Граничный Орден. Стрела или Молот

Новый мир и жених впридачу

Дикий визг и скрежет! Перепуганное лицо водителя. Глухой удар. Всплеск невыносимой боли.

Я подскочила, захлебываясь слезами, и обхватила руками грудь. Только что я слышала, как ломались мои ребра под колесами грузовика.

Жива?

Но как? Неужто мне это приснилось? И боль, и страх, и ужас — всё было лишь сном?

С трудом успокоив дыхание и утерев слезы, я обнаружила, что лежу в незнакомом месте. Узкая небольшая кровать с плотным балдахином, мягчайшие перины и горы подушек вокруг. Романтичная обстановка! Я немного отодвинула полог и обнаружила, что балдахин висит тут, скорее всего, не ради красоты или атмосферы, а с сугубо практической целью — не допустить до тела комаров. Через щель сразу же проникли и мерзкие насекомые, и прохладный воздух, и капелька света.

Сквозь ту же щель я не могла рассмотреть комнату или палату целиком, видела лишь узенькую полоску света, выглядывающую из-за тяжелой занавеси на окне, массивные деревянные балки на низком потолке и изрядно потертый коврик возле кровати.

Где я?

В другой части комнаты, всё ещё скрытой за балдахином, скрипнула дверь, послышались легкие шаги. Балдахин отдернулся, и я увидела девушку в длинном закрытом платье из светлой ткани, поверх него она надела еще и сероватый передник.

— Барышня, вы проснулись?

Она едва не выронила таз с водой и полотенцем. Осторожно поставила его на столик возле кровати, всплеснула руками.

— Радость-то какая! Пойду барыне обскажу! Вот счастье-то!

И умчалась, чудом не запутавшись в длинных юбках.

Что же это? Может, после аварии я впала в кому, провалялась тридцать лет и сейчас вдруг очнулась в доме престарелых для богачей? Хотя откуда в нашей семье взяться богачам, даже через тридцать лет? На всякий случай я вытянула руки перед собой и взглянула на пальцы. Нет, кожа молодая, ухоженная, ногти, правда, обстрижены очень коротко, и кутикулами тут явно никогда не занимались. Вон какие толстые! А у меня был свежий маникюр, ноготочек к ноготочку, нежно-сиреневый, под цвет новой сумочки. Как раз из салона я и возвращалась домой, когда меня…

Пора вставать!

Я выпуталась из-под одеял, моментально запутавшись в длинной белой сорочке. У нее даже рукава были длинными. Как саван, честное слово. Потрогала голову. Ну, так и есть — чепчик. Белый, хрусткий, с оборочками. Наверное, я всё же старуха! Да еще и в маразме. А это всего лишь временное просветление. Хотя можно ли назвать это просветлением, если я вижу всякую дичь?

Спустила ноги на коврик, встала и едва не упала. Ножки-то совсем ослабли за время комы. Держась руками за кровать, я обошла кругом и приблизилась к столику, где лежало небольшое зеркальце с ручкой. В нем я увидела совсем юное незнакомое лицо девушки. Впалые щеки, огромные блестящие глаза, светло-русые волосы, выбивающиеся из-под чепчика, — красавица! Но не я. Не мое лицо. И возраст тоже не мой, я-то лет на десять старше.

— Любавушка моя! Доченька!

В комнату ворвалась пожилая женщина, обняла меня, прижала к себе.

— А говорили, что не встанешь! Ох уж эти лекари, чему их только в Белоцарске учат? Не зря я всю ночь на коленях перед Марьей-Заступницей стояла, всю ночь за тебя молила! Оляна, чего встала? Подай умыться!

Теперь я увидела и темные круги вокруг глаз этой женщины, и горестные морщины возле рта, и иссохшие губы. И так мне жалко ее стало, что я вдруг расплакалась.

— Любавушка, дитятко! Болит где? Ты ложись, ложись обратно. Олянка тебе молочка принесет. Будешь молочко? Полежи пока, отдохни. Рано тебе вставать!

Я послушно улеглась на кровать, погрузившись в перину, точно в трясину, и задумалась, что же тут произошло. Пусть не кома, но какая-то болезнь точно была. Если бы я вообще ничего не помнила, то решила бы, что у меня амнезия, но я помню! Помню своих родителей: отец всю жизнь работал водителем автобуса и умер от инфаркта десять лет назад, мама — заведующая магазином; помню школу, институт; помню родную и ненавистную бухгалтерию. И грузовик тот я тоже помню. Выходит, что моя душа почему-то перенеслась в тело этой несчастной девушки, а она, значит, умерла от неведомой болезни.

Это и пугало, и радовало одновременно. Радовало то, что я еще поживу, пусть в неведомом месте и в неведомые времена. Радовало, что я не проснулась в коровнике с младенцем, повисшем на груди, или в борделе под стариком. Пугало то, что я совершенно ничего не знала: ни кто я теперь, ни где я, ни как мне следует себя вести. Буду все валить на потерю памяти после болезни! Если в книгах и сериалах это работает, почему бы и тут не сработать?

По обстановке, нарядам и именам это место походило на средневековую Россию. Наверное, уже после Петра, но до революции.

Вернулась Оляна с чашкой молока, я с трудом приняла сидячее положение, взяла чашку и увидела самое мерзкое, что есть в мире, — молочную пенку. Осторожно — пальчиком — я отодвинула ее к стенке, содрогаясь от отвращения, так же осторожно выпила молоко, всё время следя, чтоб пенка не оторвалась и не коснулась моих губ.

— Оляна, а где тут, — я немного посомневалась, стоит ли спрашивать, но я ж вроде как без памяти, — где тут отхожее место?

Девушка посмотрела на меня с легким испугом.

— Так под постелью. Горшок ваш под постелью. Он чистый, я мыла.

Горшок… Я мысленно простонала. Ну почему я попала в то время, когда еще не придумали канализацию. Как взрослый дееспособный человек вообще может ходить на горшок?

А Оляна уже вытащила знакомую на вид посудину, сняла крышку и протянула руку, чтоб помочь мне встать.

— Нет, я что-то перехотела. Лучше давай умываться и одеваться.

— Куды ж вам одеваться-то? — всполошилась она. — Вы ж совсем слабенькая, вчерась только дышали еле-еле. Уж лучше полежите подольше, встать теперь всяко успеете!

На горшок я все же сходила, но попозже, когда Оляна вышла из комнаты. Задернула полог на кровати, чтоб вроде как за ширмой укрыться, задрала бесконечно длинный подол сорочки и… Это было стыдно, неудобно и холодно. А еще на мне не было трусов или хотя бы панталон. И это тоже было стыдно и неудобно.

Весь день я провела в перинах и одеялах. Оляна, моя горничная, постоянно присматривала за мной, приносила то поесть, то попить, то еще чего-то. Заглядывала и матушка, каждый раз заливаясь слезами. Один раз забежали мальчик с девочкой, мои новые братик и сестренка, но совсем еще мелкие, лет по шесть-семь. Братик побегал вокруг, быстро заскучал и убежал, а сестренка немного посидела рядом, сказала, что молилась вместе с матушкой за мое здоровье Марье-Заступнице, что сегодня на ужин обещали испечь пирожные и что у батюшкиной собаки появились щенки, один беленький с черным ухом, а второй белый с коричневыми пятнами. Когда все новости закончились, она попрощалась со мной и ушла.

К вечеру мне стало тошно от ничегонеделания. Телевизора нет, радио нет, телефона нет, а лежать и смотреть в потолок надоело до зубовного скрежета. Потому, когда Оляна заглянула ко мне в очередной раз, я попросила ее принести какую-нибудь книжку.

Горничная округлила глаза:

— Так ведь они все в кабинете его сиятельства, под замком. Нельзя мне туда. Да и зачем вам?

— Скучно. Хочу почитать что-нибудь.

— Так ведь… — она замялась. — Разве вы грамоту знаете?

Ой! Кажется, я прокололась. А ведь девке, то есть мне, лет шестнадцать-семнадцать, не меньше! И до сих пор читать не умеет. Наверное, ленилась, нос воротила от книг, одни тряпки да парни в трико на уме были. Ну, ничего! Я-то знаю, что без грамоты никуда. Вот уж удивятся мама с папой, когда их нерадивая дочь вдруг выкажет небывалое рвение к учебе!

— Картинки хотела посмотреть. Раз нельзя, так нельзя. Тогда сядь рядом и расскажи чего-нибудь интересного! Какие новости? О чем говорят люди?

Оляна странно покосилась на меня, села на самый краешек кровати и наскоро выпалила про щенков, пирожные, здоровье матушки и батюшки, будто в целом свете не нашлось ничего поинтереснее.

Всю ночь я ворочалась, отлежавшись за день. Меня бесили и эти перины, и подушки, на которых даже улечься толком нельзя было, и балдахин этот вонючий. Это сколько ж на нем пыли скапливается за день? Так что утренний приход Оляны я восприняла как освобождение, попросила помочь одеться и причесаться.

Ну и мода тут, конечно. Непонятная. Платья какие-то ни туда, ни сюда, что-то среднее между русским сарафаном и европейской модой. Ну, то есть, корсета нет, и на том спасибо, зато между кожей и верхним слоем ткани пролегает столько тряпок, что нащупать тело через них просто невозможно. Сорочка, рубашка, которая длиной как сорочка, только погрубее, нижнее платье, несколько юбок, потом верхнее платье, потом сверху еще что-то нацепляется. А ведь у каждой детали есть свое название! Вот только трусов как не было, так и нет. Оно, конечно, через все эти юбки не продует, да и на горшок ходить удобно: встал над ним, чуток раздвинул коленки, прицелился и пли! Иначе как бы я добралась до трусов? Вообще никак.

Волосы Оляна убрала мне очень просто — в косу, приспустив по бокам прядки, чтобы они обрамляли лицо. И всё. Даже кокошника не нацепила, а я-то уже думала, что последний штрих будет именно таков.

— Ну что, Оляна, пойдем завтракать? — радостно сказала я, желая размять ноги.

— Как же, барышня? Вам надобно к его сиятельству зайти, пожелать доброго утречка!

Его сиятельство — это мой отец. Жаль только, я не разбиралась во всех этих титулованиях и не знала, кто он конкретно: барон, князь или просто судья какой-нибудь. Но я его уже заочно не любила. Его дочь, считай, на пороге смерти побывала, едва очнулась, а он даже не заглянул к ней, то есть ко мне. Сложно было зайти, обнять, спросить, как самочувствие? А теперь, значит, я должна еще ему и доброго утра желать? Но мне и самой было любопытно взглянуть на этого человека. К тому же я собиралась выучиться грамоте, а кого еще об этом просить, если не отца.

С помощью Оляны я прошла на второй этаж. Она указала мне на одну из дверей. Я что-то разволновалась, даже в горле пересохло, но все же собралась с духом, постучала, услышала невнятное ворчание и вошла.

Кабинет выглядел уютным из-за светло-зеленых стен и темно-зеленой обивки мебели. Несколько массивных книжных шкафов придавали комнате солидный вид и уют. Я ожидала увидеть огромный стол, вроде того, что стоял у нашего директора в кабинете, за ним легко могло бы разместиться человек десять. Но тут стоял вполне скромный письменный столик, на котором едва умещалась чернильница, стопка бумаг и локти моего здешнего отца, моложавого подтянутого мужчины с аккуратными усами, бородой и, о боги мои, длинными волосами, перехваченными на затылке в хвост. Я всегда была неравнодушна к длинноволосым мужчинам, и этот «сиятельство» в прежней жизни явно бы захватил мое сердечко на неделю-две. Батюшка выглядел моложе матушки на добрый десяток лет. Впрочем, не он же вынашивал и рожал троих детей, не он ночами стоял на коленях и молился за их здоровье, так что чему удивляться?

— Доброе утро, папенька, — пробормотала я, присев в некоем подобии книксена.

Хотя в этих ста юбках и не присядешь толком, да и ширины подола не хватало, чтоб развернуть ткань во всей красе. А, может, мне кланяться надо? Или какой у них тут обычай?

Мужчина впервые посмотрел на меня, да так грозно, что у меня душа ушла в пятки.

— Папенька? Это что за дурость?

А голос-то какой! Низкий, бархатный… от такого мое сердце последовало за душой туда же, в пятки.

— Простите, я еще не пришла в себя после болезни, — пролепетала я.

Его взгляд слегка смягчился.

— Рад, что поправилась. Лекаря того взашей выгнал. Дурень! Только деньги зря на него потратил. В другой раз лучше Спасу пожертвую. Ну, иди целуй батюшку.

Ага, значит, его нужно звать батюшкой, будто священника.

Я подошла, чмокнула его в щеку, он тоже встал, поцеловал меня в лоб, а потом махнул рукой, мол, иди отсюда, не мешай. Вот и все нежности!

— Батюшка, я хотела спросить… Нельзя ли мне сейчас грамоте поучиться? Я буду очень стараться. Хочу помогать вам, — у меня язык не повернулся обратиться к нему на «ты», — буду читать письма, записывать что-нибудь. Как секретарь.

Нет, в прошлый раз его взгляд был вовсе не грозным, так, слегка обеспокоенным, потому что сейчас на меня буквально обрушились громы и молнии.

— Грамота? Девке? Откуда такую глупость взяла? И думать забудь.

Как меня оттуда ноги вынесли, я и сама не поняла. Словно телепортировалась за дверь. Ох и страшный мужик! Скорее всего, военный. С таким даже в постель ложиться страшно: пискнешь не так, он так зыркнет, что в обморок хлопнешься. А потом опа — и трое детей.

Завтрак тоже стал для меня испытанием. Больше всего хотелось, чтоб меня не замечали вовсе, особенно новоиспеченный папа, но мама постоянно спрашивала, не положить ли мне чего-то еще, не подать ли соус, не налить ли брусничного вара… Даже брат с сестрой начали надо мной посмеиваться.

Вернувшись в комнату, я снова задумалась над тем, что же мне делать. Хорошо, грамота запрещена, а значит, никаких академий, институтов и школ. Но чем-то дочери сиятельств должны заниматься! Потому я принялась выспрашивать у Оляны, устраивает ли мой батюшка приемы, организует ли балы, танцы, званые ужины, куда приходят всякие знатные дамы и господа.

— Иногда к его сиятельству захаживают гости, но его сиятельство всегда принимает их в кабинете, — испуганно доложила горничная. — А пляшут только в деревнях на праздники, господам такое зазорно.

— Так, и что? Мы всё время сидим дома и ничего не делаем?

Оказалось, что мы дважды в год уезжаем в имение в какую-то деревню, изредка к другим господам в гости заглядываем на неделю-другую. Обычно в такую жару, как сейчас, мы и уезжаем за город, но из-за моей хвори батюшка принял решение остаться.

Вот и все развлечения местной знати. Веселуха!

— А как же мне тогда мужа искать, если мы ни с кем не видимся? — пробормотала я себе под нос.

— Барышня, а вы совсем не помните? — удивилась Оляна. — Вы ж сговорены давно. Его сиятельство нашел вам жениха. Раз уж вы поправились, так через год и замуж выйдете.

— И кто он? Старик какой-нибудь? — зло сощурила я глаза.

— Как можно? Разве ж его сиятельство так поступит с дочерью? Справный юноша хорошей семьи, с титулом и должностью. Вы у барыни спросите.

С этими словами Оляна от меня сбежала. Пугливая она что-то, на каждый вопрос вздрагивает.

Но вопрос замужества меня слишком сильно волновал, чтобы я отступилась. Потому я выловила свою маменьку и начала расспрашивать ее.

— Матушка, что-то после хвори мне дурно. Что-то я хорошо помню, например, тебя, батюшку, Оляну, а что-то вообще никак. Скажите, правда ли, что у меня жених есть? Каков он собой? Я его видела хоть раз?

Стоило напомнить про хворь, как матушка тут же расклеилась.

— Любавушка, разве о женихах тебе нынче думать? Лучше полежи, молочка попей… Женихи — они никуда не денутся, лишь бы ты окрепла.

Кажется, она неправильно поняла мой интерес. Как по мне, провалились бы все эти женихи в преисподнюю.

— Всемил — хороший справный юноша. Прошлым летом вы с ним виделись, неужто забыла? И он тебе глянулся. Вы даже портретами обменялись. Сейчас-сейчас, — женщина тяжело поднялась и пошла шуровать по моим шкафчикам, — где же он… Да вот же!

Я открыла плоскую коробочку и увидела ну чисто Купидона, только повзрослевшего. Те же пухлые розовые щечки, те же широко распахнутые голубые глазки и светлые кудри над челом. Я помнила, что художники обычно льстят заказчикам, но не знала, в какую именно сторону метнулся именно этот. То ли уменьшил щеки, а на самом деле там ого-го какой пухляш, то ли увеличил.

— Видишь, какой красавец! А умница какой, в Белоцарске отучился, но вернулся в отцов дом, служит при губернаторе. А ведь мог бы и не служить, земли-то и людей полно.

Может, он и впрямь не урод, не дурак и не мямля, но меня взбесил сам факт навязывания мужа. Что это за жизнь такая? Туда не ходи, этого не делай, пойди замуж за кого скажут. И это у меня отец — целое сиятельство, а не прыщ подзаборный!

Но вечно в пустой комнате сидеть невозможно. Я решила изучить дом, двор и по возможности местность вокруг. Судя по всему, мы жили в городе, но из окна я видела только такие же невысокие дома, как и у нас, заборы, сады, лошадей. Может, это некий загородный поселок для богатых, а город в тыще километров отсюда.

Особняк сиятельства оказался довольно обширным, хотя комнат в нем было не так уж много. Под конец я добралась даже до кухни, где стояла настоящая русская печь, только я так и не поняла, как же на ней Емеля помещался. Разве только внутрь полез, прямо туда, куда пироги засовывают. В мультиках у печи сверху была какая-то лежанка, а здесь такого вообще нет, зато виднелось аж два устья. На кухне заведовала повариха с бицухой, как у Шварценеггера. Мышцы так и перекатывались на ее руках, когда она месила тесто в огромном корыте. Ну или в бочке, в тазу, я не разбираюсь во всей этой доисторической деревянной таре. Постояла я там немного, почувствовала, как начинаю потеть от жары, духоты и всевозможных запахов, и сбежала.

Во двор я выходила с опаской, ожидая гневного окрика папаши или плаксивых восклицаний мамаши. Но обошлось. Значит, мне можно иногда дышать свежим воздухом!

А на улице была прелестная погода. Солнышко, ясное небо, пахнет цветами, птички поют, перекрикиваются какие-то мужики, на меня мчится собака Баскервилей. Вот прямо натуральная, только что не светится, а так огромная, со здоровенной пастью и сотнями клыков.

Я сжалась в комок, прикрыла лицо руками и застыла, как соляной столп. С детства боюсь собак, даже маленьких, а от вида этой псины меня просто парализовало. А она наскочила на меня и давай вокруг прыгать, головой толкать, ну точно повалить хочет, чтобы удобнее рвать было.

Она прыгает. Я стою, с жизнью прощаюсь, слезы так и текут. И вдруг незнакомый голос:

— Барышня, ан мне сказывали, что оправились, а я не верил. Говорил, что барышня бы всенепременно Медюка навестила. Ишь, как радуется! Как скочет! Стосковался.

— Убери его, — прошептала я.

— Тут намедни ночью он как завыл! Мордой к окну, значится, вашему. Ну, думаю, барышня того… дух испустила, не иначе.

— У-убери собаку, — сказала я чуть громче.

— Ан нет, ошибся Медюк-то. Зато вон глянь, точно кутенок слепой!

— Убери пса! — завизжала я, не силах больше сдерживать свой ужас.

— А? Медюка убрать? Вы чего ж, напужались? Это ж Медюк! Вы ж его со слепыша еще… Верхом, как на лошадке, катались… Медюк, пойдем! Пойдем-пойдем! Вишь, не хочет барышня играть с тобой.

Сквозь пальцы я видела, как седой мужчина утаскивает это чудовище, а оно вырывается и все на меня оглядывается. И пока он его с глаз моих не убрал, я так и не смогла сдвинуться с места, зато потом опрометью кинулась в дом, взбежала по лестнице, захлопнула дверь комнаты и бросилась ничком на кровать, дав волю слезам.

После этого я начала замечать странное отношение к себе. Во-первых, куда-то пропала Оляна, вместо нее прислали какую-то грубую бабу, которая и двух слов связать не могла. Она молча выносила мой горшок, помогала одеться и туго-претуго заплетала косу. Брат с сестренкой больше не заглядывали. Батюшка пристально смотрел на меня, но кроме «доброго утра» ничего не говорил. Даже матушка охладела, хоть и плакала всякий раз, когда видела.

Надо было что-то делать! И я решила поговорить с «папашей» прямо. Ну, не настолько прямо, чтобы сказать, что я не его дочь, но хоть как-то обозначить свои желания и потребности.

— Батюшка, я тут подумала. Я не хочу замуж, — во время утреннего приветствия сказала я, потупив глаза. — Есть ведь и другие занятия. Например, я могла бы шить платья. Ну, не то чтобы прям руками шить. Я бы придумывала новые платья, а портниха бы их шила.

Я робко взглянула на батюшку и увидела, как он побагровел от гнева. Как бы инфаркт не случился!

— Позорить меня вздумала! — взревел он. — Чтоб дочь графа Порываева швеей заделалась! Не бывать такому.

— Можно и не швеей, — поспешила объяснить я. — Хотите, я расскажу вам про…

Ни «канализации», ни «туалета» в этом языке не было, пришлось выкручиваться.

— Расскажу, как сделать такую систему, чтоб не пришлось на горшок ходить.

— Вон! Пошла вон! И чтоб из спальни ни ногой!

В кабинет ворвалась матушка и быстро вытолкала меня за дверь, сама же осталась внутри. Вот отчаянная женщина! Неужто не боится пасть смертью мученицы?

Но дверь она закрыла неплотно, и я решила подслушать.

— И что делать теперь? Олянку я в деревню отправила, нечего ей тут языком трепать. Но Любава…

— Что делать, — резко сказал граф. — Пусть сидит тихо и не высовывается.

— А дальше-то что? Может, Орден позвать?

— Чтоб весь город узнал, что у графа Порываева в дочь вселилось что-то? Не надо мне такого позора! Замуж ее надо отдать, да поскорее. До свадебника как-нибудь протянем, а там пусть Огнеславские расхлебывают.

— Так через лето ж хотели…

— Пусть! Я отпишу Огнеславскому, а ты давай, приданое собирай. И приглядывай за этой… Глаз с нее не своди!

Я вернулась к себе в комнату совершенно потерянной. Что же это за мир такой? Хотя почему «мир»? Это просто папаша Любавы — деспот и самодур. Кому было бы плохо, если б я трусы изобрела и продавать начала? Или платья, состоящие не из ста одежек без миллиона застежек? Или рассказала бы, как срать и не вдыхать потом эти ароматы всю ночь?

Зачем было меня спасать и переселять в тело этой девушки, если в итоге я проживу такую же унылую жизнь с нелюбимым, какую прожила бы и она? Нет, надо что-то делать!

Точно! Нужно найти Орден, который упомянула матушка. Видимо, я не первая в этом мире попаданка. И раз так, умные люди должны были понять, что попаданцы могут многому их научить. Пусть я не так много знаю, не смогу рассказать ни про ружья, ни про сварку металлов, ни про электрический ток, зато я разбираюсь в нарядах! В двойной бухгалтерии! Да в тех же котлетах по-киевски! И плевать, что я дочь графа Порываева! Почему я не могу заниматься тем, чем хочу?

Только как передать весточку в Орден, что здесь, в богатом особняке, сидит нужный им человек? Слуги от меня шарахались, за дверь я и сама боялась выйти, чтоб не столкнуться с Медведиком, так звали ту баскервиллеву собаку на самом деле, голубей тут почему-то не держали, и даже океан не плескался под окнами, чтобы ласково принять в свои объятья бутылку с запиской. Ах да, я же еще и неграмотная тут! Впрочем, написала бы на своем языке. Если Орден занимается попаданцами, то в нем наверняка есть специалисты.

В крайнем случае сбегу прямо со свадьбы!

Но, слава богу, всё разрешилось гораздо быстрее. Всего спустя неделю после памятного разговора с папашей к нам приехали гости.

Я услышала громкий лай Медведика, выглянула в окно и увидела, как через ворота прошли двое мужчин. Один — коренастый, в потрепанной простецкой одежде, сразу видно, слуга или конюх какой-то. Зато второй! Высокий, с узким породистым лицом, в длинном пиджаке, который сидел на нем так, словно он в нем родился. Сразу видно, что пошит на заказ. И длинные русые волосы, завязанные в хвост на затылке. Неужто он и есть тот самый жених? Тогда нужно отыскать того художника и переломать ему руки за ненадобностью. Вообще ничего общего! И оригинал мне нравился намного больше.