3.00 Эхо-парк, Лос-Анджелес 11 сентября, суббота

Почетный профессор, доктор наук Джордж Леонард Фокс медленно вошел в парк, стараясь не споткнуться, не упасть, не сломать кости, которые с каждым годом становились все более хрупкими. Подумав об этом, он улыбнулся.

«Вот уже до чего дошло. Вот, значит, почему старики ковыляют. Защищают свои хрупкие кости. И вот я, милостью или проклятием божьим, — один из них».

Он понял, что им овладевает раздражение, и запретил себе детские эмоции, но взамен усилил бдительность, медленно продвигаясь по вымощенной разбитыми плитками тропинке (но не ковыляя — пока еще не ковыляя), что вела в парк. В свои семьдесят четыре доктор Джордж Леонард Фокс еще не пользовался ни тростью, ни палкой и, черт побери, не собирался ничего себе ломать сегодня — иначе пришлось бы обзаводиться чем-нибудь таким. Под ногами хрустели использованные ампулы от флэшбэка, но Леонард не обращал на этот звук внимания.

Было еще рано — начало восьмого. Воздух в Эхо-парке еще не прогрелся, небеса отливали синевой, а остававшиеся в саду столы и скамейки были влажными от росы. По ночам, и в будни и в выходные, бесчисленные банды устраивали здесь поножовщину и стрельбу. Ради чего? — недоумевал Леонард. Чтобы на несколько часов стать хозяевами парка? Ради статуса? Из желания развлечься?

Всю жизнь стремясь понять суть вещей, Леонард пришел к выводу, что по мере приближения к смерти от старости (если повезет) он все меньше и меньше понимает в жизни. Но в любом случае он понимал, что утром по субботам и воскресеньям парк принадлежит старикам вроде него.

Леонард оторвал взгляд от грозящей всевозможными неприятностями тропинки и увидел своего друга Эмилио Габриэля Фернандеса-и-Фигероа. Тот уже застолбил их любимый бетонный столик и теперь расставлял на нем принесенные шахматные фигуры.

Buenos días, mi amigo, — сказал Леонард, приблизившись.

— Доброе утро, Леонард, — с улыбкой ответил Эмилио.

Они через раз говорили то по-английски, то по-испански, и Леонард забыл, что на предыдущей неделе беседа велась по-испански. Как он забыл? Он тогда никак не мог вспомнить слово «обнищание» — наконец Эмилио подсказал: empobrecimiento, — так неужели теперь к частой потере равновесия и страху за хрупкие кости добавилась утрата памяти? Неужели он начал дружить с Альцгеймером?

Леонард улыбнулся и похлопал по сжатому левому кулаку Эмилио. Ему выпало играть черными. А Эмилио — снова белыми. Он угадывал приблизительно три раза из четырех, всегда предпочитая играть белыми и ходить первым. Эмилио сидел на бетонной скамейке; фигуры уже были расставлены правильно — белые с его стороны. Леонард осторожно занял место напротив него. Они не пользовались часами в своих товарищеских играх.

Эмилио сделал, как обычно, консервативный ход пешкой. Леонард, как и всегда, ответил пешкой на той же вертикали. Игра перешла в предсказуемый дебют, так что противники могли расслабиться и поболтать.

— Как продвигается твой роман, Леонард? — спросил Эмилио, чиркая зажигалкой.

Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа — старик утверждал, что его отец украл полное семейное имя из фильма с Джоном Уэйном,[24] — выкуривал пачку сигарет в день. Но при этом Эмилио родился в 1948 году, за целых десять лет до Леонарда, приближался к своему восьмидесятичетырехлетию и, кажется, не очень волновался насчет хрупких костей, рака легких и тому подобного.

Эмилио, по собственному признанию, был неуязвим. Он появился в Калифорнии еще молодым человеком, в конце шестидесятых, как нелегальный эмигрант, и заработал кое-какие деньги, работая переводчиком, а иногда и бухгалтером. Это позволило ему вернуться в Мексику, жениться, закончить Национальный автономный университет в Мехико и получить докторскую степень. Потом он много лет преподавал испанскую литературу там и в Национальном политехническом институте, пока — приблизительно ко времени ухода на пенсию — двух его сыновей и трех внуков не убили в сражениях между наркокартелями и мексиканской федеральной полицией.

Когда сражения между картелями и полицией перешли в настоящую гражданскую войну и за полгода с небольшим более двадцати трех миллионов мексиканцев, включая и членов картелей, перебрались на север, в Соединенные Штаты, пять оставшихся в живых сыновей Эмилио и восемь внуков ринулись в этот водоворот. Они тут же стали вождями и предприняли попытку реконкисты, желая отделить нарождающийся Нуэво-Мексико от старой Мексики, контролируемой картелями и погруженной в хаос. Профессор Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа направился на север со своими сыновьями, внуками и правнуками, а также со многими внучками и их семьями. Так он снова оказался в Соединенных Штатах (в том, что от них осталось), где когда-то заработал себе на образование и куда не раз приезжал уже в качестве уважаемого ученого.

Леонард познакомился с доктором Фернандесом-и-Фигероа в сентябре 2001 года в Йеле на конференции, куда съехались светила науки. Оба ученых были представлены на конференции как специалисты по романам Габриэля Гарсия Маркеса, аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса, чилийского поэта Пабло Неруды и кубинского романиста Алехо Карпентьера. После менее чем часовой дискуссии за круглым столом доктор Джордж Леонард Фокс отступил на каждом из этих фронтов, согласившись с мнением профессора Эмилио Габриэля Фернандеса-и-Фигероа.

На третий день конференции самолеты, угнанные террористами «Аль-Каеды», врезались в башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке и в здание Пентагона, а один упал в Пенсильвании. Последовавшие за этим приватные беседы между Леонардом и Эмилио заложили основу их дружбы. А спустя три десятилетия они стали регулярно видеться в Лос-Анджелесе.

Леонард вздохнул и сказал:

— Застрял я с моим романом, Эмилио. Я задумывал нечто вроде «Войны и мира», обзор последних сорока лет, но мне никак не продвинуться дальше две тысячи восьмого года. Я просто не понимаю этого первого финансового кризиса.

Эмилио улыбнулся, выдохнул дымок сигареты и сделал наступательный ход конем.

— Может, тебе взять за образец Пруста, а не Толстого?

Леонард заблокировал линию атаки слона, передвинув пешку на одну клетку вперед. Пешку защищал его конь.

После первых общепринятых ходов Эмилио обычно переходил в открытую атаку слонами и ладьями, почти не щадя других своих фигур. Леонард предпочитал действовать конями, организуя глухую защиту.

— Нет, Эмилио, даже если бы я заглянул в прошлое с помощью волшебных очков и увидел бы, что события моей жизни переплетались с событиями прошедшего десятилетия, это ничего не объяснило бы. Меня не было на этой планете. Я жил в университетских кампусах.

И все же Леонард отметил тот поворотный момент, после которого страна и мир полетели в тартарары… или, по крайней мере, свой вклад в этот поворот. В 1990-х он преподавал на факультете классической и английской филологии Колорадского университета в Боулдере. Тогда университет не сумел противостоять шантажу некоего преподавателя и назначил липового ученого, липового индейца, липового профессора, но совершенно неподдельного пакостника Уорда Черчилля главой новообразованного факультета этнографических исследований. Это было уступкой абсолютной политкорректности, к тому времени уже неотделимой от самого понятия «университет», и сверх того — уступкой абсолютной посредственности. Когда профессор Джордж Леонард Фокс вернулся с конференции в Йеле после одиннадцатого сентября и обнаружил, что этот самый Уорд Черчилль в своем эссе назвал погибших во Всемирном торговом центре и Пентагоне «маленькими Эйхманами», это его ничуть не удивило. Его студенты — несколько человек, специализировавшихся на английской литературе, и два-три «классика» — ходили по университетским коридорам с каким-то извиняющимся видом. А этнографы — татуированные, донельзя пирсингованные, обычно с поднятыми от злости кулаками — расхаживали, как настоящие гестаповцы.

— Нет, — снова сказал Леонард. — У меня не было даже подобия жизни, как у Пруста, чтобы писать о нем. Я хотел создать документальное произведение о той эпохе, в которую мы жили, — такую же широкую и блестящую картину, как у Толстого. Просто я ничего не знаю, ничего не понимаю — ни в войне, ни в мире, ни в финансах, ни в экономике, ни в политике. Ничего.

Эмилио усмехнулся, закашлялся и переставил ладью на пять клеток вперед, чтобы поддержать своих слонов и взять противника в клещи.

— Толстой однажды сказал, что вовсе не собирался делать из «Войны и мира» роман.

— Ну что ж, — сказал Леонард, вводя в игру своего второго коня, — значит, я сравнялся с Толстым. Бестолковщина, что вышла из-под моего пера, — тоже не роман.

Слон Эмилио, защищенный ладьей, взял одну из пешек Леонарда.

— Шах, — сказал Эмилио.

Леонард спокойно сделал ход конем, который ждал в засаде, защищая тем самым своего короля и угрожая слону Эмилио. Это был… Леонард зарделся при одной мысли о подобном термине… мексиканский наскок.

— Ты мог бы бросить свой роман и просто написать нечто вроде толстовского эпилога к «Войне и миру», — посоветовал Эмилио. — Высказаться на вечные темы: о том, что силы истории не подчиняются человеческому разуму, что никто из нас не свободен, но наше сознание создает иллюзию свободы и свободной воли, что в таком случае должны вскрыться истинные законы истории, что даже отдельная личность зависит от времени, пространства, эмоций и случая.

— Это был бы научный труд, — сказал Леонард, глядя, как Эмилио через лес других фигур вводит в бой вторую ладью. — А не роман.

— Никто больше не читает романов, Леонард.

— Я знаю. — Леонард слоном взял первую, предназначенную для обороны, ладью Эмилио. — Шах.

Эмилио нахмурился. Рокироваться было слишком поздно — он безрассудно атаковал пешками и фигурами, оставив короля относительно беззащитным. На какое-то время он прекратил наступательные действия и вернул слона в оборонительную позицию.

— Шах, — снова сказал Леонард, забрав слона Эмилио своим слоном.

Эмилио хмыкнул и наконец воспользовался бездействовавшим до того конем, побив слона Леонарда. Тот ожидал такого обмена — слоны для Эмилио были важнее. Все позиции, оборонительные и атакующие, исчезли в хаосе стоящих как попало фигур. Еженедельные игры, начинавшиеся по всем дебютным правилам, почти всегда вот так вот скатывались в любительщину.

— По крайней мере, мы живем в эпоху научных трудов, — заявил Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа.

— Мы живем в эпоху Zeitstil — резко ответил Леонард.

Эмилио знал контекст этого выражения, — «стиль времени»: они не раз говорили на эту тему. Немецкий интеллектуал Эрнст Юнгер[25] использовал его в своих «Кавказских заметках», которые тайно вел при Гитлере. Леонард презирал Юнгера (скорее Юнгера времен Второй мировой, чем более откровенного Юнгера времен холодной войны), потому что немец сделал тот же выбор, что и Леонард, решив, что достаточно втайне презирать и высмеивать Гитлера, а не выступать открыто против тирании. Zeitstil, «стиль времени»: Юнгер имел в виду эвфемизмы и лживые высказывания власть имущих, желавших сокрушить даже присвоенный ими язык. Юнгер наблюдал это в Германии 1930-х и 1940-х, Леонард — на протяжении всей своей жизни в Америке. И ни тот ни другой не предпринимали никаких действий.

— LTI, — прошептал Эмилио. «Lingua tertii imperii», или «Язык Третьего рейха». — (То была кодовая фраза Юнгера, заимствованная у Виктора Клемперера.[26] Для обоих приятелей она давно стала горькой научной шуткой.) — Он всегда оставался с нами.

Леонард покачал головой. Теперь его кони наступали на поколебленные оборонительные порядки противника.

— Не всегда. И не так, как сейчас.

— Значит, мой друг, в твоем романе не будет ни настоящей войны, ни настоящего мира. Только сумятица, свойственная нашей эпохе и ее языку.

— Да, — согласился Леонард.

Эмилио попытался защитить свои порядки с помощью ладьи, но теперь она попала под удар Леонардова слона с другого конца доски.

Solitudinem faciunt, pacem appelant, — сказал Эмилио.

— Да, — снова ответил Леонард, впервые услышавший эту цитату из Тацита («Они превращают землю в пустыню и называют это миром») еще на первом курсе. Слова римского историка поразили его, как удар кулаком в лоб. Они до сих пор продолжали делать это.

— Шах, — объявил Леонард. — Шах и мат.

— А, да, очень красиво, очень красиво, — пробормотал Эмилио. Он загасил сигарету и закурил новую, потом откинулся к спинке скамьи и скрестил руки на груди. — Что-то тебя беспокоит, мой друг. Твой внук?

Леонард три раза медленно вздохнул и, прежде чем ответить, начал снова расставлять фигуры.

— Да. Вэл всю эту неделю прогулял, мне из школы поступали автосообщения. Домой приходит за полночь, спит допоздна, со мной не разговаривает. Он уже не тот мальчик, которого я привык видеть рядом.

— Может быть, он становится тем мужчиной, которым должен стать, — вполголоса сказал Эмилио.

— Надеюсь, что нет. Для него это темный период. Он злится, обижается на всех, особенно на меня — и, я думаю, злоупотребляет флэшбэком.

— Ты нашел у него ампулы?

— Нет. У меня твердое ощущение, что он принимает наркотик вместе с друзьями.

Два старика часто разговаривали о флэшбэке. Да и как они могли избегнуть этой темы? Эмилио утверждал, что никогда не принимал наркотика. Он предпочитал живую память ложному, химическому оживлению прошлого. К тому же человек за восемьдесят, по его словам, не должен был бездарно расходовать реальное время на оживление воспоминаний. Леонард признался, что употреблял флэшбэк пару раз, несколько лет назад, но ощущения ему не понравились. А кроме того, поведал он, для него не существовало такого важного отрезка жизни или таких важных людей, чтобы тратить деньги, переживая заново проведенные с ним часы.

— Это одно из преимуществ, а может, и недостатков того, что ты был женат четыре раза, — сказал он как-то раз Эмилио.

Теперь Леонард ждал от своего старшего друга чего-нибудь философского — может быть, утешения. Но Эмилио вместо этого сказал:

— Местная девушка, латинка по имени Мария Эрнандес, была изнасилована вчера по пути в школу. У нее была… сомнительная репутация, но ее отец, братья и ополченцы местной реконкисты поклялись убить парней, которые сделали это.

— Парней? — спросил Леонард. Голос его прозвучал так глухо, что и собственным ушам показался эхом.

— Шайка из восьми-девяти англосаксонских ребят, — сказал Эмилио. — Почти наверняка одна из флэшбанд, о которых мы слышим каждый день. Они ее изнасиловали, чтобы потом повторять это снова и снова.

Леонард облизнул губы.

— Если ты думаешь, что Вэл… нет, это невозможно. Не Вэл. Он такой озлобленный, не находит себе места, да… но это не Вэл. Не изнасилование. Никогда.

Эмилио печально глядел на своего друга и партнера по шахматам.

— Эта девушка — Мария — знала одного из парней, которые насиловали ее. Ученик-англосакс из ее школы. Он любит называть себя Малыш Билли.[27] Некто Уильям Койн.

Почетному профессору Джорджу Леонарду Фоксу показалось, что ему стало плохо. За те пять лет, что его внук жил с ним, после того как Ник отправил его сюда, Леонард видел очень немногих друзей Вэла, но неизменно улыбчивый, уважительный, почтительный и — Леонард за сорок лет преподавания научился чуять это — лживый на манер Эдди Гаскелла[28] Билли Койн часто приходил к ним.

— Думаю, мне нужно увезти Вэла из города, — сказал Леонард.

Эмилио сделал ход белой пешкой, начиная вторую партию, но мысли Леонарда были заняты другим.

— Si. Пожалуй, это неплохая мысль, мой друг. У тебя есть деньги на авиабилет?

Леонард горько рассмеялся.

— На авиабилет? Вряд ли. Перелет в Денвер сейчас стоит больше миллиона новых долларов.

— Может, связаться с его отцом? Пять лет назад он смог оплатить приезд парня сюда.

Леонард покачал головой.

— Ник потратил на тот билет почти все деньги, внесенные за страхование жизни моей дочери.

— Но он был полицейским…

— Был, — сказал Леонард. — А теперь всего лишь флэшнаркоман. Раньше Вэл звонил ему каждый месяц, а теперь больше не хочет говорить с отцом. Сам Ник не отвечает на мои звонки, когда я оставляю ему послания. Думаю, он забыл, что у него есть сын.

— А другие родственники есть?

Леонард задумался на секунду, потом снова покачал головой.

— Ты же знаешь про мою семью, Эмилио. Четыре брака и только три дочери. Дара погибла в Денвере, в автокатастрофе. Катрин вышла за французского мусульманина, двадцать с лишним лет назад переехала в Париж и пропала в тамошнем зиммитюде.[29] Под чадрой — так они говорят. Я вот уже пятнадцать лет не имею с ней никакой связи. Элоиза звонит мне из Нового Орлеана три раза в год — и всегда, чтобы попросить денег. Они с мужем флэшнаркоманы. Работы нет у обоих. Три бывшие жены, которых я любил, мертвы, а та, которую я возненавидел — и которая всегда ненавидела меня, — жива и богата. На мой звонок она не ответит, а тем более — на звонок моего внука от другой жены.

— Значит, — подытожил Эмилио, — остается отец.

— Да. Отец. Вэл говорит, что ненавидит отца, — когда вообще что-нибудь говорит о нем, — но я думаю, это все же лучший вариант. И к тому же это всего на одиннадцать месяцев: потом Вэла заберут в армию. В городе для мальчика становится слишком опасно.

Эмилио скорбно поглядел на Леонарда.

— Город может стать слишком опасен и для тебя, мой друг. Вы оба должны уехать. Скоро. Очень скоро.

Леонард моргнул, стряхивая полузабытье. Все мысли о шахматах исчезли.

— Что ты хочешь мне сказать, Эмилио? Что тебе известно?

Эмилио вздохнул, взял трость с набалдашником из слоновой кости, прислоненную к столу, и оперся на нее.

— Силы Ла Расы[30] и реконкисты активизировались. И возможно, вскоре попытаются захватить всю власть в городе.

Леонард рассмеялся от неожиданности. Они редко говорили напрямую о политике.

— Захватить власть? — слишком громко сказал он. — Да разве латины и без того не возглавляют всё в городе, не считая нескольких кварталов? Разве не принят закон, по которому мэр должен быть латином?

— Латином — да. Но не истинным реконкистой, Леонард. Он не управляет всем Лос-Анджелесом, как провинцией Нуэво-Мексико. И теперь… это грядет.

Леонард только смотрел перед собой. Наконец он произнес:

— Это будет означать гражданскую войну на улицах.

— Да.

— Сколько… сколько времени у нас осталось?

Эмилио сильнее оперся на трость, лицо его стало еще более скорбным. Леонарду пришел на ум сервантесовский Рыцарь печального образа.

— Если вы с внуком можете уехать, то уезжайте… поскорее, — прошептал Эмилио.

Он вытащил из кармана визитку и великолепную авторучку, написал что-то по-испански и протянул визитку Леонарду. На кусочке картона были только имя Эмилио, адрес — милях в двух к востоку от Эхо-парка (Леонард никогда не спрашивал у Эмилио, где тот живет) и короткая, написанная от руки фраза. Любой прочитавший ее понял бы, что этого человека нужно пропустить, что он — друг, что его нужно проводить по адресу, указанному в визитке. Под фразой стояла подпись: Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа.

— Но как? — спросил Леонард, бережно складывая карточку и засовывая ее в бумажник. — Как?

— Есть конвои. Например, из фур, которые иногда берут пассажиров. А еще группы автомобилистов объединяются для дальних поездок.

— У меня нет машины.

У Леонарда началось головокружение — он всегда думал, что такое состояние предшествует инсульту или инфаркту. Лучи сентябрьского солнца внезапно показались ему слишком горячими.

— Я знаю.

— Блокпосты и пропускные пункты…

— Приходи по этому адресу, когда будешь уверен, что вы оба готовы, — сказал Эмилио по-испански. — Что-нибудь придумаем.

Леонард положил ладони на бетонный шахматный столик и уставился на старческие пятна, выпуклые вены, распухшие от артрита костяшки пальцев. Неужели это его руки? Нет, это невозможно.

— Ты помнишь, что сказал римский легионер Фламиний Руф о городе бессмертных в рассказе Борхеса «Бессмертный»? — спросил Эмилио, снова переходя на английский.

— Фламиний Руф? Я… нет. То есть я помню этот рассказ, но что он сказал… нет, не помню.

— «Этот Город, подумал я, ужасен; одно то, что он есть… заражает и губит прошлое и будущее и бросает тень на звезды».[31]

Леонард уставился на своего старшего товарища. Он понятия не имел, что на уме у Эмилио.

— Именно так воины реконкисты из Нуэво-Мексико смотрят на районы Лос-Анджелеса, еще подвластные гринго и азиатам, мой друг, — пояснил Эмилио. — Много крови прольется. И скоро. И если твой внук имеет отношение к изнасилованию Марии Эрнандес, он не доживет до тех времен, когда по городу ангелов потекут реки крови. Уезжай отсюда, если можешь, Леонард. Забирай внука. Уезжай.

Загрузка...