Жмурки

Глава 17

Маше даже не пришлось вспоминать, как это делается: ноги сами собой приросли к полу, руки сложились на парте, как у примерной ученицы, а глаза уставились в стену, на которой висела почти новая, только слегка поцарапанная доска, но на ней всё равно никто не писал, даже мела не было, и Маша принялась считать эти царапины, как овечек, чтобы заснуть, всё что угодно, только бы не смотреть на очкастого, не выдать себя, не показать ему свой страх, потому что тогда он ТОЧНО поймёт, что она, Маша, не такая, как все, потому что остальные дети не боялись, они вообще не обратили на очкастого внимания, так и продолжали свои глупые никчёмные занятия, и только она никак не могла совладать с собственными глазами, которые хотели следить за Очкастым, а вовсе не пялится на доску, и царапины тут очень кстати, потому что их можно считать, и это хоть какое-то занятие, когда страшно так, что опять хочется писать, хотя только что была в туалете, а может, это выпитая вода просится наружу…

— Здравствуйте, дети, — тихо сказал Очкастый.

И только тогда часть детей отвлеклась и посмотрела на него. Другая часть не реагировала.

Но Маша решила, что ей можно и посмотреть: никто же не знает, что происходит у неё в голове.

И посмотрела.

Ну, не совсем на него, а за левое плечо — этому приёму она научилась ещё в детдоме, когда надо было делать вид, что слушаешь трепотню учителя, а в это время преспокойно размышлять о своём.

В какой-то момент Маша решила, что думает слишком громко, и испугалась.

А вдруг кто-нибудь услышит?

Но Розочка оказалась права: окинув класс рассеянным взглядом, Очкастый не обратил на Машу никакого внимания.

И она уже почти расслабилась, и даже смогла тихонько выдохнуть, как Очкастый отколол номер: вытащил из кармана какую-то коробочку с присосками и подошел к первой парте.

Присоски он налепил на лоб белобрысому мальчику, а сам стал смотреть на экранчик.

Повторил то же самое с другим мальчиком, ещё с одним и ещё…

Эльвира сказала: директор будет проверять результаты. Видать, это они и есть.

Сама Эльвира тоже сидела за партой, во втором ряду с края.

Ей лепить присоски Очкастый не стал.

Зато девочка рядом с Эльвирой, как только ей прилепили на лоб круглые чёрные резинки, вдруг резко откинулась на стуле, выгнулась дугой и засучила ногами.

Коробочка громко запищала, и от этого звука девочка выгнулась ещё сильнее, с губ её закапала слюна.

А Маша изо всех сил делала вид, что смотрит прямо перед собой. Ногти впились в сгиб локтя, прямо через комбинезон, но она этого не замечала, потому что опять, как тогда, в ящике, нестерпимо хотелось в туалет.

Как только Очкастый снял присоски с девочки, та обмякла, запрокинула голову и кажется, перестала дышать. Но это было не точно, ведь Маша видела девочку лишь краем глаза, или, говоря по-научному, пе-рифе-рийным зрением.

Очкастый повернулся к Эльвире и сказал:

— Найди человека в сером халате и приведи сюда.

Эльвира тут же поднялась и пошла к двери. На девочку она даже не взглянула, хотя та сидела рядом, на соседнем стуле.

А Очкастый перешел к следующей парте…

Время тянулось мучительно медленно.

Иногда коробочка пищала, и тогда Очкастый поднимал мальчика или девочку, и выводил на середину класса, где они также безучастно стояли и смотрели перед собой.

В судорогах никто больше не бился.

Вернулась Эльвира, за ней шел безучастный человек в сером халате.

— Унеси это вниз и утилизируй, — приказал ему Очкастый, указывая на девочку без сознания.

Подбородок у девочки был в слюне, а из ноздри показалась капелька крови.

Человек в сером халате подхватил девочку на руки и вышел. Никто на них не смотрел.

Маша решила последовать примеру девочки: ничего не стоило изобразить припадок, она это умела.

И хотя у Ленки из детдома это получалось куда лучше, ей даже врачи верили, Маша в себе не сомневалась.

Заставили передумать её слова Очкастого. Во-первых, указывая на девочку, он сказал «это». О людях так не говорят, их в школе учили. Человек — это «кто», он не предмет.

А во-вторых… Маша знала, что означает слово «утилизировать». Думать она об этом сейчас не собиралась, тем более, что Очкастый уже приближался к её парте.

Чем ближе он подходил со своей коробочкой и присосками, тем сильнее билось сердце.

Пульс колотился даже в глазах, и Маша боялась, что Очкастый, бросив на неё хотя бы один внимательный взгляд, тут же всё поймёт.

Это она сбежала из общей спальни.

Это её искали люди в серых халатах на первом этаже.

Это она пряталась в ящике с печеньем.

Дыхание спёрло, горло сдавило судорогой.

Когда Очкастый принялся проверять детей прямо перед её партой, Машу охватило непреодолимое желание вскочить и бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят.

Но рядом с выходом сидела противная Эльвира, наверняка она попытается её поймать. Они так всегда делают — те, кто сидит рядом с дверью… Если бежишь слишком быстро и не смотришь по сторонам, обязательно поставят подножку.

Некоторые так СПЕЦИАЛЬНО садятся. Извращенное чувство юмора — говорила Юлька.

Будь, как все, — напоминала себе Маша, стараясь успокоить дыхание.

Раз овечка, два овечка… Овечки тоже были противные, как Эльвира. Они совершенно не хотели прыгать через заборчик, а стояли рядом, смотрели на Машу и гнусно усмехались.

Ощутив на лбу присоски, Маша чуть не зажмурилась. Усилием воли удержала она лицо — помог обширный опыт из жизни индейцев.

Настоящий индеец никогда не выказывает страх, — шептала она про себя. — Настоящий индеец никогда не меняет выражение лица, даже если ему в голову летит томагавк, даже если ему отрезают палец.

Однажды, на спор, она проткнула себе щеку булавкой. И ни разу не моргнула, даже когда из дырочки пошла кровь…

И вдруг коробочка запищала.

Маша жутко испугалась, и если бы не представляла у себя в щеке булавку — подскочила б до потолка, стопроцентов.

Писк был другим. Не таким, как у девочки с судорогами, и не таким, как у тех, кто уже стояли у доски.

Всего там стояло три человека: два мальчика и одна девочка, про которую Маша сначала думала, что она тоже мальчик, потому что волос у неё на голове не было, только ёжик.

Послушав писк, Очкастый снял с Машиного лба присоски и сказал:

— Встань.

Маша послушно встала.

— Как тебя зовут? — повелительно спросил Очкастый.

— Эсмеральда, — ответила Маша, глядя строго перед собой, свободно опустив руки вдоль тела, и только изо всех сил поджав пальчики на ногах, потому что в тапках их не было видно.

— Ты сегодня была в комнате с телевизором, Эсмеральда? — спросил Очкастый.

— Да, — на всякий случай ответила Маша.

И верно, угадала, потому что тот кивнул, а потом подкрутил что-то в коробочке.

— Садись на место, Эсмеральда, — сказал очкастый и казалось, тут же про неё забыл.

Он поверил! — Маша улыбнулась — мысленно, снаружи всё ещё сохраняя индейскую невозмутимость.

Когда Очкастый закончил проверку, и вывел к доске ещё одну девочку, Маша позволила себе выдохнуть.

Но видать, слишком рано: собрав выделенных детей и подталкивая их к выходу из класса, как глупых цыплят, в дверях Очкастый остановился и сказал:

— Эльвира. Через два часа приведёшь Эсмеральду в мой кабинет. А до тех пор пускай сидит здесь.

— Хорошо, — сказала противная старшая девочка.

На Машу она даже не взглянула.

Так, пора выбираться, — подумала Маша, как только за дверью стихли шаги Очкастого.

Если через два часа Очкастый меня не увидит — стопудово всё поймёт. Вспомнит, как искал сбежавшую девочку утром, вспомнит неправильный писк коробочки…

Но чтобы выбраться из класса, нужно отвлечь Эльвиру. Подобно овчарке, наблюдала она за стадом детей, не упуская ничего.

А может…

Как только в голову пришла эта мысль, Маша тут же встала и пошла к двери. Она старательно изображала зомби, не глядя по сторонам и не двигая руками.

— Стой, — раздался повелительный оклик Эльвиры.

— Я хочу писать, — громко сказала Маша. — Я должна пойти в туалет.

— Хорошо, иди, — сказала Эльвира. — Но потом сразу возвращайся. — и отвернулась.

Душа ликовала. Ай да Маша! Ай да молодец!..

А всё дедуктивный метод, — похвалила Маша саму себя, прикрывая дверь в класс с другой стороны.

Дети вечно хотят в туалет — это она знала по себе. Как что не так — сразу хочется писать. А если выпить на спор два литра лимонада — так вообще полный капец.

Но в классе, конечно, никакого туалета не было. И мочой не пахло, не то, что в спальнях…

Значит, куда-то дети ходят — справлять естественные надобности, и никого это не должно удивлять, — так рассуждала Маша и оказалась права.

А это было приятно, и главное — помогло вырваться из-под бдительного ока Эсмеральды.

Мишка… — думала Маша, осторожно заглядывая в очередной класс.

Но теперь она была умнее: следила, чтобы коридор оставался пустым, и никто не мог подкрасться из-за спины.

Вернёмся к особняку, в котором проживала Маша.

Солнце давно миновало зенит, и теперь было похоже на варёное яйцо, которое зачем-то положили в стакан с крепким индийским чаем.

Дом стоял с тёмными окнами, в них, как в зеркале, отражались голые ветки сирени, да ещё осин, выстроившихся вдоль забора, подобно безмолвным серым стражам.

К вечеру похолодало, и из носа Рамзеса, спящего на пороге своего домика, вырывались облачка пара.

Прилетел мыш Терентий и уселся на конёк крыши, прямо над головой пса.

Рамзес сладко причмокнул во сне и переложил тяжелую голову с одной лапы на другую.

Мыш многозначительно кашлянул.

На пса это не произвело ровно никакого впечатления.

Тогда Терентий расправил кожистые крылышки и спланировал вниз, прямо к морде пса.

Чёрный и влажный нос выпустил струю тёплого воздуха, и Терентия чуть не сбило с лапок, но он удержался, помогая себе коготками на кончиках крыльев.

Рукокрылые, — так называют люди летучих мышей.

Терентий нетерпеливо постучал пса по носу. Тот фыркнул, клацнул зубами, словно ловил муху, и лениво приоткрыл один глаз.

Перед ним мельтешило нечто мелкое, неуловимое — зрение у Рамзеса было уже не то, что в молодости. Но нюх пока не подводил, и сейчас он подсказал сонному собачьему разуму, кто перед ним.

— Ну что тебе? — спросил пёс. — Ночь скоро, не мешай спать.

— Слышали новость? — возбуждённо пискнул мыш. — Девочка пропала.

— Не знаю никаких девочек, — сердито буркнул Рамзес и отвернулся. Холодно. Лапы ломит к перемене погоды. Ночью наверное пойдёт снег…

— Как же не знаете, господин пёс, — не отставал Терентий. — Маша! Ваша подопечная. Пошла в школу и не вернулась.

Рамзес вскинул голову и принюхался. Как всегда, неистребимый запах хозяйки дома превалировал над всеми остальными.

Сигаретная вонь смешивалась с запахом сырой земли, прелых листьев, крошечного крылатого создания перед носом, с тонким, доносящимся с соседнего участка запахом крови и болотной тины…

Маша сегодня не проходила.

Точнее, утром она вышла, вместе с хозяйкой села в машину и они уехали — Терентий сказал, в школу.

Но обратного следа он не чуял.

Странно.

Дни для Рамзеса были как плоские бублики, нанизанные на единую непрерывную нить. Каждый бублик неуловимо отличался от других, и в то же время, это был один и тот же бублик. С тем же запахом, с тем же вкусом…

Но в сегодняшнем дне-бублике что-то изменилось.

В нём не было Маши.

Пёс тяжело поднялся на лапы и наклонил голову к самой земле, уставив нос на мыша Терентия.

— Докладывай, — коротко гавкнул он.

— В школу приехала, как обычно, — с готовностью сказал мышь. — Сидела на уроках. Но в автобус не села, а пошла на остановку и забралась в трамвай. Больше я ничего не знаю: за трамваем мне не угнаться… — Терентий продемонстрировал крохотное, тонкое, как у бабочки, крыло.

— Ох, грехи мои тяжкие, — пёс и исчез в домике. Через минуту появился, неся в зубах широкий кожаный ошейник. — Проморга-и, — пробурчал он сердито и сплюнул ошейник на землю. А потом подцепил его носом и попытался надеть. — Помоги, — рыкнул он мышу, и Терентий, взлетев псу на холку, вцепился лапками в кожаную петлю и потянул изо всех сил.

— Зачем это вам? — спросил любопытный мыш.

— Для солидности, — пояснил Рамзес. — Увидев меня в ошейнике, люди не будут пугаться. Пёс в дорогом ошейнике — это респектабельный гражданин, а не шелупонь бродячая.

— Это как для людей — одежда, — кивнул понятливый мыш. И оглядел своё маленькое, покрытое серой шерсткой тельце. Ему никакая одежда не требовалась.

— Что-то типа того, — буркнул Рамзес и устремился к калитке в дальнем конце сада.

Калитка выходила на реку. Там, на асфальтированной площадке притулились мусорные баки — общие с соседями.

Там же проходила беговая дорожка, а дальше — проезжая часть, за которой и несла свои воды река, закованная в серый каменный панцирь и неприветливая в это время года.

Рамзес приподнял носом перекладину металлического засова, толкнул калитку лапой и вышел на беговую дорожку.

Не глядя толкнул калитку теперь уже задней лапой, послушал, как упал на место засов, удовлетворённо кивнул и потрусил по беговой дорожке в сторону школы.

Мыш Терентий перелетел через калитку поверху, а потом сложил крылышки и устроился на ошейнике Рамзеса, вцепившись коготками в кожаную петлю.

Маша обошла весь второй этаж интерната, а Мишки всё не было.

Она даже отыскала Светку — девочка сидела в одном из классов, перед лицом её парил уже не один карандаш, а целый десяток, и когда Маша с криком радости бросилась её обнимать, никак не отреагировала.

Точнее, отреагировала: сбросила Машины руки, оттолкнула девочку от себя и вернулась к своему занятию.

— Света! — позвала Маша и потрясла её за плечо. — Это я, Маша!..

При звуках её голоса Светка оторвала взгляд от карандашей — те сразу попадали на парту — и посмотрела на Машу. В глазах её мелькнуло узнавание, она даже хотела что-то сказать…

Но глаза уже потухли, а бледное круглое личико сделалось пустым, равнодушным.

— Светка! — забыв обо всём, завопила Маша. И почувствовала руку на своём плече…

Чёрт. Совсем забыла о конспирации, — поругала себя Маша и нехотя повернулась.

Держал за плечо её незнакомый мальчик в очках. Также, как и Эльвира, выглядел он старше других детей в классе.

— Не кричи, — сказал мальчик строго. — Садись на место и решай задачку.

И указал на пустую парту.

Такой же надсмотрщик, — решила Маша. — Староста, блин.

— Я писать хочу, — выдала свою коронную отмазку Маша.

— Тогда иди в туалет, — разрешил мальчик.

Пока он не передумал, Маша поспешила уйти.

Светка была такая же зомби, как и все, и Маша просто не знала, как ей помочь.

Делать нечего, — и снова она стояла у подножия лестницы. — Придётся идти на третий этаж…

Туда идти совсем не хотелось. Во-первых, это было ещё дальше от выхода из здания. А во-вторых, оттуда и несло подгоревшей кашей, но запах не пробуждал аппетита, а казался неприятным и даже страшным.

Так пахло от девочки, которую человек в сером халате унёс из класса.

От той, которую Очкастый назвал «это».

Маша поёжилась.

А потом сглотнула, взялась для смелости за перила и поставила ногу на ступеньку.

— Где ты видел её в последний раз? — спросил Рамзес у мыша, стоя рядом с большими чугунными воротами, которыми запирали школу на ночь.

Здесь было слишком много запахов. Детская обувь, следы покрышек, каблуки взрослых…

Я слишком стар для этого дерьма, — печально подумал пёс.

Когда-то он мог унюхать след муравья, и отпустив его в огромный муравейник, найти на следующий день.

Теперь он почти ослеп, всё время хотел спать, а лапы при каждом шаге ломило так, словно внутри суставов было стекло.

Но делать нечего: девчонку надо искать.

Это его вина. Он взялся охранять малышку, а теперь она пропала. Его вина. И его ответственность.

Казалось бы: нет ничего легче! Ребёнок под присмотром мамы — та носилась с девочкой, как с тухлым яйцом.

Синекура, — думал Рамзес. — Как раз самое то, на старости лет. Непыльная работёнка, тёплая будка, сытная кормёжка…

Что ещё нужно старому пограничнику на пенсии?..

— Маша пошла к остановке, — слетев с ошейника, Терентий вился рядом с мордой Рамзеса.

От его крылышек воздух едва заметно колыхался, и только по этим колебаниям, а ещё запаху, пёс чувствовал присутствие друга.

Остановка была метрах в ста от ворот школы, и уже на подходе Рамзес уловил знакомый запах.

От девочки всегда пахло по-особенному. К чистому детскому духу примешивались запахи чернил, электроники, обкусанных ногтей, испачканных коленок… Маша не слишком любила мыться, и сейчас Рамзес был ей за это благодарен: чёткий сине-малиновый аромат до сих пор витал в воздухе, несмотря на то, что девочка проходила здесь несколько часов назад, и после неё на остановке побывало ещё около сотни людей.

— Трамвай ходит по рельсам, — размышлял Рамзес вслух, частично для того, чтобы привести мысли в порядок, частично — для Терентия, который вновь устроился на ошейнике. Веса его пёс не чувствовал. Зато слышал быстрое биение крошечного сердца и тихое дыхание. — Он идёт в одну сторону, и если мы пойдём следом и будем нюхать каждую остановку, то узнаем, где Маша из трамвая вышла.

— А если рельсы раздвоятся и она поедет по другому маршруту? — спросил мыш.

— Вот когда раздвоятся, тогда и подумаем, — буркнул Рамзес. Всё-таки он был пограничником, а не профессором тригонометрии. И привык решать конкретные задачи в конкретных боевых условиях.

На шестой остановке Рамзес вновь взял Машин след.

Мимо ларька с мороженным — там Маша не останавливалась, прямо в парк.

И тут их с Терентием ждал подарок: ленточка из Машиной косички.

Она была мятая, кто-то наступил на ленточку ботинком, а ещё на неё накакал голубь… Но сомнений не было: запах принадлежал именно Маше.

К сожалению, это было единственной хорошей новостью: рядом с ленточкой, прямо у дорожки, след обрывался.