращаясь в мелкую морось. День клонился к вечеру, в мастерской стало сумеречно. Гоги включил настольную лампу, продолжая играть с куклой.

Каждое движение его пальцев передавалось марионетке, превращаясь в жест, поворот, шаг. Между кукловодом и куклой устанавливалась тонкая связь — не принуждение, а сотрудничество. Кукла не сопротивлялась управлению, но и не была пассивной — она танцевала.

— Может быть, именно в этом и есть свобода, — подумал Гоги. — Не в возможности делать что угодно, а в возможности делать хорошо то, что должен.

Он осторожно положил куклу на стол, аккуратно сложил нити. Работа была закончена — из куска дерева родилась марионетка, способная дарить радость и заставлять задуматься.

Гоги убрал инструменты, стряхнул стружки со стола. Рабочий день закончен, но понимание осталось. Он марионетка, да. Но марионетка, которая умеет танцевать красиво. И этого вполне достаточно для счастья.