Флэшбэк

3.02 Лас-Вегас, Невада и дальше 22 сентября, среда

Из дневника почетного профессора

Джорджа Леонарда Фокса

Пять дней пути. Пять дней. Эти последние пять дней кажутся мне важнее и насыщеннее последних пяти лет моей жизни. «Насыщеннее» — значит богаче, полнее событиями, в которые человек окунается сознательно. Лишь немногие из моих любимых персонажей вели такую жизнь — например, Элис из Бата.[86] Так что я за последние пять дней, вероятно, пережил больше, чем за последние пятнадцать лет. Или пятьдесят.

А может, я никогда прежде и не жил такой полной жизнью.

Я пишу об этом с такой осторожной радостью отчасти потому, что пока в нашей компании все живы-здоровы. Но кого я имею в виду под «компанией»: нас с Вэлом; нас с Вэлом и наших водителей Хулио и Пердиту Романо; нас с Вэлом, Хулио, Пердиту и сотни других людей в караване? От радости и ужаса, от того, что я выжил на этой неделе, я расту. Во мне обитает целый сонм.

Трудно поверить, что лишь два дня назад я своими старческими глазами видел такое зрелище, как сегодняшний Лас-Вегас — Лас-Вегас и все эти веселые, шумные лагеря-стоянки в освещенной факелами пустыне, возле города. Возле стены, которая защищает Лас-Вегас, штат Невада, этот последний оплот цивилизации двадцатого века, от безумного кладбища двадцать первого века, которое не вторглось пока в город и не смяло его яркую, невероятную, хрупкую, сюрреалистическую реальность.

Высокая прозрачная стена с ее маяками, лазерами, знаменами и предупредительными прожекторами начинается у того места, где прежде объезд 215-го шоссе соединялся с I-15, — чуть южнее. Потом она идет за 215-м шоссе вдоль западной границы города и дальше — чуть ли не до Хендерсона на востоке. Аэропорт Маккарран расположен в глубине защищенного стеной пространства, как, конечно, и все знаменитые казино.

Из нашего лагеря на небольшой возвышенности к юго-западу от города мы видели башню Стратосферы далеко на севере (на вершине ее все еще работали «русские горки» и другие аттракционы) и «Луксор» около южной стены. Лазерный прожектор этой стеклянной пирамиды, хорошо видный и днем и ночью, вонзался в небо. Но лишь ночью Лас-Вегас предстает во всей своей красе: огни, прожектора, лазеры на том, что прежде называлось «Эм-джи-эм гранд», «Мандалай-бей», «Экскалибур», «Париж», «Нью-Йорк — Нью-Йорк». Некоторые — вместе со статуей Свободы и Эйфелевой башней в миниатюре, кажутся такими трогательными. Мы видели также изогнутый фасад «Белладжо», не очень высокие башни «Баллис», «Харрас/Империал пэлис», «Трежер-айленд», «Гугл-гранд» и «Мираж», которые тем не менее возвышаются над низкими, возведенными в середине прошлого века постройками «Сизаре пэлис» и отелями в центре города — «Сахарой», «Ривьерой» и старым «Цирк-Цирк».

К востоку от аэропорта видны освещенные белые купола Тадж-Махала (в масштабе 120 % от оригинала), но казино и отели помещаются только в боковых куполах. Внутри главного купола стоит реактор индийского производства, который охлаждает и освещает Лас-Вегас теперь, когда от плотины Гувера[87] остались одни воспоминания. Городки, которые противостояли невадской жаре и безводью, сегодня заброшены — всевозможные Месквайты и Тонопы, Эли и Элко, Бэтл-Маунтины, Парумпы и Серчлайты, размером с Рино и Карсон-Сити, которые имели собственные реакторы, но все же потеряли более четырех пятых всего населения. И я могу только представить, сколь великолепен вид на Лас-Вегас из космоса, ведь ночью в этой части американского запада проходит граница между тьмой и светом.

Кроме мерцающих, ослепительных огней внутри города за стенами (прозрачными стенами вокруг казино и отелей, что светятся золотом по ночам) были еще и скопления мириад других огней в пустыне: тысячи громадных грузовиков с включенными фарами, а в образованных ими кругах света — гигантские костры, дерево для которых специально привозится за тысячи миль.

Три ночи назад, когда я наблюдал кипучую деятельность за стенами города (родео и ярмарки, бродячие цирки с подсвеченными колесами обозрения, «русские горки» и ракеты, сотни закусочных, пабов и баров на колесах или в палатках, мотоциклетные и автомобильные гонки рядом с брезентовыми публичными домами в пыльных городках, которые постоянно исчезают и возникают в новом месте, вечный парк развлечений за пределами города, который и сам есть парк развлечений для миллионов миллионеров, еще оставшихся на обанкротившейся земле, — мой внук Вэл говорит мне, как называются самолеты миллионеров, что мигают красным и зеленым и ослепляют при приземлении, эти «лирджеты», «гольфстримы», «хокеры-сиддли», «фалконы», «цессна-сайтейшн-экселсы», «челленджеры» и сверхзвуковые «сухой-путин-соколы», садящиеся каждые несколько секунд), мне пришло в голову, что Лас-Вегас, внутри стен и за ними, — это единственное крупное исключение из нового всеамериканского правила: «больше трех не собираться».

Хулио и Пердита Романо, как тысячи других водителей и пассажиров, веселящихся здесь, на потрескавшейся земле, вне сверкающих стен Вегаса, не опасались смертников с бомбой в своих рядах. Водители (канадцы, направляющиеся в Старую Мексику; мексиканцы с южной стороны старой границы, везущие свой груз на север — в Канаду; американцы, которым нужно на север, юг, восток, запад в любых комбинациях) проехали слишком много и затратили слишком много сил, добираясь сюда, где можно день-другой отдохнуть и повеселиться в современном подобии Америки начала девятнадцатого века, когда встречались свободные трапперы, индейцы и покупатели бобровых шкурок. И они не собирались портить веселье, выпуская бомбистов-смертников и совершая политические убийства.

Эти безумства они припасали для остальной страны.

Фура со спальными местами «Питербилт-417», принадлежащая Хулио и Пердите, — удивительная машина. Передняя часть кабины, где стоят два массивных сиденья «ультрарайд» с мягкой обивкой, — это царство хозяев, центр которого — приборы, кнопки и рычаги перед водительским местом. Нам с Вэлом позволено ехать на двух удобных откидных сиденьях, сзади и чуть выше «ультрарайдов». За нашими сиденьями — широкая и удобная кровать для двух Романо, всегда идеально застеленная днем и редко используемая обоими одновременно: один обычно сидит за рулем. А еще дальше и выше, за складной дверью и под прозрачным спойлером, есть спальное место поменьше размером.

Когда мы с Вэлом уединяемся там и разговариваем перед сном (Хулио и Пердита предпочитают сидеть вместе далеко за полночь, прежде чем один из них отправляется спать), то можем смотреть на небо с его сверкающими звездами. Если же мы сидим в нашей удобной спаленке, то можем смотреть вниз и вперед, на капот и шоссе, мчащееся на нас в ночи.

В первые два дня после бегства Вэл почти ничего не говорил, но теперь он общается со мной, смотрит мне в глаза, — одним словом, перестал меня игнорировать. Откровенно говоря, этот новый Вэл — пусть и потрясенный недавними событиями, о которых все еще не решается рассказать, — стал интереснее и умнее, напоминая теперь мальчика, который приехал жить ко мне пять с лишним лет назад. Я уже устал от угрюмого, необщительного подростка, внутри которого, казалось, копится готовое вспыхнуть насилие.

Пятничная ночь была сущим кошмаром.

Я уже был готов то ли отправиться на поиски Вэла, то ли позвонить в полицию или его отцу (сказать, что он пропал; донести на него, как на возможного преступника?), когда влетел Вэл и размолотил мой телефон. Потом мы оба видели по телевизору лица его мертвых товарищей по флэшбанде. Я видел, что Вэл потрясен, что он белее бумаги. Но он не стал, как большинство людей (и я в том числе), впадать в ступор. Шок от случившегося превратил шестнадцатилетнего мальчишку в расчетливого робота, наподобие его отца, только гораздо более уверенного и умелого.

Нам не пришлось прятаться в депо. Хулио, Пердита Романо и их грузовик уже были там, как и десяток других машин. Когда я показал Романо записку от дона Эмилио Габриэля Фернандеса-и-Фигероа, нам позволили спрятаться в кабине «питербилта», меж тем как в небе кружили вертолеты, а позади нас горел Лос-Анджелес.

Только на следующий день я понял, какая громадная нам с Вэлом выпала удача. Деньги Романо уже были заплачены. То немногое, что у меня оставалось, я держал наличными в сумке. Если бы Романо и другие водители не были порядочными людьми, они могли бы не взять нас с собой в ту жуткую ночь или убить по пути из города. Вышвырнул тела — и концы в воду.

Как выяснилось, из-за покушения на жизнь советника Омуры и начала сражения между силами реконкисты и городом на 15-й дороге, перед долгим подъемом к Викторвилю, выставили блокпосты. Хулио Романо рискнул всем, что у них было (не только дорогим грузовиком, но и свободой), взяв нас вместе с багажом и показав, где прятаться: оказалось, в топливных баках по бокам машины есть тайники.

Пока мы скрывались там, Романо запросто мог нажать кнопку, пустить в тайники сжиженный газ, который шел мимо нас по трубопроводам, — и избавиться от всяких хлопот, связанных с нами; разве что выкинуть потом две холодные тушки где-нибудь в пустыне. Им это ничем не грозило, а уплаченный мной аванс оставался у них.

Но Романо оказались достойными людьми. После того как бумаги от Эмилио были проверены и мы миновали блокпосты, Хулио и Пердита выпустили нас из крохотных тайников в топливных баках и вернулись на высокие сиденья в кабине «питербилта». Мы покатили в сторону Барстоу и пустыни.

Когда Хулио или Пердита смотрели спутниковое телевидение в своей зоне отдыха, то разрешали нам с Вэлом присоединиться. И мы наблюдали за тем, как горит оставленный нами Лос-Анджелес.

Схватка оказалось ужаснее, чем, вероятно, предвидели ее участники: штат Калифорния, с одной стороны, и картели, отряды и банды реконкисты Нуэво-Мексико — с другой. Она далеко переросла простые беспорядки. Полиция не вмешивалась, накапливая силы за линией огня. Губернатор Логан обещал, что те, кто из последних сил сражается в разных частях города, получат подкрепление в виде частей национальной гвардии; но лишь немногие комментаторы полагали, что обороняющимся от этого станет легче. Когда губернатор выступил, угрожая обратиться к президенту с просьбой прислать федеральные войска, Хулио только рассмеялся. Эта угроза уже много лет была пустой — федеральные войска сражаются в Китае и других местах за своих иностранных хозяев.

Но если город и силы правопорядка штата серьезно недооценили возможности реконкисты (их, казалось, застали врасплох бронетехника и артиллерия, во множестве доставленные на север, — часть этой техники раньше скрывали камуфляжные сетки на громадном кладбище у лагеря Эмилио), то Эмилио с объединенными силами латинов явно не ждали восстания чернокожих в Южном Центральном Лос-Анджелесе и азиатов на западных окраинах, сопротивления наемников, нанятых богатыми обитателями Беверли-Хиллз, Бель-Эйр, холмов вдоль Малхолланд-драйв и других мест, а также выступлений десятков других групп, не связанных ни с властями штата, ни с силами Нуэво-Мексико. Поэтому простое сражение реконкисты с Калифорнийской национальной гвардией за будущее Лос-Анджелеса почти сразу же превратилось в многостороннюю неразбериху. Лос-Анджелес становился чисто гоббсианским[88] штатом.

Когда я сказал об этом Хулио и Пердите, они поняли и тут же согласились со мной. Оба читали гоббсовского «Левиафана». Так полетели к черту мои представления о водителях грузовиков и их уровне образования.

И если уж зашла речь об образовании, то Вэл, путешествуя в конвое дальнобойщиков, с удовольствием восполняет пробелы в нем.

После первого дня и ночи, когда он был почти совершенно невменяемым (напишу об этом позднее), я вдруг увидел, что Вэл начинает обращать внимание на то, что его окружает, на людей рядом с собой.

Две ночи мы провели вместе с водителями десятков других фур в пустыне, у стен недоступного, но все же манящего своими огнями Лас-Вегаса, и я обратил внимание на живой — почти жадный — интерес Вэла к тому, что говорят люди вокруг костров.

Бедняга Вэл… Согласно закону и по распоряжению департамента образования его чуть ли не постоянно, с первого дня в детском саду почти двенадцать лет назад, воспитывали в духе толерантности к «этнокультурным различиям», причем эти различия считались самоценными. Но он понятия не имел, что же это такое, пока не оказался среди дальнобойщиков. Вэл вырос в двух городах — Денвере и Лос-Анджелесе, разделенных на расовые, этнические, языковые и (все чаще и чаще) религиозные феоды, которые грызлись и дрались за некий абстрактный пирог в желании отхватить кусок побольше. Бесконечная игра без победителя, затеянная политиками и бандами и нередко перераставшая в открытую войну.

Но в течение этих пяти дней и ночей он видел и слышал парня по имени «Калибр» Деверо, чернокожего южанина, который открыто говорит: возвращение в оборот словечка «ниггер» — это констатация того, что его раса, по большому счету, не состоялась. Деверо шоферит на своей громадной машине вот уже тридцать восемь лет и не собирается бросать работу только потому, что между городами, в которые он возит товар, воцарился и все усиливается хаос.

Вэл слушал рассказы у костра Генри «Большого Коня» Бигея, индейца навахо, который — вместе со своей женой Лауреттой — двадцать восемь лет провел за рулем своей фуры и сопротивляется любым чиновникам, армии или придорожным бандитам, которые пытаются его остановить. Генри откровенно смеется (у него отсутствует один верхний зуб, отчего остальные кажутся еще белее), рассуждая об иронии судьбы: белым людям, которые загнали его народ в резервации, аукнулось их же Предначертание,[89] исчезнувшее, словно его и не было. Но я убежден, что в этом человеке совсем нет враждебности. Он просто изучает историю.

— Это случается в каждой расе, группе и нации, — говорит со смехом Генри «Большой Конь» Бигей. — Дни величия накатываются, как высокий незаслуженный прилив, и народ, которому повезло, самодовольно радуется (как радовался когда-то и мой народ), словно заслужил это, хотя ничего такого и не заслужил. А когда прилив схлынет, народы, племена, нации обнаруживают, что стоят, лишенные дара речи и ошарашенные, на сухом и замусоренном берегу.

Странно услышать метафору, связанную с океаном, от того, кто вырос в пустынях Аризоны.

Вэл слушает и других людей, вроде Хулио и Пердиты, которые выросли в густонаселенных восточных городках, но находят счастье только на свободных хайвеях — на том, что от них осталось. Он слушает латинов, вроде Вальдесов, уроженцев Мексики, которые водят свои фуры по междуштатным дорогам с 1980 года и теперь не хотят связываться ни с каким кланом, бандой или народом, желающими утвердиться за счет чужаков. Кроме них есть еще Эллисы, Джан и Боб, и трое их детишек, — как любит говорить Джан, они «получают образование в машинах». Эллисы с Юга, принадлежат к евангелистской церкви, но остроумны, сообразительны, учтивы, свободомыслящи — не выставляют напоказ собственную веру, так как считают это нарушением прав других людей. А трое их детишек, как сообщил мне Вэл, проведя с ними почти весь день, знают географию, историю, астрономию, литературу и фундаментальные науки куда лучше любого из его одноклассников.

Я почувствовал, что больше всего Вэла заинтересовал Купер Джейкс, которого другие водители по непонятной причине называют «Старый Тормоз Джейкс». Это старый пердун, как я, даже старше — ему за восемьдесят, а то и за девяносто, — но при этом худощавый, гибкий, выносливый и на вид неубиваемый, как хрящ. Седая борода Купера Джейкса компенсирует его худобу, и, как у всех великих пророков, густые брови старика — цвета воронова крыла. Эти брови умеют в одно мгновение взлететь и принять устрашающий вид, словно два пистолетных ствола. Рассерженный Купер напоминает мне капитана Ахава из «Моби Дика».

Но большую часть времени Купер пребывает в непринужденном и шутливом настроении. Однако юмор его довольно язвителен, особенно если речь заходит о политике и религии. Старик ездит на больших грузовиках (как он говорит) с семнадцати лет. У него никогда не было ни жены, ни семьи, ни дома (как он говорит) и желания иметь все это. Кабина тягача стала для Купера, по его словам, Ноевым ковчегом, на котором он проплыл через все «потоки дерьма», что устремлялись за это время в Америку и из нее.

Вэл, похоже, не вполне понимает колючие, но почти поэтические комментарии старого нечестивца. Я вижу горящие глаза Вэла в свете костра и думаю о принце Хеле в трактире «Кабанья голова» в Истчипе, о его препирательствах с Фальстафом. (Я был из тех ученых, кто безоговорочно вставал на сторону Фальстафа — источника остроумия не только для себя самого, но и для других, и потенциального наставника масштаба Аристотеля/Сократа, способного дать истинно широкое воспитание молодому принцу — многословному роботу-убийце и лгуну политикану, каким впоследствии стал принц у Шекспира, несмотря на трогательную и часто вспоминаемую речь о «горсточке счастливцев, братьев» в День святого Криспиана.)

Но я отвлекся.

Вэл и в самом деле сказал мне кое-что — тоном, в котором не слышалось ни презрения, ни настороженности, ни сарказма, которые он неизменно выказывал в общении со мной последние четыре года.

— Я хотел бы стать водителем, дедушка.

Я ничего ему не ответил, но чуть не разрыдался, услышав эти, такие человеческие слова, сорвавшиеся с его губ. (В том числе, признаюсь, и детское «дедушка», которого мне так не хватало.) Вэл не говорил о том, кем хочет стать, — не считая неосознанных, но беспрестанных попыток стать настоящей черной дырой для любых надежд, всепоглощающей, готовой уничтожить все вокруг. С двенадцати лет.

Чтобы не впасть в излишнюю сентиментальность, должен напомнить себе, что мой внук, вполне вероятно, убил кого-то на прошлой неделе. Или по меньшей мере пытался убить.

Он, казалось, был страшно потрясен, когда тем пятничным вечером, еще в Лос-Анджелесе, увидел на трехмерном экране своего дружка Уильяма Койна — мертвого. Что касается покушения на советника, то в первые двое суток нашего бегства он несколько раз повторил лишь одно:

— Я был с этими долбоебами, но в Омуру не стрелял. Клянусь, дедушка.

Но он так и не сказал определенно, что никого не пристрелил в тот вечер, а несколько раз, когда я называл имя Койна, реагировал очень резко: отводил взгляд, отворачивался, моментально напрягался. Это навело меня на мысль, что между двумя юнцами что-то произошло.

Что бы ни вызвало его душевную рану, в первые дни путешествия Вэл отходил от случившегося, попросту отсыпаясь. Большую часть того времени, что мы проводили в дороге, он спал, подергиваясь, сотрясаясь; я решил, что он балуется флэшбэком, но, наскоро обыскав его рюкзак, не обнаружил там ампул.

Зато в рюкзаке нашелся черный пистолет, и я хотел было забрать его, но потом все же оставил на месте. Он может нам пригодиться до конца путешествия.

Когда Вэл не спал днем — в третий, четвертый и пятый дни поездки, — я слушал, как он расспрашивает Хулио и Пердиту о системе охраны конвоя.

Конвой, кажется, состоит из двадцати трех фур, часть из которых вооружена мини-пушками и другим серьезным оружием (у Хулио и Пердиты — только помповое ружье двенадцатого калибра, закрепленное под крышей сразу за передними местами, так, чтобы легко доставать). Его сопровождают четыре боевые машины и небольшой разведывательно-ударный вертолет. Боевые машины (я забыл подробности насчет их вооружения и прочего, но Вэл жадно впитывал все эти калибры, лошадиные силы и данные о броне) управляются наемниками из охранного предприятия «Трек-Сек», а платят им либо сами водители, либо нанявшая их компания.

Пердита показала нам данные спутникового навигатора: еще один конвой, вроде нашего, движется по I-15 милях в пятнадцати впереди, а другой, гораздо более крупный, — в двадцати четырех милях сзади. Конвои поддерживают связь между собой.

По словам Хулио, главная проблема на участке I-15 Лас-Вегас — Месквайт и вплоть до Сент-Джорджа — это бандиты, хотя реконкиста время от времени тоже совершает набеги на южные окраины Невады. По словам Хулио, после множества неудачных попыток захватить Лас-Вегас со стороны картелей Нуэво-Мексико налеты сил реконкисты сделались реже. Он добавил, что англосаксы в районе Кингмана и Флагстаффа действуют все успешнее, совершая партизанские рейды, и что они в последние год-два практически сковали оккупационные силы Н.-М.

Хулио и Пердита объяснили нам, что главные трудности для нас начнутся за Месквайтом, почти покинутым жителями и объятом хаосом боев. Городок этот стоит на I-15 там, где Невада переходит в Аризону, а Тихоокеанский часовой пояс — в Горный. Двадцать девять миль шоссе, отсекающего крохотный уголок от северо-запада Аризоны, а затем уходящего на север, в Юту, необыкновенно живописны: дорога здесь идет главным образом по эстакадам. Но большинство мостов и эстакад за прошедшее десятилетие обрушились — из-за бандитов и схваток между силами США и Н.-М.

На пути здесь встанут Мормонский и другие хребты — горные стены, идущие в направлении север — юг вдоль границы штата. А потому конвою придется потратить целый день, пробираясь по усеянным булыжниками импровизированным дорогам — простым проходам среди камней и плит, кое-где включающим остатки старых шоссе, вдоль берега Верджин-ривер в Юту. Хулио показал нам спутниковые снимки дороги, петляющей в каньоне. Машины там могут стать легкой добычей бандитов, если у них возникнет желание забросать нас камнями с окрестных скал.

— А нельзя пойти в обход? — спросил Вэл. — Сделать крюк к северу?

Пердита показала нам, что на протяжении сорока или более миль к северу от Месквайта, вплоть до крохотных заброшенных городков Карп и Элджин у высохшей реки Медоу-Вэлли-Уош, названной так по недоразумению,[90] нет никаких дорог, кроме колей в пустыне и сухих оврагов. А потом нужно совершать почти двухсотмильный объезд по старым внутриштатским дорогам 93 и 319, углубляясь в Юту, и дальше следовать по заезженному 56-му хайвею.

— Эти двадцать девять миль, что проходят по Аризоне, водители прозвали «Диагональю смерти». Путь медленный и опасный, — сказал Хулио. — Но это все же быстрее любого бестолкового объезда. Мы ведь водилы. И нам надо вовремя доставить товар.

И вот сегодня мы спим в машинах, которые образовали оборонительный круг чуть поодаль от хайвея, рядом с брошенным городком Бункервиль. Название вполне подходящее — здесь все еще оставалось несколько военных бункеров.

В миле к востоку от него поднимаются горы, словно некое непреодолимое препятствие из фильма по Толкину. Каньон — проход для Верджин-ривер и бывшей I-15 — похож на темную, застывшую в ожидании открытую пасть.

Мы тронемся в путь с первыми лучами солнца. Пердита заверила нас, что, располагая вертолетом и солидной огневой мощью, конвой может не опасаться серьезной атаки. Нас ждут всего лишь десять часов рытвин и ухабов на самой низкой передаче.

Вэл сегодня вечером сказал мне:

— Это как в старых фильмах про бомбардировщики Бэ-семнадцать, которые мы смотрели с предком. Конвои — они как бомбардировщики, что сбиваются в стаю для защиты от немецких истребителей.

Я впервые за много лет услышал, как Вэл говорит об отце без нескрываемой враждебности.

Сегодня вечером поварские костры погасли к девяти часам, и веселья при свете пламени не было. Всеми овладело мрачное настроение. Никакого шума. Каждый знает, что завтра начнется один из самых опасных отрезков пути, но об этом почти не говорят. Строятся планы, идет подготовка.

Я прихожу в ужас при мысли о завтрашней двадцатидевятимильной пытке на медленной скорости, но Вэл, кажется, потихоньку радуется… чуть ли не ждет ее с нетерпением. Наверно, это бессмертие, свойственное юным.

Позднее, когда все улеглись, я поговорил с ним, увидев, что он отключил взятый с собой маленький сотовый телефон и вытащил наушник из уха.

Я обнаружил этот телефон у Вэла на второй день пути и спросил про него — ведь это Вэл велел мне выкинуть мой, так как его могли засечь власти. Он рассказал, что это телефон матери, что телефонная и навигатор из него давно удалены. И добавил неохотно, что просто включает ежедневник и слушает голос матери.

Когда я услышал это, в груди у меня кольнуло.

Вэл был готов рассказать больше. Я почти уверен, что хорошее настроение и разговорчивость пришли к нему после косячка, выкуренного часом ранее у последнего вечернего костра вместе с Хулио, «Большим Конем» Бигеем, Калибром Деверо и Купером Джейксом. Такое ощущение, что Вэл в последние несколько лет принимал флэшбэк, а может, и что-то посильнее, вроде кокаина, — по крайней мере, иногда. Насчет последнего я, правда, не был уверен. Но вот привычки курить марихуану с друзьями у него не завелось.

И вот теперь, когда мы лежали на высоких койках под прозрачным кевларовым спойлером и ярко горящими звездами — между нашими постелями и кроватью Романо внизу имеется на удивление хороший акустический занавес, — Вэл улыбнулся не свойственной ему глуповатой улыбкой и показал телефон.

— Это мамин… ну, ты понимаешь. Тут, как я говорил, все выдрано, засечь по этому телефону нельзя. Я сам вытащил эти карты пять лет назад. Но в нем остался ее голос — напоминания на каждый день и много текстовых дневников. Я хотел бы их прочесть, но не могу.

Я кивнул, чувствуя себя неловко. Разговор был таким тонким и непрочным — как нить паутины. Я знал, что из-за моего неверного слова или оттенка голоса он прервется и, возможно, не возобновится никогда. Я услышал самого себя, осторожно говорящего:

— Ты уверен, что тебе нужно слушать ее голос и тайные мысли, Вэл? Иногда взрослые про себя говорят то, чем вовсе не хотели бы делиться с…

Вэл промычал что-то и покачал головой. Да, если бы не благотворное воздействие сильнодействующей травки, привезенной Джо Вальдесом и его женой Хуанитой из Старого Мехико, я видел бы теперь перед собой спину рассерженного Вэла. Но он вместо этого продолжал говорить со мной.

— Да, да, да… но я думаю, в этом дневнике можно найти разгадку того, почему мой предок ополчился на нее… или даже убил ее.

— Убил ее?!

Этот крик вырвался у меня непроизвольно, и я зажал рот руками. Вэл поежился и посмотрел на задернутую занавеску. Снизу, от Пердиты и Хулио, не слышалось никаких звуков.

Но Вэл не повернулся ко мне спиной. Пока еще. Теперь он говорил жарким, торопливым шепотом, без той расслабленности, которую придает голосу косячок.

— Леонард, ты меня тысячу раз спрашивал, почему я ненавижу своего предка. Ответ может крыться в этом зашифрованном тексте. Это главная причина, по которой я столько лет хранил этот треклятый телефон.

— Вэл, ты не должен ненавидеть отца… — начал было я.

— Ненавижу, черт побери. Ненавижу этого говнюка. Если нам повезет и мы доберемся до Денвера живыми, я найду его в той блядской флэшпещере, где он гниет заживо, разбужу его пинком и всажу пулю в живот…

Я понятия не имел, что сказать в ответ на этот поток безумия, поэтому промолчал. Оказалось, что только это и могло побудить взволнованного парнишку говорить дальше.

— Он обнаружил, что мама делает что-то, и я думаю, убил ее. Или нанял кого-то. Я правда так думаю.

Я собирался сказать что-то вроде: «Но ведь твоя мама погибла в автокатастрофе, Вэл», однако сразу же понял, что он тотчас же замкнется в себе. Разговор закончится так же неожиданно, как начался. Я откашлялся.

— Что же она могла делать такого, что вывело из себя твоего отца?

Вэл, казалось, свернулся в клубок и теперь состоял сплошь из коленей, локтей и согнутой спины, такой же колючей, как локти. Он опустил голову.

— Не знаю. Но она часто уезжала в эти последние недели — черт, месяцы — перед той катастрофой, случившейся так кстати. Что-то там разнюхивала. Когда предок работал в две смены на своем участке и пропадал там по выходным, — а иногда мы его не видели и по четыре-пять дней, — мама тоже много занималась своими делами. Если ночью ее не было дома, она меня оставляла с Шейлой, старой вонючей бабушкой моего друга Сэмюела. Это в нескольких домах от нас. Иногда я проводил там несколько ночей подряд. А предок ничего не знал. Мама взяла с меня клятву, что я буду молчать, Леонард. Представь себе: родитель берет у своего десятилетнего ребенка клятву молчать.

Я задумался. Дара, моя дочь, свет моей жизни, кажется, никогда себя так не вела. Или вряд ли могла так себя вести.

— И что, по-твоему, она делала, Вэл? Что, у нее был… роман?

Я не мог себе представить, что стану задавать такой вопрос моему шестнадцатилетнему внуку. Но мне вдруг захотелось узнать правду не меньше, чем этому измученному парнишке хотелось узнать ее все эти шесть лет.

Вэл пожал плечами. Вид его внезапно сделался сонным.

— Да, наверное. Наверное, с этим жирным жлобом — помощником окружного прокурора, у которого она работала. С Харви Коэном. В тот последний год он постоянно заезжал за мамой в самое неурочное время, если предка не было дома. А предка все время не было дома — работал.

Во рту у меня пересохло. А в груди не просто кольнуло — старое, изношенное сердце заныло, что было куда тревожнее.

— И ты думаешь, Вэл, что у Дары был роман с ее шефом, Харви… как его там… а твой отец узнал об этом и убил ее? Или подстроил все так, чтобы она погибла в автокатастрофе вместе с пожилыми супругами и водителем фуры? Неужели ты думаешь, что такое возможно?

Теперь он посмотрел на меня сердитым взглядом, и я понял: он жалеет, что вообще сказал мне о телефоне. Действие марихуаны и задушевность беседы сходили на нет.

— Да. И если ты хочешь сказать, что мой предок и пальцем ее не тронул бы, то лучше помолчи. Ты не знаешь моего предка. Ты не знаешь копов.

Я лишь кивнул. Вэл говорил правду. С полицейскими я общался мало и желания общаться не испытывал. Каждый раз, приходя к ним, когда Вэл был еще совсем ребенком, — а я жил поблизости после смерти Кэрол, моей третьей жены, — я чувствовал себя не в своей тарелке, разговаривая с детективом Ником Боттомом. Поэтому я не стал защищать человека, которого плохо знаю, и спросил:

— А ты не покажешь мне зашифрованный текст?

Я чувствовал, что Вэл не хочет показывать мне эти файлы, а к тому же злится на себя самого и на меня: ведь он столько всего сказал про то, что шесть лет хранил в тайне. Все же он включил питание, не выпуская телефона из рук, пробежался по иконкам и поднес аппарат ко мне, чтобы я мог его рассмотреть в невадской ночи.

Я смотрел несколько долгих секунд, потом попросил Вэла промотать текст. Он сделал это без всякого энтузиазма, затем выключил телефон, засунул его себе в карман, отвернулся от меня и натянул тонкое одеяло на костлявые плечи. Но для меня разговор еще не был закончен.

— Это так называемый словесный или книжный шифр. Слово-ключ из трех букв.

Парень фыркнул.

— Скажи мне что-нибудь такое, чего я не знаю, старик.

Я не обратил внимания на грубость. Что-то во мне шевельнулось. Эти зашифрованные страницы могли содержать послание ко мне. Мы с Дарой любили переписываться при помощи шифра, когда она была маленькой. Это раздражало Кэрол, но мы все равно продолжали — даже после того, как Кэрол заболела.

— Может быть, мне удалось бы…

Но в моем голосе слишком явно слышалось нетерпение. Вэл натянул одеяло повыше и отодвинулся от меня на край кушетки, снова показав мне спину.

— Я знаю, какими словами мама пользовалась для такого шифра. Ни одно не подошло. И потом, это неважно, старик. Нас могут прикончить завтра в каньоне. Это все фуфло. Все неважно.

Такой неожиданный переход на жаргон был пародией на полицейский язык отца, хотя Ник Боттом так не говорил. Меня подмывало сказать Вэлу вслух то, что я думаю: «Вранье это все, ты, маленький подленький хам». Но я сдержался. А спустя какое-то время тихо сказал:

— «Кэр». Усеченное «Кэрол». Имя ее матери. Может, это оно?

Голос Вэла и в самом деле звучал сонно, когда он, едва ворочая языком, ответил в последний раз:

— Не-а. Я пробовал. Я тебе говорил… Я перепробовал все долбаные слова из трех букв, которые могли хоть что-то значить для нее. Текст… остается… зашифрованным. Ложись… спать, Леонард. Нужно завтра встать пораньше, чтобы нас подстрелили. Дай мне уснуть наконец, бога ради.

Я дал ему уснуть.

Пролежав так около часа и глядя на холодные звезды пустыни, я беззвучно сел. Мои глаза привыкли к темноте, и я увидел телефон, торчащий из кармана Вэла. Тот издавал громкий храп — я никогда не слышал, чтобы он храпел так громко.

Я знал слово из трех букв. Я был в этом уверен.

Я потянулся было к телефону, но замер. Я хочу, если получится, попробовать этот вариант с разрешения Вэла и вместе с ним увидеть, как зашифрованные страницы дневника Дары на наших глазах превращаются в обычный текст.

Если получится. Если не получится, то я в ближайшее время заберу у него телефон и прочту эти страницы сам. Почему-то я был убежден, что последнее секретное послание Дары важнее, чем чувства хамоватого шестнадцатилетки.

Я написал это в тетрадке с моим дневником, спрятав ее так, чтобы Вэл не нашел, — и теперь ложусь спать, думая о моей дочери и о том, почему она выбрала это слово из трех букв. Уверен, что это и есть ключ к ее последним словам.