Флэшбэк

3.01 Лос-Анджелес 12 сентября, воскресенье — 17 сентября, пятница

Воскресенье

Почетный профессор Джордж Леонард Фокс сидел в своем крошечном, заваленном бумагами и книгами кабинете (не кабинет — одно название) и делал запись в дневнике. Эта книжечка в кожаном переплете несколько десятилетий оставалась девственно-чистой, а вот сейчас пригодилась.

Как необычно было снова писать от руки! Это напомнило Леонарду тот год, когда он работал над диссертацией («Отрицательная способность в малых стихотворных формах у Джона Китса») и как сумасшедший делал записи рано утром на желтых блокнотных листках, а потом просыпался под треск печатной машинки — это Соня перепечатывала их для рецензента. Леонард пытался вспомнить, в каком примерно году это было… В 1981-м. Рейгана только что избрали президентом; Леонард, Соня, другие аспиранты и весь факультет потешались над ним. Леонарду было двадцать три, а Соне — на девять лет больше, и поскольку у него начался серьезный роман с двадцатилетней старшекурсницей Черил, Соне предстояло стать бывшей женой Леонарда. Или нет, подумал он, «первой бывшей женой» — так точнее.

Во всяком случае, развод, о котором он попросил, совершился через четыре месяца после успешной защиты Леонардом диссертации и получения первой ученой степени. Соня припоминала ему то, что ее заставляли под благовидными предлогами работать машинисткой, как она выражалась. Но все же она простила Леонарда, и оба оставались друзьями вплоть до ее смерти в 1997 году.

Почетный профессор Джордж Леонард Фокс не мог сказать того же о трех других своих женах. Все они еще были живы (хотя он и узнал недавно, что Нубию окончательно сразил Альцгеймер), но ни одна не простила ему следующего брака или обид, которые он, видимо, нанес им. Хотя… может, Нубия и простила — ведь ей теперь даже не вспомнить, кто он такой. Леонард оторвался от дневника и не без иронии представил себе, как находит Нубию в переполненном государственном приюте для жертв старческого маразма и заново с ней знакомится.

Он тряхнул головой. Иногда он задавался вопросом: не проявляются ли и у него первые признаки болезни Альцгеймера. (Правда, он понимал, что в семьдесят четыре признаки должны быть далеко не первыми.)

Вэл на сей раз не пришел ночевать — появился, когда Леонард уже заканчивал поздний завтрак. В ответ на «доброе утро» дед услышал от парня лишь раздраженное хмыканье. После этого Вэл завалился в кровать и проспал большую часть воскресного дня.

Леонард знал: этот шестнадцатилетний мальчишка никогда не поделится тем, что происходит в его жизни, ни с дедом, ни вообще с кем-нибудь из старших. Угрюмый, надутый, вспыльчивый, неразговорчивый подросток: до чего же заезженный стереотип! Если бы Леонард не знал о других чертах характера единственного сына своей дочери: чувствительности (которую тот изо всех сил скрывал от сверстников), любви к чтению, нежелании (по крайней мере, в детстве) причинять боль другим, то вряд ли он справился бы с искушением умыть руки и отправить мальчишку назад к отцу.

Отец Вэла. За прошедшие недели Леонард несколько раз собирался звонить Нику Боттому и все время откладывал на потом. Главная причина заключалась в том, что междугородние звонки, после десятилетий дешевых и мгновенных контактов с любым человеком в любом месте, снова стали ужасно трудными и дорогими. Леонард с детства запомнил слова родителей: «Ну, это же междугородний звонок», словно нужно было платить за связь с луной.

Другая причина нерешительности Леонарда была не столь очевидной и не столь важной: Ник Боттом за последние пять лет проявлял все меньше и меньше интереса к сыну. И наконец, Боттом почти наверняка оставался завзятым флэшнаркоманом, а это для Леонарда было равнозначно пагубной клинической самовлюбленности.

И все же, писал Леонард в своем дневнике, «глядя на грозовые тучи, что собираются над огромной чашей Лос-Анджелеса, я сознаю: придется что-то предпринять».

Он остановился и размял уставшую руку. Стало понятно, что для его артрита куда вреднее писать вручную, чем тюкать по виртуальной клавиатуре. Но если уж он вспомнил о стереотипах… «Грозовые тучи, что собираются над!..» Соня строго отчитала бы его за это при помощи самых крепких шведских словечек.

Но небо над Лос-Анджелесом каждый день заполнялось все более тяжелыми тучами дыма: сначала в районах реконкисты на востоке и юго-востоке, потом в азиатских кварталах, дальше к югу и западу, в том числе вокруг университетского комплекса, вчера — в огороженных и охраняемых анклавах богачей на западе и в горах по направлению к Малхолланд-драйв. И действительно, возникало впечатление, что грозовые тучи сгущаются и чернеют с каждым днем.

Леонард вернулся к дневнику. Он решил посетить Эмилио по адресу, который тот ему оставил (ни телефона, ни электронной почты — один только адрес), до конца следующей недели, — если Вэл продолжит идти по кривой дорожке и городской Армагеддон будет казаться все ближе. Покупка места в грузовом конвое до Денвера выглядела очень рискованным и дорогостоящим предприятием, но у Леонарда уже возникло ощущение, что это благоразумнее, нежели оставаться в Лос-Анджелесе.

Понедельник

День начался с маленькой радости: Вэл пошел в школу. Позже Леонард позвонил в автопроверку и убедился, что внук в самом деле объявился там.

Он попытался поговорить с Вэлом, когда тот наспех поглощал завтрак: выдул бутылку ультраколы и проглотил пищевую плитку, — но внук ответил только:

— Если тебя так волнует, где я провожу время, вживи в меня детоискатель.

Будь Вэл его собственным сыном, Леонард так и сделал бы. Но Вэл прибыл к нему из Денвера почти одиннадцатилетним, потрясенный внезапной смертью матери и неожиданно возникшей пагубной привычкой отца. Леонард решил, что вести мальчика в полицию и вживлять ему имплант слишком поздно.

В понедельник Леонард слишком много времени посвятил всяким делам, включая заготовку непортящейся провизии: вдруг они и вправду решат спасаться бегством на следующей неделе? Проезжая на велосипеде по окрестным кварталам и по Чайнатауну, Леонард в очередной раз поразился тому, насколько трудно сделать что-либо — во всяком случае, быстро и успешно — в этом дивном новом мире.

Флэшбэк, вот главный виновник, так подумал он. Леонард наивно отправился в свой банк, реально существующий банк, чтобы снять деньги не с банкомата, — и, конечно, не обнаружил ни одного операциониста. Судя по телерекламе, одним из достоинств банка было то, что в нем в течение четырех рабочих полусмен всегда присутствовали как минимум два живых операциониста. Но в понедельник (день, на который приходилась одна из полусмен) отмечались повальные прогулы из-за флэшбэкного похмелья. Да, прежде чем являться в банк в понедельник, надеясь найти операциониста, нужно было все разузнать.

Супермаркет тоже был тяжелым испытанием. Почти пятнадцать минут пришлось стоять в очереди, чтобы пройти через пункт магнитно-резонансного сканирования, детектор запахов и кабинку опознавания ДНК. Внутри кроме покупателей виднелись лишь агенты службы безопасности в доспехах, похожих на хитиновые панцири, в черных шлемах с отражающими видеощитками и с громоздкими автоматами в руках. Леонард много раз видел такое будущее в кинофильмах, популярных в его зрелые годы, и должен был бы привыкнуть к этим картинам. И хотя уже почти двадцать лет меры безопасности непрерывно усиливались, он по-прежнему беспокоился.

И когда Леонард увидел в отделе свежих продуктов овощи, гниющие из-за нерадивости персонала или отключений электричества, из-за отсутствия продавцов он мог лишь позвонить по федеральному номеру с автоматическим обслуживанием. Он подозревал, что где-то в этом гулком, жутко освещенном здании, начиненном черными пузырями камер наблюдения, есть живой, дышащий управляющий. Но управляющий определенно не хотел иметь дела со своим начальством, и Леонард сильно сомневался, что лос-анджелесская сеть все еще принадлежит некоему Ральфсу.[42]

Наконец он завершил свои дела. По пути домой пришлось проехать через множество блокпостов. Телефон постоянно издавал трели — предупреждения о террористической атаке. Тибетские террористы-смертники подорвались в Чайнатауне. Сепаратисты из Арийского братства Калифорнии устроили у Эхо-парка перестрелку с полицией и тактическими силами ДВБ.

Вэл в тот день явился домой только в три ночи.

Вторник

Леонард провел большую часть дня в своем кабинете, вяло разбирая беспорядочные кипы и связки — распечатки черновых вариантов своего огромного романа, неудавшегося и заброшенного. Время от времени он делал пометки в дневнике, обычно недоуменные: как почетный профессор, специалист по английской и классической литературе, мог писать так плохо?

Леонард, как он сам объяснял Эмилио и еще нескольким знакомым, ставил целью рассказать историю первой трети нового века. Но, читая выборочно страницы и главы своего заброшенного произведения, он понял, что во всех этих черновиках отразилось лишь его невежество. Персонажи неизбежно становились жертвами социальных сил, которые за последние двадцать пять лет так сильно изменили Америку и остальной мир. Действия персонажей, какими бы они ни были (основное место в черновиках занимали разговоры), демонстрировали непонимание этих сил и собственную беспомощность перед лицом происходящих перемен. Иными словами, восприятие действительности героями романа было таким же приглушенным и неестественным, как и у самого профессора Джорджа Леонарда Фокса, сорок лет проведшего в комфортном университетском зазеркалье.

По мере чтения Леонард ронял листки, не в силах сдержать улыбку. Как он и говорил Эмилио, он попытался занять позицию над схваткой — абсолютно объективную, в духе Льва Толстого, — и потерпел неудачу. В конечном счете он удовольствовался бы и менее объективной позицией в духе, скажем, Германа Вука.[43]

Леонард в 1970-е годы читал два главных произведения Вука — «Ветры войны» и «Война и воспоминания» и вместе со всеми студентами и известными ему преподавателями отмел их как посредственные исторические поделки. То были неуклюжие попытки рассказать о событиях, предшествовавших Второй мировой и холокосту, и описать то и другое в двух громадных томах саги о разбросанных по миру членах семьи американского морского офицера. Среди них была и жена его сына, еврейка по имени Натали, которая попала в Освенцим со своим дядей-интеллектуалом и маленьким ребенком. «Вук пережевал больше, чем заглотил», — остроумно заметил Леонард (не сообщая о том, что это цитата) на лекции для старших курсов в Йеле, затронув по касательной книги Вука.

Но теперь Леонард понимал, что Вук, почти совсем забытый в течение первой трети нового века, кое-что знал об этом мире. Его популярные романы были насыщены точными подробностями, шла ли в них речь о неуклюжих механизмах подлодок 1940-х годов или о более эффективных бюрократических механизмах холокоста. И потом, Вук писал свои забытые шедевры так, словно спасение его души зависело от того, что он расскажет о холокосте.

Леонард в черновиках романа сумел лишь передать смятение своих пассивных героев, в точности совпадавшее с его собственным: почему мир вокруг нас меняется к худшему?

Он засунул распечатки в большую коробку и закрыл ее.

А когда он сам понял, что Соединенные Штаты Америки движутся не туда: не потому, что тысяча интеллектуалов вопит, поднимая ложную тревогу на манер Маркса, Маркузе, Грамши, Алинского и других, а потому, что страна и вправду катится в тартарары?

Недавно по причинам, непонятным ему самому, он вдруг ударился в воспоминания о первых днях президентства Обамы. Леонард состоял тогда в браке со своей последней женой, Нубией, — наименее удачном из всех. Супруги жили в Колорадо, где Леонард преподавал в Боулдере, а Нубия возглавляла кафедру афроамериканских женских исследований в Денверском университете. Но она, уроженка Чикаго, захотела оказаться на родине в день победы Обамы, в 2008-м. Нубия была настолько уверена в этой победе, что заказала билеты на рейс в Чикаго для себя и мужа еще в августе, когда Обама стал кандидатом от демократов на денверском съезде. Нубия была делегатом этого съезда.

Они остановились в доме ее матери. Три брата и две сестры Нубии, все их супруги и дети были там и следили за ходом выборов. Когда Обама еще не набрал нужного числа голосов выборщиков, все уже отправились в Грант-парк, где должно было состояться окончательное объявление результатов и последующее празднество.

Леонард помнил радость и слезы на щеках Нубии и своих собственных. Ему было десять лет, когда полиция атаковала демонстрантов в парке, недалеко от места, где Обама — слишком молодой, чтобы придавать значение событиям бурных шестидесятых, — в ту ночь торжествовал победу. В ту ночь сотни тысяч человек наводнили Грант-парк. Радость, слезы, объятия незнакомых людей, когда на громадных экранах по Си-эн-эн объявили, что Обама получил-таки достаточное число голосов, — все это казалось и прошлым, и будущим Чикаго и всей Америки.

Темны были эти дела, но они все вместе достигли страны обетованной.

Это чувство угасло в Леонарде за несколько последующих лет, причем раньше, чем в Нубии. Что и стало одной из причин, почему их брак продержался не так долго, как мог бы.

Нет, Леонард, который в своей здоровой юности — в пятидесятые годы — был интеллектуалом и гордым представителем, даже лидером, факультетского племени, не стал внезапно тайным республиканцем. Сквозь все годы резких перемен он пронес веру — в просвет, в перемены, в необходимость для федерального правительства играть важную роль во всем, от принятия мер против изменения климата до контроля за здравоохранением. Федеральным властям следовало менять тысячи сторон американской жизни.

Но в течение этого и последующих десятилетий, когда рецессия, казалось, закончилась, а потом перешла в совсем уже бесконечный кошмар, когда войны за рубежом завершились поражением и отступлением, когда правительство и множество его программ социальной защиты провалились, Леонарда начали одолевать сомнения.

Сомнения насчет того, надо ли было принимать социальные меры, постоянно увеличивавшие дефицит государственного бюджета, в разгар первого цикла Великой всемирной рецессии.

Сомнения насчет того, стоило ли повсеместно отступать перед поднимающим голову радикальным исламом.

Сомнения насчет того, правильно ли сделали Соединенные Штаты во втором десятилетии двадцать первого века, объявив о желании играть новую, более скромную роль, стать «всего лишь одним из множества государств». Да, профессор Джордж Леонард Фокс как интеллектуал глубоко скептически относился ко всему, хотя бы отдаленно напоминавшему вульгарный патриотизм, — но разве не было в Америке чего-то неповторимого… кроме того, в чем ее часто обвиняли: расизма, сексизма, империализма и хищнического капитализма?

Второе десятилетие века катилось, давя множество людей по всему миру при помощи банкротств, обвалов, компромиссов с непримиримыми агрессорами. И Леонард начал спрашивать себя — и даже задавать вопросы Нубии: не было ли все-таки чего-то исключительного в старых американских воззрениях и мощи Соединенных Штатов?

— Вряд ли стоило ждать большего от человека, который родился в вонючие пятидесятые, — сказала ему Нубия незадолго до расставания. — Ты всегда будешь жить в своих вонючих пятидесятых, вместе с сенатором Джорджем Маккарти и Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности.

Он не стал говорить, что Маккарти[44] звали не так. Нубия была на двадцать один год моложе Леонарда. И к тому же красавица. Он до сих пор тосковал по ней.

Но Леонард считал, что ее обвинения несправедливы. Он как-то объяснил жене, что не помнит «охоту на ведьм», то есть на коммунистов, в начале 1950-х, потому что родился в 1958-м. Леонард даже не мог рассказать ей о рок-музыке 60-х с ее наркотиками, призывами к любви и миру: ему было всего двенадцать, когда закончилось это десятилетие.

Да, реальный мир времен его детства казался Леонарду… каким? Более упорядоченным. Более разумным. Более безопасным. Даже более чистым, как понимал он теперь.

Но, рассуждал Леонард (как все прогрессивные либеральные демократы и интеллектуалы в те времена, когда он женился на Нубии, — ему только-только исполнилось пятьдесят, а заведующему его английской кафедрой, его красавице невесте еще не было тридцати, и она вела внутрикафедральную борьбу за власть), страна была бы другой, если бы правые не оставили Обаме рухнувшую экономику и внешнюю политику, отмеченную повсеместными провалами. (Вот только если рассуждать дальше без самообмана, то выходило так: он не помнил, чтобы экономика действительно рушилась, а внешняя политика терпела катастрофические провалы, когда ему было тридцать, сорок, пятьдесят лет.)

Году в 2011-м или 2012-м, перед тем как Нубия бросила его и он уехал из Колорадо на преподавательскую работу в Лос-Анджелес, Леонард задавал вопросы разным профессорам-экономистам из Колорадского университета: что происходит с затянувшейся до бесконечности рецессией и постоянным кризисом финансов, рынка недвижимости, налоговых поступлений и так далее? (Леонард никогда не проявлял ни малейшего интереса к экономике: он не воспринимал ее как серьезную дисциплину, подлежащую изучению, и тем более как науку. Но к кому еще обращаться в такие времена?)

Пять-шесть ведущих университетских экономистов пытались объяснить, что серьезные конвульсии только начинаются; в их заумных словах сквозила надежда. Леонард старался вникать в объяснения и достиг в этом некоторого успеха. Но его так ни в чем и не убедили.

Потом случайно, на вечеринке у профессора классической литературы в предгорьях над Боулдером, Леонард оказался в компании древнего экс-преподавателя экономики, который за выпивкой выслушал вопросы Леонарда и вытащил из портфеля маленький ноутбук. (В те времена телефоны и компьютеры не были еще единым устройством.) Старый сморщенный профессор, уже хорошо набравшийся виски, вывел на экран график и показал его Леонарду. Потом он переправил этот график Леонарду по электронной почте. Распечатка с ним все еще где-то валялась.

Этот старый график демонстрировал сценарий ежегодного роста государственного долга на 8 %, начиная с 2010-го. Долг был показан как процент от ВВП. График основывался на разных прогнозах роста, в диапазоне от минус 1 % до вполне приемлемых (но так никогда и не достигнутых) 4 %.

При этих никогда не достигнутых 4 % государственный долг должен был достичь 100 % ВВП к 2015 году. Но экономика развивалась не так динамично, и фактически отношение долга к ВВП составило 120 %.

Сценарий роста национального долга, составленный старым экономистом, показывал, что к 2035 году, даже при четырехпроцентном росте экономики, долг равнялся бы 220 % ВВП. До 2035-го оставалось еще три года, но Леонард знал, что это соотношение уже составляет 500 %.

График старика профессора заканчивался 2045 годом. Прогноз давал всего 320 % при все том же четырехпроцентном росте и 1800 % при отрицательной динамике (минус 1 %).

Леонард знал, что Соединенные Штаты никогда не достигнут невероятного показателя в 1800 %. Америка уже несколько лет как стала банкротом.

— Я вместе с тремя другими экономистами составил этот график четыре года назад, — невнятно пробормотал старый пьяный либертарианец. (По крайней мере, теперь Леонард не без тревоги считал его либертарианцем.) — Все дело в том, что этот треклятый долг перерастает треклятый ВВП, как это случилось в Японии. А теперь дракон явился сюда и пожирает нас. Ясно?

— Нет, — ответил Леонард. Но какой-то частью разума он уже тогда понимал это.

— Вот, — сказал старый экономист и вывел на экран другой график.

Он демонстрировал риски, связанные с ростом социальных расходов. Кривые на графике показывали, что обязательные социальные расходы — социальное страхование, «Медикэр», «Медикейд»[45] и сотни других федеральных программ — превзойдут общие доходы федерального правительства в период между 2030 и 2040 годами.

Теперь Леонард знал, что этот график был ошибочен. На самом деле обязательные социальные выплаты превысили государственные доходы к 2022 году, приблизительно в то время, когда страна официально объявила о своем банкротстве.

— Этот график был основан на предполагаемых суммах — до того, как Обама и демократы продавили через конгресс законы об экономическом стимулировании и все остальные решения по социальным расходам, — проворчал старый профессор. — Обратите внимание, что в начале тридцатых обязательные расходы на программы социального обеспечения превысят размеры ВВП. К две тысячи пятидесятому году одни только проценты, черт бы их драл, по деньгам, взятым в долг для обеспечения выплат по социальным программам — по старым, маломасштабным программам, — превзойдут ВВП.

— Нелепица. — Леонард помнил свой ответ профессору-экономисту. — Это невозможно.

— Невозможно? — переспросил тот, выдыхая пары виски в лицо Леонарду.

— Конечно. Президент и конгресс никогда этого не допустят.

Старик напротив него попытался сфокусировать взгляд на собеседнике.

— Я вас знаю. Я о вас читал. Вы специалист по английской литературе. Собаку съели в этом деле. Так скажите, господин специалист, где страна найдет деньги для выплат по всем этим программам?

— Экономика восстановится, — сказал Леонард.

— Именно это они и говорили три года назад. Но финансовый рынок если и двигался вперед, то примерно так же бодро, как парализованный ветеран иракской войны. А в экономике — которая неравнозначна финансовому рынку — дела идут еще хуже. Разве нет? Нет? Мелкий бизнес облагается такими налогами, что перестает существовать. Безработица снова растет. Да, черт побери, в этой стране снова существует постоянная прослойка безработных — впервые с тридцатых годов прошлого века. И все это оборачивается инфляцией, которая каждый день делает людей беднее. Посетители магазинов не тратят денег. Покупатели ничего не покупают. Банки не выдают ссуд. А Китай, который все еще держит большую часть наших бумаг, распадается на части. Их экономика — экономическое чудо, ежегодный восьмипроцентный рост! — оказалась еще большим мыльным пузырем, чем наша. «Восемь процентов роста» достигались благодаря планированию, которое вела группа старых коммунистов, финансируя его из государственных фондов. Это как если бы ритейлер считал товары у себя на полках прибылью.

Леонард не постиг всех этих рассуждений. Но он следил за новостями из Китая и теми, что как-то касались Китая. Новости были пугающими.

— Вокруг президента много умных людей, — сказал Леонард, вставая, чтобы закончить разговор с идиотом пенсионером.

— Да какого там хера, поздно уже для умных людей, — пробурчал экономист, глаза которого снова смотрели вкривь и вкось.

Он созерцал свой пустой стакан и корчил недовольную гримасу, словно его обокрали.

— Умные люди — те, кто раздербанил эту страну и весь мир, лишив наших внуков будущего, господин Специалист По Литературе, — заключил он. — Запомните мои слова.

И Леонард почему-то запомнил их.

Среда

Вэл не пришел ночевать во вторник и не появился в среду утром. После полудня Леонард позвонил в полицию, чтобы заявить о пропаже ребенка.

После сорока пяти минут общения с голосовыми роботами и ожидания (во время ожидания на телефонной станции лос-анджелесской полиции почему-то играла турецкая музыка, напоминавшая Леонарду вопли жертв преступлений) ему наконец ответил сержант полиции. Потом он еще десять минут прождал соединения с отделом по розыску пропавших, после чего у него попросили изложить факты. Как только Леонард назвал возраст внука — шестнадцать лет, весь интерес у полицейского пропал. Наконец последовал совет:

— Ждите неделю. Позвоните родителям друзей вашего внука — вдруг парень у них. Если через неделю не появится, звоните снова.

Леонард позвонил бы родителям друзей Вэла, но из всей компании он знал только Уильяма Койна. А в постоянно уменьшавшейся онлайновой телефонной книге не обнаружилось ни одного Койна.

Этот парнишка, Уильям, в тот единственный раз, когда они встречались, явно игнорировал Леонарда. Что-то он сказал снисходительным тоном — будто его мать работает у японского советника. Или в муниципалитете — обеспечивает связь с офисом Омуры.

Леонард просмотрел все официальные городские онлайновые указатели и справочники Гетти-Касла, но и там не нашел Койна. Стоп… Вэл в прошлом году вроде говорил, что родители его приятеля Билли К. развелись. «Все твои приятели — из разбитых семей», — заявил тогда Леонард и получил в ответ поток презрительной болтовни; среди прочего Вэл сообщил и об этом. Если она разведена и снова взяла девичью фамилию, то как ее найти в списке сотрудников Омуры?

Леонард понятия не имел и прекратил поиски в этом направлении.

Наконец рано утром он оставил записку Вэлу с просьбой позвонить, если тот вернется до его возвращения, а сам весь день ездил на велосипеде по городу, доезжал до Десятки на юге, до блокпостов на Хайленд-авеню, перед Беверли-Хиллз — на западе, до контрольно-пропускных пунктов реконкисты у Рамона-гарденз — на востоке и до Глендейла — на севере.

Повсюду виднелись конвои из бронированных военных машин, принадлежавших Национальной гвардии, ДВБ и даже армии. Где-то на юге поднимался очень густой дым. Ни о каких чрезвычайных происшествиях лос-анджелесское радио и местные сайты не сообщали. Вернувшись около семи вечера в свою полуподвальную квартиру, все еще пустую и темную, Леонард не находил себе места от злости и волнения.

Возможно, эту мысль навеяли ему военные машины с вонючим дизельным выхлопом, при виде которых он начинал, как сумасшедший, крутить педали, чтобы не попасть под колеса… И все же Леонард спрашивал себя: вдруг Вэл стал таким агрессивным и неуправляемым из-за того, что ему исполнилось шестнадцать — и меньше чем через год предстояло попасть в армию? Этому был посвящен последний настоящий разговор Леонарда с внуком, накануне «празднования» его шестнадцатилетия — они сидели вдвоем. Леонард был уверен: Вэл сильно обижен на отца, не позвонившего ему. Но об этом говорить не стали. Вопросы Вэла тем вечером касались в основном призыва в армию, способов его избежать (для здорового белого американского юноши, который получил на телефон анкету и зарегистрировался, как Вэл, таких способов практически не существовало) и войн, что вели американские солдаты в интересах Индии и Японии.

В этой последней проблеме Леонард совсем не разбирался. Он и в самом деле никак не мог понять, в чем суть гегемонии НВАСВП, а тем более как выглядят ее военные цели в Китае и других местах. Он мог только сказать, что отправка войск по запросу финансово более стабильных стран, Индии и Японии, была для Америки одним из немногих источников твердой валюты.

— Мистер Хартли в школе говорит, что когда-то, почти сто лет назад, существовала старая Восточноазиатская сфера взаимного процветания,[46] — сказал в тот вечер Вэл. — И это как-то связано с тогдашней большой войной, но я так и не понял, где тут связь.

«Ирония, вот связь», — подумал Леонард, но рассказал Вэлу о милитаристской японской империи и замысловатом названии, которое она носила при кратковременном господстве японцев над немалой частью Китая, Малайзией, тогдашним Индокитаем, Филиппинами и островами в южной части Тихого океана. Он вкратце поведал о том, как японцы в период их быстрой экспансии восхваляли свои агрессивные захваты как способ покончить с колониальным господством белых. Это господство, безусловно, имело место, но взамен него предлагался режим, основанный на японском варианте учения о господствующей расе.

— Они чуть было не включили Австралию в так называемую сферу взаимного процветания, и непременно сделали бы это, если бы не сражение у Мидуэя, — объяснил Леонард, но замолчал, встретившись с пустым взглядом внука. Вэл много читал, но не любил историю — хотя должен был бы любить, по мнению его деда. Впрочем, ее не любили большинство старшеклассников в эпоху, когда школьные программы составлялись по указаниям политиков из соображений «целесообразности», и от Вэла не требовали датировать, скажем, Гражданскую войну с точностью до ста лет.

Может быть, Вэл сбежал, опасаясь призыва? Леонард знал, что десятки тысяч американцев накануне семнадцатилетия пускались в бега.

Но ему оставалось еще одиннадцать месяцев. И уж конечно, Вэл не настолько боялся призыва и заморских сражений, чтобы так бездумно убегать сейчас.

Словно комментируя мысли Леонарда, двадцатичетырехчасовой новостной канал, который бормотал что-то на заднем плане (основной спутниковый пакет включал более шестидесяти каналов — почти на любой политический вкус), сообщил, что «Силы Объединенных Наций» после «ожесточенных боев с мятежниками, подчиняющимися китайскому вождю Люфэй Чжунчжэну», заняли город Ланьшань. Леонард понятия не имел, где находится Ланьшань, и у него не было ни малейшего желания задавать этот вопрос телефону-компьютеру. Все это не имело значения. Перед его мысленным взором вдруг возник мальчишка, родившийся лет за двадцать до него, накануне Второй мировой (Вэл знал лишь, что «это была большая война, которая велась лет сто назад»), который передвигает флажки на настенной карте по мере того, как идут сражения и силы американцев и союзников приближаются к Берлину или Токио.

Термин «Силы Объединенных Наций» — об их операциях в Китае теперь неизменно сообщалось в новостях — означал попросту «американские силы». Индия, Япония и Группа пяти настолько прочно доминировали в расширенном Совете Безопасности, что решения в ООН принимались без малейшей угрозы вето. Если же речь шла о Балканах, Африке или Карибском бассейне, то Леонард знал: «Силы Объединенных Наций» — это русские, которые, подобно американцам, пытаются заработать твердую валюту, сдавая внаем свою армию.

Леонард вздохнул и переложил маленький телефон из одной руки в другую. Он понял, что прибегает к уверткам на научный манер: уходит от забот и страхов реального мира, не говоря уже о необходимости быстрого принятия решений, к туманным историческим аналогиям и абстракциям. Было уже почти десять вечера. Придется звонить отцу Вэла в Денвер. Другого выбора не оставалось. Может быть, мальчик ранен, похищен или убит… лежит где-нибудь в канаве, в одном из огороженных кварталов, разрушенных землетрясением и так и не восстановленных, близ старого шоссе. Именно в таких местах любили ошиваться флэшбанды вроде той, в которой состоял Вэл.

Леонард понял: сейчас он впервые признался себе, что Вэл почти наверняка входит во флэшбанду. Вздохнув еще раз, он поднял телефон, чтобы набрать номер Ника Боттома.

Вэл ввалился в комнату, источая запах бензина и чего-то более едкого, терпкого — пороха? Кордита? Даже не посмотрев на деда, он сразу прошел в свою комнату. Сквозь запертую дверь до Леонарда донеслись оглушительные звуки, издаваемые рок-группой «Дескалт».

Леонард сердито направился к двери и поднял кулак, собираясь постучать, но остановился. Что нового он сумеет сказать парню? Какой новый ультиматум сможет предъявить?

Леонард вернулся в свой кабинет и сел в конусе слабого света от настольной лампы, которая одна горела в комнате.

Завтра он отправится к Эмилио. А пока можно лишь надеяться, что Вэла и его дружков арестуют за какое-нибудь незначительное правонарушение. Это будет в первый раз, а поскольку Вэл еще подросток, лос-анджелесская полиция вживит ему датчик, и Леонарду не придется платить ни за датчик, ни за программное обеспечение.

Ему было стыдно за эти мысли и желания. Но все же он считал, что так было бы лучше.

Четверг

Утром Вэл ушел в школу, после чего Леонард отправился к Эмилио. Он взял с собой все свои накопления, уложив их в курьерскую сумку, которую перекинул через плечо.

Леонард поехал на велосипеде на юго-восток от Эхо-парка к Центру временного содержания на стадионе «Доджер», затем под Пасаденским шоссе туда, где Сансет-бульвар переходил в Сесар-Чавес-авеню. Путь лежал через полутрущобные районы, и Леонард был уверен, что у него отнимут велосипед и сумку с более чем миллионом новых долларов. Чем старше становился профессор Джордж Леонард Фокс, тем сильнее он преисполнялся уверенности, что единственного подлинного бога зовут Сука-ирония.

Пока он ехал на восток, никто его не ограбил. Часам к девяти он был уже на прежней Юнион-стейшн.[47] Леонард любил это место. Как-то раз он со своей дочерью Дарой провел два выходных, просматривая старые фильмы — в основном тридцатых, сороковых, пятидесятых годов, главные сцены которых снимались на Юнион-стейшн. Затем он направился на юг под заброшенным участком 101-го шоссе. Для сентября было довольно жарко, и когда Леонард добрался до первого блокпоста — в том месте, где Санта-Фе-авеню пересекалась с 4-й Восточной улицей, — белая рубашка на нем вымокла от пота.

4-я Восточная была перекрыта. По обеим сторонам улицы висели большие зелено-бело-красные триколоры Нуэво-Мексико. В отличие от флага Соединенных Штатов Мексики, созданного в 1968 году, орел в центре здесь не сражался со змеей и был изображен анфас. Его венчала корона. Эмилио как-то объяснил Леонарду, что за основу в этом случае взяли флаг первой Мексиканской империи 1821 года. Однако новый орел был настолько стилизованным, что скорее напоминал Леонарду орла эпохи Нового курса Рузвельта или — еще более зловещий вариант — стилизованного нацистского орла.

Времени, чтобы рассмотреть флаги, у него не оказалось. Из-за постоянных баррикад вышли люди с автоматами.

— ¿Qué quieres, viejo?[48]

Профессору Джорджу Леонарду Фоксу не понравилось обращение «старик», но он предъявил визитку, которую ему дал Эмилио, и ответил, скрывая дрожь в голосе:

— Exijo que те lleven a la casa de Gabriel Fernández y Figueroa.[49]

Вероятно, ему не следовало употреблять такой сильный глагол, как «требовать», но было уже слишком поздно. Один из латинов засмеялся, но тот, первый, показал ему визитку, и он замолчал.

— ¿Por qué quieres ver a Don Fernández у Figueroa, gringo viejo?[50]

Леонард устал от издевок и оскорблений.

— Проводите меня туда, — сказал он по-английски. — Дон Фернандес-и-Фигероа ждет меня.

Пятеро вооруженных людей принялись оживленно совещаться. Потом тот, кто взял визитку, показал Леонарду на черный внедорожник-«фольксваген», стоявший за баррикадой.

— Идем.

Эмилио жил в огромном старом доме с восточной стороны кладбища «Эвергрин».

Но когда сопровождавшие Леонарда люди провели его через несколько КПП и караульных постов, он понял, что это скорее похоже на ощетинившуюся оружием крепость, чем на дом. Военные автомобили с коронованным орлом на флаге Нуэво-Мексико заполняли улицы на много кварталов вокруг. По другую сторону улицы располагалось громадное кладбище. Ограда его была снесена, и Леонард увидел еще десятки колесных и гусеничных машин на пожухлой траве. Перед самым домом Эмилио стояли вереницы больших черных внедорожников — у каждого из блокпостов. Верхушки стен вокруг дома были утыканы осколками битого стекла и оплетены бесчисленными витками колючей ленты.

Его проводника раз пять-шесть останавливали внутри резиденции, и каждый раз предъявлялась визитка. Дважды Леонарда обыскивали — тщательно и до неприличия агрессивно. Отнять у него сумку с деньгами было бы до смешного легко, но охранники лишь быстро перебирали стопки купюр, стянутые резинкой, — скудные сбережения Леонарда.

В многочисленных комнатах, выходивших в устланный плиткой коридор-прихожую, толклись люди: курили, спорили, склонялись над картами, жестикулировали. Сопровождающий провел Леонарда вверх по двум лестничным пролетам, потом по широкому коридору. У открытых дверей библиотеки стояли двое в штатском, но с автоматами. Снова пришлось показать визитку. Леонарда обыскали в третий и последний раз, открыли дверь пошире и позволили ему войти. И опять обыскивавшие заглянули в его курьерскую сумку, набитую деньгами, и ничего не сказали.

Комната выглядела впечатляюще. С трех ее сторон стояли шкафы футов двенадцати в высоту, заставленные книгами в кожаных переплетах. В четвертой стене были окна; Леонард через них видел и слышал, как черные вертолеты приземляются внутри окружающих здание стен, на площадке в несколько акров. Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа сидел за широким столом, а напротив него — лысый человек лет пятидесяти с небольшим. Леонард сразу же понял, что эти двое — родственники. Когда он подошел, оба встали.

— Леонард, — сказал тот, с кем он вот уже четыре года играл в шахматы по субботним утрам, в Эхо-парке.

— Дон Фернандес-и-Фигероа, — отозвался Леонард, сделав небольшой уважительный поклон.

— Нет-нет, — возразил его старший приятель, — Эмилио. Для тебя я — Эмилио. Позволь мне представить тебе моего сына Эдуардо. Эдуардо, это мой партнер по шахматам и беседам, о котором я говорил с таким уважением, почетный профессор доктор Джордж Леонард Фокс.

Эдуардо наклонил лысую голову. Голос его звучал очень тихо.

— Es un verdadero placer conocerlo, señor.[51]

— Это я очень рад, — сказал Леонард. — Я проверю боевые порядки, отец, — сказал Эдуардо, еще раз поклонился Леонарду и вышел, закрыв за собой высокую дверь.

Леонард почувствовал, как сильно забилось его сердце. Все эти годы он знал, что сыновья и внуки Эмилио — одни из вождей движения реконкисты в Калифорнии и Лос-Анджелесе, но сейчас понял, что возглавляет движение сам Эмилио. Почему этот важный — и опасный — человек провел столько неторопливых субботних утр с отставным профессором классической и английской литературы?

Леонард ни разу не замечал телохранителей в Эхо-парке во время этих встреч, но теперь понял, что они, вероятно, там были.

— Ты решил покинуть Лос-Анджелес, мой друг? — сказал Эмилио, показывая Леонарду на пустой стул и садясь на свой собственный за широким, пустым столом.

За окном садились и взмывали в воздух все новые вертолеты.

— Да.

— Bueno, — одобрил Эмилио. — Правильно выбранное время для такого шага.

Помедлив секунду, он откашлялся и продолжил:

— Через два дня — рано утром в субботу, еще до рассвета, — штат Калифорния предпримет попытку убить меня прямо здесь. Они воспользуются беспилотником «Большой белый хищник» и уничтожат весь лагерь в надежде убить меня, мою семью и всех, кто тут находится.

— Господи милостивый…

— Si — сказал Эмилио. — Господь милостив. Он позволил нам получить эту ценную информацию. Ни меня, ни моей семьи во время атаки здесь не будет. Силы реконкисты готовы к ответному удару. Не пройдет и недели, как весь Лос-Анджелес окажется под новой властью.

Леонард понятия не имел, что ответить на это, и положил тяжелую курьерскую сумку на стол.

— Миллион триста тысяч новых долларов, — сказал он странно сдавленным голосом. — Все, что мне удалось скопить за жизнь. Я оставил себе лишь самую малость, на расходы во время путешествия.

Эмилио, не посмотрев на сумку, вежливо кивнул.

— Это меньше, чем обычная цена доставки двух человек отсюда в Денвер… Ты все еще хочешь ехать в Денвер, мой друг?

— Да.

— Это меньше, чем обычная цена, но глава конвоя в долгу передо мной, — продолжил Эмилио, улыбаясь и показывая желтые от никотина зубы. — А кроме того, безопасность конвоя обеспечивают наши люди из реконкисты и наш транспорт. Глава конвоя не пожелает ссориться с нами из-за нескольких долларов.

— И когда отправляется конвой? — спросил Леонард.

Он чувствовал внутри какую-то пустоту, почти отвращение, словно выпил несколько стаканов виски. Это был диалог из фильма, а не из жизни профессора Джорджа Леонарда Фокса.

— В полночь с пятницы на субботу, — ответил Эмилио. — Всего за несколько часов до запланированной атаки на мой дом. В конвое будет двадцать три трейлера, несколько частных автомобилей и, конечно, машины наших сил безопасности. Ты с внуком поедешь в одном из больших грузовиков. Конечно, с удлиненной кабиной.

— И куда нужно будет прийти?

Леонард опасался, что точка сбора окажется далеко на востоке Лос-Анджелеса и они с Вэлом не смогут добраться ни пешком, ни на велосипедах.

— Старое депо у Норт-Мишн-роуд, над тем местом, где Сто первая встречается с Десятой, — сказал Эмилио. — Ты легко сможешь туда добраться по Сансету — пересечешь Норт-Аламеда-стрит и затем направишься к Норт-Мишн-роуд. Осмотра на блокпостах и КПП не будет, пока вы не доберетесь до депо. У меня для тебя заготовлено транзитное письмо, уже подписанное.

Транзитное письмо. Леонард слышал эти слова только в фильме «Касабланка».[52] И вот теперь дон Эмилио Габриэль Фернандес-и-Фигероа залезает в ящик стола, вытаскивает этот документ и протягивает ему. Жирная подпись Эмилио заняла страницу чуть ли не во всю ее ширину.

Они встали, и Леонард обеими руками пожал старческую, с набухшими венами, но все еще сильную руку Эмилио.

— Спасибо, мой добрый друг, — сказал Леонард. Он был в ужасе и восторге, на грани того, чтобы разрыдаться.

Прежде чем Леонард успел дойти до двери, Эмилио окликнул его:

— Твой внук… он поедет с тобой?

— Поедет, — мрачно ответил Леонард.

— Хорошо. Мы вряд ли еще увидимся… по крайней мере, в этой жизни. Да поможет тебе Бог, мой дорогой друг.

— И тебе тоже, — сказал Леонард. — Удачи, Эмилио.

В коридоре за дверью его ждали проводник, сын Эмилио и трое вооруженных людей.

Вэл вернулся тем вечером рано и успел к обеду, приготовленному в микроволновке. Во время еды Леонард рассказал внуку о плане уехать из города на следующие сутки, в полночь. При этом подразумевалось, что у Вэла нет выбора.

— Мне сказали, что до Денвера конвой доберется дней за десять, — закончил Леонард. — Так что через полторы недели ты увидишь отца.

Вэл смотрел на него спокойно, чуть ли не оценивающе. На любые его возражения у Леонарда имелся ответ. При необходимости он готов был поймать Эдуардо Эмилио Фернандеса-и-Фигероа на слове и пригласить двух бойцов реконкисты в дом Леонарда, чтобы они доставили Вэла к месту сбора.

Невероятно, поразительно, но Вэл сказал:

— В полночь пятницы? Конвой до Денвера? Отличная идея, Леонард. Что мы возьмем с собой?

— То, что уместится в двух небольших рюкзаках, — ответил его удивленный дед. — Включая еду на время поездки.

— Отлично, — сказал Вэл. — Я упакую кое-какие шмотки. И пожалуй, пару книг. А больше ничего.

Но Леонард не мог поверить, что все будет так просто.

— Тебе не обязательно завтра идти в школу, — сказал он. — И никому не надо говорить, что уезжаем. Нас могут попытаться остановить.

— Да. — Шестнадцатилетний парень чуть скосил глаза, словно думал о чем-то своем. — Хотя нет. В школу мне нужно будет зайти — взять кое-что из своего шкафчика. Но завтра к девяти я буду дома.

— Не позднее девяти! — сказал Леонард. Он опасался, что парень со своими дружками затеют что-нибудь в этот вечер.

— Не позднее девяти, дедушка. Обещаю.

Леонард только моргнул. Когда Вэл в последний раз называл его дедушкой? Он и вспомнить не мог.

Пятница

Леонарда весь день мучила тревога. Два рюкзака, набитые пищевыми плитками, фляжками, свежими фруктами, одеждой и книгами, стояли у кухонной двери, словно издеваясь над стариком.

Он начал было звонить Нику Боттому, чтобы сообщить об их приезде, но потом решил отложить это дело — лучше уж позвонить с дороги.

«Никак не могу поверить», — крутилось у него в голове.

Он поверит в это, когда они пересекут границу Калифорнии и въедут в Неваду.

Вэл пришел домой в начале девятого: одежда грязная, на лбу и на рубашке — кровь, глаза широко раскрыты.

— Леонард, дай свой телефон!

— Что? В чем дело? Что случилось?

— Дай свой сраный телефон!

Леонард протянул телефон взбесившемуся парню, спрашивая себя, кому и что тот собирается говорить. Но Вэл раздавил телефон каблуком тяжелого ботинка — ударил раз, два, и еще, и еще, пока телефон не разлетелся на части, затем схватил сим-карту и выбежал на улицу. Леонард был слишком поражен, чтобы броситься за ним.

Вэл вернулся через три минуты.

— Я зашвырнул его в кузов грузовика, который едет на запад, — выдохнул он.

— Вэл, сядь. У тебя кровь идет.

Парень покачал головой.

— Это не моя кровь, дедушка. Включи телевизор.

Лос-анджелесский новостной канал передавал срочное сообщение.

«…о террористической атаке во время перепосвящения Диснеевского центра исполнительских искусств сегодня вечером. Объектом нападения стал советник Даити Омура, который, однако, не был ранен. Повторяем: советник Омура не был ранен во время террористической атаки, хотя два его телохранителя убиты. Убиты и как минимум пять террористов. У нас есть видеозапись того…»

Леонард не мог дальше выносить слов диктора. Вернее, его мозг отказывался их понимать.

Он видел на экране мертвые лица убитых террористов: сплошь мальчишки. На лицах кровь, глаза открыты и устремлены в никуда. Камера замерла на последнем из них.

Это было лицо юного Уильяма Койна.

Леонард в ужасе повернулся к внуку.

— Что ты наделал?

Вэл схватил оба рюкзака и уже пихал одним из них деда в грудь.

— Нам нужно сматываться, Леонард. Немедленно.

— Нет, мы должны связаться с властями… уладить все это…

Вэл сильно тряхнул его — Леонард даже и не подозревал, что в мальчике скрыта такая сила.

— Тут нечего улаживать, старик. Если меня схватят, то убьют. Понимаешь? Надо сматываться.

— Отправка из депо только в полночь… — пробормотал Леонард.

Руки и ноги у него пощипывало, голова кружилась. Он понимал, что находится в шоке.

— Неважно, — выдохнул Вэл, брызгая водой из кухонной раковины себе в лицо и вытирая кровь маленьким полотенцем, висящим на стиральной машине. — Мы спрячемся там, пока не придет время отъезда. Но нам надо уходить… сейчас же!

— Свет… — сказал Леонард, но Вэл уже тащил его через заднюю дверь. Без единого слова он провел деда к велосипедам, уселся в седло и, бешено закрутив педали, понесся по неосвещенному переулку.