Жабы жаждут.

*41. Социал-дарвинизм, неооптимизм и другие извращения.

Через четверть часа Аслауг, Ликэ и Юлиан разместились за столом на камбузе (здесь, подобно планировкам на малых яхтах, камбуз совмещался с кают-компанией). Юлиан пошарил в холодильнике, раскидал всем по бутылке пива, и напомнил:

— Ликэ, ты собиралась рассказать про первый по размеру скандал в твоей биографии.

— Ах это… В общем, скандал был вокруг социал-дарвинизма.

— Как тебя угораздило? — изумилась Аслауг.

— Это потому, что я фламандка, и с диссертацией по спорному периоду эволюционной биологии пре-гоминид. Конкретно я занималась анойяпитеками и наяпитеками. Хотя в строгом смысле, наяпитеки это виртуальный вид, его существование не доказано.

— Будь я проклят, если понял, о чем речь, — прокомментировал консультант по ЯД.

— Все не так сложно, — заявила бельгийка, — анойяпитек, это обезьяна пре-гоминид, она обитала в Северной Африке и Испании 12 миллионов лет назад. Есть мнение, что она последний общий предок орангутанов, горилл, шимпанзе, бонобо и людей. Затем след прямых предков людей теряет четкость до оррорина, гоминида, обитавшего в Кении, 6 миллионов лет назад. Известна спекулятивная гипотеза о том, что в этот темный период прямые предки людей вели полуводный образ жизни, поэтому их кости не сохранились. Фактически в пользу этой гипотезы свидетельствует приспособленность людей к воде, намного большая, чем у других гоминид.

Юлиан Зайз основательно хлебнул пива и сообщил.

— Вот тебе еще факт: некоторые генвекторики растормаживают спящие гены так, что у человека появляются свойства, почти как у выдры.

— Интересно, — сказала она, — но это опять лишь косвенное свидетельство. В той линии, которая ведет к людям, возможны ранние полуводные виды. Яванский макак-крабоед, например, отлично плавает и ныряет. Предки анойяпитек могли быть похожи на него.

— Ликэ, как это все связано с социал-дарвинизмом? — встряла Аслауг.

— Просто, ректор Гентского университета из-за всего этого попросил меня выступить в теледебатах против социал-дарвиниста из партии «Фламандский интерес». Я ненавижу политику, но ректор так настаивал, что проще было согласиться, чем объяснять это.

— А что вообще такое социал-дарвинизм с научной точки зрения? — спросил Юлиан.

— С научной точки зрения, это чушь собачья, — сказала она, — социал-дарвинизм смешал дебильный культ успешности по искусственной шкале и в искусственных финансово-юридических условиях — со схемой естественного отбора в дикой природе. По социал-дарвинизму, успешные люди быстро размножаются, а неуспешные — вымирают. Такое убожество выгрузил этот субъект, когда ему дали слово. Тогда я спросила: верно ли я поняла, что самые успешные в Бельгии, это мигранты из Африки, живущие в лагерях, получающие велфер, и размножающиеся с изумительной скоростью? Он сказал: нет, неправильно, так не должно быть, размножаться должны именно успешные. В ответ я отметила, что это не дарвинизм с естественным отбором, а искусственная селекция. В овцеводстве так выводятся тонкорунные мериносы, которые не выжили бы в природе.

Аслауг весело фыркнула и философским тоном спросила:

— Почему мне кажется, что поборнику социал-дарвинизма не понравилось сравнение с тонкорунным мериносом?

— Не знаю, почему так кажется тебе, — в тон ей ответила бельгийка, — но этому субъекту действительно не понравилось. Он поругался немного, и заявил, что проблема в левых политиках, лоббирующих пособия для бездельников. Я попросила у него определение бездельников. Он ответил: это те, кто не зарабатывают своим трудом или бизнесом. Я спросила: считать ли трудом — деятельность секретарши старшего банковского клерка, каковая секретарша 5х8 часов в неделю сидит в офисе, красит ногти или тупит в свой смартфон, иногда отрываясь, чтобы сварить кофе боссу? Субъект заявил: да, это труд, поскольку секретарше платят за это. Я ответила: быть бедняком тоже труд, поскольку пособия платятся именно за это. Он возразил: получатель пособия ничего не делает. Я парировала: получатель пособия ходит в офис социальной службы, и просит пособие. Таким образом, он дает работу тысячам клерков, обрабатывающим эти просьбы. Если пособия отменить, то эти клерки потеряют работу, не смогут кормить свои семьи, что вызовет социальный взрыв. Значит, бедняки на пособии выполняют важную работу по поддержанию мира и стабильности в обществе. Вот так это устроено, заключила я.

— А он что? — азартно поинтересовался Юлиан.

— Он заявил, что настоящие люди устали от всей этой левацкой бюрократии, и что надо вернуться в старое доброе прошлое, когда деньги платились за настоящий труд, а бабы сидели дома, готовили обеды, рожали детей, и уважали мужчину — добытчика благ.

— И тогда ты заехала ему по морде? — предположила Аслауг.

— Слишком много чести, — бельгийка улыбнулась, — я просто рассказала, как выглядит европейский экономический расклад с точки зрения старого доброго прошлого. Есть фермеры и агрономы, выращивающие клубнику, виноград и все такое. Есть некоторое количество разнорабочих, поддерживающих инфраструктуру. Наконец, есть риэлторы, продающие или сдающие в аренду недвижимость, оставшуюся у нас с прошлых веков. Европейская недвижимость популярна среди нуворишей из третьего мира, где сейчас делаются все машины и гаджеты, которые раньше делались в Европе. Все европейцы, которые не заняты вышеназванным — фактически, сидят на пособии. Ведь все, чем они занимаются, не приносит никаких благ. Разве что, они собой оживляют ландшафт.

— А он что? — снова спросил Юлиан.

— Он… — бельгийка опять улыбнулась, — …Он впал в неистовство, стал кричать, что на телестудии какое-то гнездо марксистов и феминисток, после чего покинул арену. Мне казалось, я выполнила миссию, затоптав социал-дарвинизм грациозными ножками. Но случился скандал из-за моего экспромта о политэкономии поствандалической Европы.

Кстати, красиво звучит: поствандалическая Европа: как V век, старое доброе прошлое.

Аслауг Хоген отхлебнула пива, задумчиво вздохнула, и пробурчала:

— Вообще-то жалко нашу Европу.

— Чертовски жалко, — согласилась Ликэ Рэм, — я помню Европу прошлого века…

— Знаете, девчонки, — произнес консультант по ЯД, — мне кажется, не следует спешить с выводами. Не исключено, что Европа снова будет прекрасной, и довольно скоро.

— Как ты это себе представляешь? — полюбопытствовала Аслауг.

— Как окончательный крах социал-дарвинизма, — сообщил он, а затем продекламировал: «Социальные дарвинисты! Они не верили в возможность существования, видели только сплошную борьбу за существование: толпы остервенелых от голода людей, рвущих друг друга в клочки из-за места под солнцем, как будто оно только одно, это место, как будто солнца не хватит для всех!»

— Это откуда? — спросила Ликэ.

— Это братья Стругацкие, НФ-роман «Хищные вещи века», СССР, 1964 год.

— А! Вероятно, в сюжете что-то вроде утопического социализма.

— Что-то вроде, но не совсем. Там общество изобилия показано как антиутопия, однако авторский мир, будто, спорит с авторами. Не знаю, как это называется в литературе.

Бельгийка-палеобиолог махнула рукой.

— Не важно, как называется. Какая ключевая идея?

— Изобилие, созданное НТР, — ответил Юлиан, — в сюжете показана философская школа неооптимизма, которая учит, что все социальные проблемы от неразделенной любви и неутоленного голода. И что прикладная наука может быстро решить обе проблемы. По вопросу голода, и любой нехватки доступных потребительских товаров — схема ясна. В обществе с интегральной роботизацией очень высокая производительность труда. Это значит: мизерная себестоимость вещей. Путь к изобилию загораживают политические фетишисты, которым чужая нищета нужна для удержания власти. Если лишить их контроля, то блага посыплются, как из рога изобилия. И настанет счастье.

— А как же неразделенная любовь? — напомнила Аслауг.

— Неразделенная любовь… — он хмыкнул, — …Фикция, рожденная страхом и жадностью нищих, вынужденных продавать себя через наемный труд за крохи благ. Рог изобилия устраняет эту фикцию, как и вообще все обычаи маркировки собственности. Никто не маркирует воздух, ведь он в изобилии вокруг нас. А если все вещи, как воздух…

— Подожди! — вмешалась она, — Люди, как объекты любви индивидуальны, в отличие от потребительских товаров, которые серийно клонируются конвейером.

Консультант по ЯД неопределенно пожал плечами.

— Для кого-то да, но для многих ли? Неооптимизм утверждает, что лишь для немногих. Обычному человеку желателен сексуально-бытовой партнер с определенным набором качеств. Индивидуальность не играет роли. Поэтому популярны сайты знакомств. Ты отправила форму-запрос и получила список партнеров, которые годятся тебе, а ты им.

— Тупой сервис! — припечатала Ликэ Рэм, — В полноценной любви важна спонтанность. Например: на днях я переспала с Тургутом Давутоглу. Хотя мне этот типаж совсем не нравится. Просто случился порыв эмоций, я поддалась этому порыву, и довольна.

Аслауг от изумления хлопнула ладонями по коленям.

— Ты переспала с владельцем холдинга «Митридат»?

— Да, это пример ценной спонтанности, и не говори, будто у тебя не было такого.

— У меня тоже было, конечно. Однако, переспать с миллиардером… Извини, но это, в некотором смысле, похоже на извращение.

— Не говори, будто у тебя не было спонтанного опыта извращений, — парировала Ликэ.

— У меня, конечно, были извращения… — начала голландка, затем, кажется, передумала развивать эту тему, рассмеялась, и прошептала, — …Твою интрижку с Давутоглу надо держать в секрете, я правильно понимаю?

Бельгийка снова махнула рукой.

— Не обязательно. Запись с какой-то видеокамеры продана желтизне, и опубликована с анонсом «Шах Митридат переспал с профессором по динозаврам». Из анонса, кстати, непонятно, какого пола профессор. А Давутоглу, будучи спрошенным репортерами, не моргнув глазом, ответил: «я переспал с динозавром, а профессор консультировал нас». Касательно же видеозаписи, он заявил, что все вопросы к компьютерному художнику, рисовавшему это довольно посредственное произведение кино-эротики.

— Толковый ответ! — признала Аслауг, — Но мы уползли как-то далеко от темы светлого будущего Европы, да, Юлиан?

— Это точно, — отозвался он, — мы добрались до неооптимизма, как философской школы материального изобилия из НФ-романа Стругацких. Авторам не нравилась подобная философия. Передавая эту неприязнь читателю, они не пожалели дегтя и перьев, чтобы вымазать неооптимизм. Апологет показан самодовольным сибаритом, а в его учение вклинился пункт о закрытии науки после достижения роботизированного изобилия.

— Мавр сделал свое дело, мавр может уходить? — спросила Ликэ.

— Да. Согласно неооптимизму, после этого, человечество впадает в счастливое детство, посвящая все время танцам и любви с перерывами на питание и сон. Конец истории.

— Гм… — бельгийка приложилась к бутылке пива, — …А что, в будущем неооптимизма, например, мне нельзя будут заниматься моими динозаврами и адскими свиньями?

Юлиан Зайз отрицательно покачал головой.

— Про запреты не сказано. Якобы люди при изобилии сами не захотят умных занятий.

— Фигня! — припечатала Аслауг.

— Фигня, — согласился он, — через 30 лет после издания, авторы сами сказали, что конец истории по неооптимизму, ниоткуда не следует. И желающие заняться какой-то темой совершенствования, получат море ресурсов. Вопрос лишь: сколько будет желающих?

— Хоть семеро на миллион, — сказала голландка, — при изобилии ресурсов и натуральной ориентации науки, этого достаточно, чтобы за полвека дотянуться до звезд.

— Жабы жаждут звезд? — передразнила Ликэ фразой из рэп-Z-рэйв хита Чоэ Трэй.

— Да! А чем мы хуже жаб?

— Не знаю, Аслауг. Возможно, дела с научной этикой у нас обстоят хуже, чем у жаб.

— Хуже в каком смысле?

Бельгийка сделала паузу, допила пиво, и покатала ладонью по столу пустую бутылку.

— Видишь ли: только та научная этика на что-то годна, которая может себя защитить.

— У Ленина так сказано про революцию, — ввернул Юлиан.

— Представь: я знаю. Но это верно для научной этики тоже. Мы, ученые, грубо говоря, просрали нашу этику еще до миллениума. Наука XXI века, это:

…Либо что-то вне связи с текущей жизнью, как мои динозавры и адские свиньи.

…Либо торговля мечтами о том, что сетевые гаджеты смогут вмещать в триллион раз больше информационного мусора и перекачивать его в миллион раз быстрее.

…Либо что-то биомедицинское, проводимое предельно медленно, а если, несмотря на медлительность, появится перспектива важного прорыва, то тема сразу закрывается.

…Либо политическая теология на темы противодействия догматическим глобальным угрозам, с заранее оплаченным выводом о том, что глоболигархия все делает верно.

— Но 4 года назад многое изменилось! — возразила Аслауг.

— Это ты сменила род занятий, — поправила Ликэ, — теперь ты интермедиат МАГАТЭ по связям с ядерной инженерией в Верхней Ливии, а наука для тебя стала хобби. Если же посмотреть на структуру науки изнутри, то не изменилось. Это надоело даже мне, и я дополнила свои темы сначала биокриминалистикой, а теперь еще кое-чем. Мы с тобой редкие случаи. А наука продолжает гнить, как дерево с корнями в отравленном грунте. Отравлена научная этика, потому что мы хлопали ушами, пока наши самые сволочные коллеги получали гранты за придание наукообразия всякому политическому бреду.

Аслауг энергично разрубила воздух ребром ладони.

— А что было делать? Объявить им джихад и взрывать тринитроглицерином?

— А мозг на что? — Ликэ выразительно постучала себя пальцем по лбу, — мы могли бы с легкостью торпедировать работу таких субъектов множеством способов. Мы могли бы вбрасывать конкурирующие темы, вытеснять и проваливать. Мы могли сливать самых бездарных и скандальных студентов и младших сотрудников в группы этих субъектов, наконец, мы могли бы подвергать их остракизму и креативному хейту. Но мы этого не сделали, и теперь почти вся наука Европы превратилось в трэшевую киностудию.

— Подожди, Ликэ! Ты действительно считаешь, что нам следовало превратить научное сообщество в гадючник вроде средневекового Ватикана?

— Да, поскольку без этого научное сообщество стало худшим гадючником.

— Ладно, — голландка вздохнула, — так или иначе, это не сделано, и шанс упущен.

— Вообще-то, мне кажется, что шанс не упущен, — возразил Юлиан.

— У тебя какая-то теория? — спросила Ликэ.

Консультант по ЯД немного помолчал, прежде чем ответить.

— Не теория, а сценарий деловой игры. Близкое будущее. Ряд стран достиг изобилия по верхне-ливийской схеме. Может, так и будет: клоны этой схемы уже конструируются в других странах четвертого мира. На Мадагаскаре, интересно сейчас. Там в 200 милях к востоку, между Сейшелами и Маскаренами построена вертикальная подводная ферма.

— Про Мадагаскар позже, сейчас не отвлекайся, — строго сказала Аслауг.

— ОК, — сказал он, — в общем: новые технологичные страны достигли изобилия. И сразу вопрос: что дальше? Научных работ из запасников хватит на четверть века, и изобилие станет еще в сорок раз изобильнее, однако хочется чего-то качественно иного.

— Жабы жаждут звезд? — снова передразнила бельгийка.

— Чего еще жаждать при изобилии? — отозвался он, — Вот тогда в новых технологичных странах вспомнят о Европе. О колыбели научных школ натурфилософии. Там старые университеты, где стены пропитаны мифами науки и студенческими традициями…

— Ты идеализируешь Европу и европейские университеты, — возразила она.

— Я не идеализирую. Это они станут идеализировать. И не сомневайся: они сделают из Европы то, что соответствует этому идеализированному имиджу. Они завалят Европу материальными благами, так что социал-дарвинизм задохнется в них, и европейцам не останется ничего, кроме как генерировать конструктивные мечты.

— В Европе, — заметила Ликэ, — кое-кому не понравится такая идея. Социал-дарвинизм весьма популярен именно во влиятельной части европейского общества.

— Видишь ли, — произнес он, — у лидеров новых технологичных стран есть свое простое представление о том, как работать при наличии влиятельных противников выбранного вектора прогресса. Знаешь, что случилось с такими противниками в Верхней Ливии?

— Догадываюсь, — буркнула бельгийка.

— Юлиан, так это и есть шанс для Европы, по-твоему? — спросила Аслауг.

— Да, а разве есть шанс лучше? — невозмутимо откликнулся консультант по ЯД.