Холодный город

VI. В Бостонском парке

Комов отправился на утреннюю прогулку в самом радостном настроений. Еще бы! Сегодня ему предстояло свидание с Чарской.

Он зашел в кафе, сплошь убранное тропическими растениями. По стенам висели огромные зеркала, которые увеличивали число деревьев и создавали иллюзию тропического леса.

Просмотрев газеты и журналы, Комов повернулся, чтобы переложить их на соседний свободный столик.

Из-под пальмы на него смотрело раскрасневшееся от жары лицо с растрепанной бородкой и густыми волосами, которые разметались в поэтическом беспорядке.

— Да ведь это я сам, — сказал он себе, рассмеявшись. — И в таком виде я хотел отправиться на свидание! Хорош бы я был. Нет, я в Америке, надо быть американцем, а то меня примут за «адамита». Итак, долой волосы и бороду.

Комов быстро отыскал парикмахерскую, где его встретили шумно и весело.

— Кто это? Раскаявшийся адамит, — раздался ряд игривых замечаний.

На лице Комова по-прежнему играла добродушная улыбка.

— Будьте добры, сэр, — несмело обратился он к мастеру.

— Через две минуты вы не узнаете себя, — был краткий ответ, и его разложили на каком-то высоком операционном столе.

— Пусть со мной делают, что нужно, — подумал Комов и дался в руки оператора.

Голову его смочили сначала какой-то освежающей жидкостью, затем по ней быстро забегал валик с ножами, которые косили волосы, как траву на газоне.

— Закройте глаза и рот, — приказали Комову, и поворотом стола окунули голову в шипящую пену. Он почувствовал шуршание нескольких безопасных бритв. Затем голова его очутилась под душем и сильной струей воздуха, которая мгновенно высушила ее.

— Готово, сэр, — весело произнес оператор.

— Вот так штука! Что бы сказала моя покойная бабушка, — вырвалось у Комова, когда он снова увидел себя в зеркало.

— А как будто легче голове стало, — признался он.

Вернувшись в отель, Комов переоделся в новый, более изящный костюм «Фриго» и, немного отчего-то волнуясь, вызвал Чарскую по радиофону.

— Это вы, мистер Комов, — приветливо говорила она, — вы не забыли, что мы хотели встретиться сегодня, я очень рада. Приезжайте.

— Я сейчас же прилечу к вам, — ответил радостно Комов.

— Лететь не советую, у меня нет площадки для аэро. Ведь я живу очень скромно. Лучше отправляйтесь подвесной дорогой до линии М.

— Отлично, — крикнул он и через минуту уже выходил из отеля.

Чарская повернула рукоятку радиофона и внимательным взором осмотрела свой уютный кабинет с репродукциями произведений любимых художников и небольшой библиотекой.

На легком японском столе около портретов ее родителей виднелась изящная ваза с пышно-золотистыми хризантемами.

Листы бумаги с начатой научной работой и чертежи различных диаграмм, — все было приведено в порядок и аккуратно сложено около диктофона.

Кресло перед столом было причудливого вида, патент Компании «Сиди-лежи», и по желанию быстро и просто превращалось в постель.

К кабинету примыкала небольшая столовая, которая, благодаря электрической плите, соединяла в себе и кухню. В стенных нишах были устроены шкапы для запасов провизии. Охлажденный воздух, получаемый от холодильной подстанции пригорода Бостона, гарантировал сохранность пищевых продуктов в шкапах и, кроме того, давал возможность понижать температуру во всем маленьком домике, который занимала Чарская.

Над столовой находилась еще миниатюрная ванная и комнатка для прислуги — старого китайца Чао-Шун-Шена, который был в течение десяти лет слугой в доме ее родителей и остался после их смерти доживать при ней свои дни, проявляя безграничную преданность и заботливость.

— Нам сегодня не будет работа, будет весело, будет гость, — говорил он за Чарскую и вышел на маленький дворик, смешно семеня ногами.

— Ах, славный Чао, — сказала она с оттенком нежности в голосе.

Поправив немного перед складным зеркалом свои волосы, она выглянула в окно и еще издали узнала Комова по его торопливой нервной походке.

Во дворе с несколькими цветниками, за которыми был виден хороший уход, Комов встретил старого Чао.

— Гость моей госпожи, она будет рада, — сказал он, низко кланяясь.

Комов улыбнулся на такое своеобразное приветствие и направился к дому, заметив мелькнувшую в окне голову Чарской.

— Вам не жаль было расстаться с своей пышной шевелюрой? — засмеялась она серебристым смехом. — Право, теперь вы настоящий американец. Ну, садитесь, придите в себя от жары. Нет, в самом деле — мне очень приятно вас видеть, — сказала она уже серьезно.

— Что же мне тогда сказать? — наивно сознался Комов.

Легкая улыбка опять промелькнула по лицу Чарской.

— Знаете, когда я повернул на линию М, я почему-то сразу решил, что вы непременно должны жить в этом милом домике с белой крышей. Простая случайность, наверное, — сказал он и стал оглядывать кабинет Чарской. — Как хорошо у вас, — невольно вырвалось у него. — Я заметил уже, что вы очень любите цветы. Как жаль, что хризантемы без запаха. Зато, когда у нас в Туркестане цветет весной миндаль и акация… Какой аромат… Прямо рай…

У них быстро завязалась простая непринужденная беседа. Комов с увлечением рассказывал ей про свою поездку. В особенности он поражался грандиозностью работ Компании «Океан-Суша».

— Это большое торжество человека. — говорил он. — Океан смирился и уступил.

Чарская заинтересовалась его рассказом и внимательно слушала. Потом она пригласила его перейти в столовую.

Старый Чао ждал приказаний своей госпожи, готовый исполнить малейшее ее желание, но она отпустила его и принялась хозяйничать сама.

Комов пытался помочь ей.

Чарская непринужденно, с милой улыбкой, сервировала стол и достала из шкапа несколько банок.

— У нас сейчас будет яичница, — весело сообщила она. — Видите, этот желтый порошок — натуральные сушеные яйца, а в этой банке — растительное масло. Сюда мы добавим несколько кусочков ветчины. Вам понравится это?

— Я вас еще угощу, — продолжала она, — мясными консервами знаменитых в Америке боен Армура[9] и персиками из Калифорнии. А потом будем пить кофе.

Комову все казалось необычайно вкусным.

— Скажите мне, как вы проводите дни своего отдыха? — спросил Комов, когда она предложила ему чашку кофе.

— Я обыкновенно отправляюсь далеко за город, чтобы отдохнуть немного душой и не видеть этих надоевших мне железобетонных громад. Я потому и переехала в этот пригород, что они мне сделались чересчур противными. Я очень люблю наш общественный парк, который находится в 40 километрах от Бостона.

Комов слышал уже про этот парк, который, несмотря на страшно высокую цену земли и недостаток в ней, занимал площадь более 900 гектаров и существовал около 200 лет. Естественно-исторический Институт в Бостоне, который немало потрудился над созданием его, справедливо считал этот парк своею гордостью.

Следует заметить, что в Америке давно уже были очень озабочены уничтожением лесов, в связи с развитием промышленности и увеличением народонаселения.

Поэтому почти при каждом большом городе создавали эти заповедные рощи, которые в то же время служили для целей науки естественным ботаническим и зоологическим садом. Может быть, в этом сказалась и бессознательная тоска по природе, желание отдохнуть и забыть каменные громады городов.

— Я могу бродить целыми часами среди его роскошной растительности, — продолжала Чарская. — Как будто я превращаюсь тогда в другое существо. Когда я возвращаюсь, у меня отличный аппетит, я весела и пою песни, которые так нравятся моему Чао.

— Мне тоже знакомы эти переживания, — заметил Комов. — Когда приходится бывать на работах в наших необозримых степях, я как-то становлюсь проще, чувствую дыхание нагретой солнцем земли и испытываю огромное наслаждение. Как величественна и торжественна та тишина, которой объята степь вечером и на рассвете, когда угадываешь только первые лучи разгорающейся зари…

Чарская налила Комову еще чашку кофе.

— Однажды моя прогулка в этом парке, — вспомнила она, — заставила меня испытать ужасные моменты и могла кончиться весьма печально… Я, сама того не замечая, зашла в такую чащу, что невольно пришлось остановиться. Передо мной стояла какая-то зеленая стена. Громадные пальмы и кустарники были сплошь переплетены цепкими лианами. Я неожиданно почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Не знаю почему, но я сразу поняла, что встретилась с одним из «новых дикарей» — адамитов. Меня охватил ужас, я вскрикнула и пустилась бежать. Но крепкому, ловкому адамиту было нетрудно меня догнать; он схватил и понес меня, раздвигая моим телом кусты, разрывая лианы и заливаясь диким, торжествующим смехом. Я считала себя уже погибшей, и крики мои стали ослабевать. В это время выбежал другой адамит и между ними началась борьба из-за меня. Они злобно кричали и катались по земле в яростной схватке. Я поспешила скрыться в кустарниках и, едва опомнившись от ужаса, старалась уйти как можно дальше. Через час я вышла на одну из аллей и была уже в безопасности.

— Да, это жуткая прогулка, — заметил Комов, — но скажите мне, каким образом случилось, что в Америке, стране чудес техники, рядом с многомиллионными городами уживаются эти дикари? Ведь это ненормально. Значит на свете не все благополучно, и эти дикари — протест, искание, все то же томление духа, которое приводит одних к самоубийству, других к наркотикам или «адамизму». Знаете, — закончила он, — меня очень тянет побывать в этом парке, в котором можно видеть первобытного адамита и над которым жужжит современное аэро.

— Ну что же, сейчас мы и отправимся туда, — сказала Чарская.

Она захватила с собой от жары складной электровентилятор, который был не больше апельсина, и они быстро направилась к станции подвесной дороги.

— Может быть, полетим туда? — предложил Комов.

— Отлично, — ответила она, — дойдем только до линии Е и вызовем из ангара Компании «Воздушный Путь» аэрокэб.

Через десять минут они уже были высоко над землей, весело смеялись, но говорить им не удалось из-за шума воздушных винтов и ворчания мотора.

Описав над парком круг, аэрокэб спустился на небольшой поляне.

Комов и Чарская были радостно настроены и много говорили о своей далекой родине.

Незаметно во время прогулки по парку она рассказала кое-что о своей прежней жизни.

— Родилась я в России или, вернее, в Польше, — говорила Чарская. — Мои родители владели около Варшавы довольно большим имением. После пожара, который уничтожил всю нашу усадьбу, мы поехали в Америку, куда давно нас звали наши родственники со стороны матери. Мне тогда было еще только восемь лет. Я быстро выучилась новому для меня языку и довольно хорошо окончила школу.

Следующий раз я приехала в Россию уже молодой девушкой, полной самых светлых надежд и ожиданий. Как я радовалась возможности дышать воздухом моей некогда многострадальной родины, говорить на моем родном языке. Мне все нравилось тогда — и цветные костюмы наших крестьян, и строгие башни костелов, и родные поля с сочной зеленью… Несколько лет я была очень счастлива… Мне так улыбалась жизнь и все это было словно сладкий сон. Почему-то судьбе угодно было разрушить мое счастье, и я уехала обратно в Америку, полуживая от горя и страданья. Но из гордости или, если хотите, упрямства я решила взять себя в руки, быть выше своей личной скорби, и вот я усердно изучаю физику и химию, так что даже сам профессор Уэй заметил меня. А после, по его рекомендации, я поступила на завод Арктической Компании, где я очень довольна своей работой… и мной, кажется, довольны, — добавила она, мило улыбаясь.

— У каждого человека, — сказал задумчиво Комов, — кроме личного горя, должно быть и личное счастье: судьба или случай прихотливо и неожиданно соединяют скорбь и радость.

Они повернули в одну из боковых аллей и некоторое время шли молча, изредка поглядывая украдкой друг на друга.

— Я сейчас тоже вспомнил свои юношеские годы; все это кажется уже бесконечно далеким, — заговорил Комов, понемногу увлекаясь своими воспоминаниями.

Больше всего я любил выезжать в открытое море на рыбную ловлю. Отец мой имел рыбные промыслы на восточном берегу Каспийского моря. Но я мало принимал в деле этом участия, я предпочитал или наблюдать за полетами чаек или просто смотреть на кудрявые барашки волн. И часто я ощущал вокруг себя какую-то великую тайну, смущенный и взволнованный. Я многим обязан морю. Оно дало мне также здоровье, которое очень пригодилось впоследствии, когда надвинулись дни испытаний, неизбежных в жизни каждого.

— Когда я уже кончал Инженерный Институт в Ташкенте, — продолжал он, — я сильно увлекся одной девушкой. Но это очень редкое счастье — встретить родную душу, которая зазвучала бы в ответ вашей. Не скрою, я долго не мог залечить свои сердечные раны. Занятия инженерными науками дали мне некоторое забвение, и по окончании института я сейчас же решил уехать. Отец помог мне осуществить мое давнишнее желание — посетить Индию.

И вот, странствуя из одной области Индии в другую, я довольно быстро усвоил язык этой загадочной страны и мне казалось, что даже воздух ее напоен какой-то сладкой тайной. Я любовался зрелищем причудливо-узорных пагод и знакомился с легендами Индии, овеянными прелестью глубокой старины и поэзии.

Я всегда представлял себе, что эта страна как бы замерла в своем развитии, сказочна и далека от нашей прозаической жизни.

Поэтому вы можете себе представить мое изумление, когда я услышал учение Суами Вирасена — современного философа Индии, такое глубокое по своему смыслу и такое близкое мятущейся душе человека наших дней.

В поэтических отрывках его проповедей, которые он произносил на певучем бенгальском наречии, чувствовалось новое откровение и светлое радостное примирение с жизнью.

Комов в общих чертах изложил учение Суами Вирасена. Он говорил долго и горячо, а Чарская внимательно слушала его.

— Как отрадно слышать об этом примирении с жизнью, — сказала она наконец.

Они шли долгое время молча.

В наступивших сумерках стали едва видны стволы пальм. Зеленые чащи наполнились таинственными шумами.

Когда они оставили парк, — была уже тихая звездная ночь.

В кафе при станции подвесной дороги им захотелось выпить кофе с питательными галетами «Прелесть».

Оба они чувствовали приятную усталость от прогулки. Какое-то новое ощущение душевной близости незаметно подкрадывалось к ним.

— Когда же я опять увижу вас? — спросил Комов Чарскую.

— 24 я буду на докладе инженера Хэда. Мы могли бы отправиться туда вместе.

В вагоне подвесной дороги было много пассажиров. Горел яркий свет. Очарование парка и летней ночи исчезло.

Чарская вышла на остановке в пригороде Бостона, и через секунду Комов мчался уже дальше, полный смутных и волнующих впечатлений.