Ее кровь, его тьма

Глава 39

Я увидел то, чего не могло быть. В тот миг пространство вокруг будто бы притормозило — звук унялся до шёпота, свет стал плотным, как воск, а воздух пропитался странной сладковатой гарью. В центре этого нереального спокойствия стояла она — та самая, что занимала самое тёмное и светлое место в моей памяти. Впервые я понял, что видеть можно не только глазами: вся моя сущность, каждая клетка, каждая морщинка времени узнавала её прежде, чем разум успел осмыслить.

Возможно, я умер и вижу ангела. Мысли рвались и путались. Всё нутро громче, чем привычно, требовало объяснений, но ум был отрезан от логики. Ангелы — это видения, пристойные для безумцев и поэтов, но здесь передо мной стояла фигура, вполне реальная, но что-то в ней было не так — слишком застывшая, оледенелая. Как туман, когда ложится на поля, силуэты становятся мягче — так сейчас все контуры смазались, а она — единственная четкая точка на карте мира. Взгляд её тянул, как магнит, и я забыл обо всём, кроме этого тяжёлого, болезненно желанного притяжения.

Та, которую я когда-то любил, стояла прямо передо мной. Та, из-за которой я решил покинуть это существование.

Только нечеловеческие глаза могли уловить её быстрое движение в сторону двери. Я увидел её даже не столько взглядом, сколько ощущением — она двинулась, и в этом движении было слишком много грации и смертельной легкости. Казалось, что в следующий момент тень ускользнёт, как ветер через щёлку, и оставит меня без опоры.

Я оказался рядом с ней быстрее, чем сам осознал. Дыхание сорвалось. Ноги сами несли, руки действовали раньше голоса, и вот уже я стою лицом к лицу с той, что недавно была умершей на моих руках.

Мы были в другой комнате. Перекат пространства — и вдруг мы не в зале, не под люстрами и не под тем взглядом толпы, а в тёмной комнате, где воздух пахнул старостью и серой, где окна были как глаза, глядевшие внутрь меня. Они свидетели.

И то, что я сейчас увидел, значило лишь одно. Она стала вампиром. По какой-то причине она жива. Внутри всё сжалось: в её взгляде сверкнуло не человеческое тепло, а холод, который режет и не тает. Вены бледной щеки вдруг блеснули, как лёд, и от этой перемены в ней меня пошатнуло. Я не хотел верить в то, что вижу.

Или это иллюзия? Мозг цеплялся за сомнение — может, это игра света или заблуждение чувств, может, смерть превратила всё в театр?

Я почувствовал себя беззащитным ребёнком перед странной неизвестностью. Не гордым воином, не холодным и расчётливым, а тем самым малышом, что прятался под столом, когда грянул гром. Живые страхи прошлого — умирающие от старости дети, умещающая сестра, отец, оставленный дом — все они воскресали в этом ощущении беспомощности.

— Это я, Михаэль, — и это был её голос, такой родной, близкий, желанный. Слова её катились по комнате, обволакивая меня сентиментом, что раньше заставили бы меня прикоснуться к ней. Но теперь они звучали, как приманка: мягко, знакомо, и в то же время где-то в них скользила чуждая интонация. Полный раздрай — родной голос мог быть знакомым до смерти, но в тон его вложено что-то чужое.

Она подошла совсем близко, прикоснулась ко мне, и у меня не осталось сомнений. Она больше не человек. Её рука на моей щеке была ледяна, как сталь; прикосновение — чисто физическое, а в нём — отсутствие тепла. Я услышал, как где-то далеко моё прошлое вопрошало: «Как это могло случиться?», а рядом с этим настоящее шептало: «Она предала твоё доверие».

— Но как? Ты умерла на моих руках? — я сделал шаг назад, шарахаясь от неё, как будто не желая касаться действительности. Я услышал собственный голос, и он прозвучал чужим. Я чувствовал, как мир уходит из-под ног: хотя я стою, кажется, будто земля ускользает.

Куча догадок и мыслей ворвались в сознание, одна хуже другой, ища хоть одну конструкцию, пригодную для оправдания всей этой ситуации. В голове появился шквал — от «воскрешение» до «иллюзия зла», от «проклятие» до «заговор». Мысли были как раздражённые пчёлы, ужаливающие с каждой новой догадкой. Я пытался ухватиться за что-то твёрдое — и всё было зыбко.

— Мне сказали, что ты оставил меня, когда узнал, что я стала вампиром. Ты всегда отказывался обращаться в меня, — она опустила глаза, а я чувствовал нутром, что с её ответом что-то не так. Она произнесла эти слова тихо, и они упали как ледяные капли. Слова шуршали, неся за собой и укол лжи, и искорку правды: но здесь, сейчас, в этом случае многое стало нечётким.

Но то, что я отказывался обращаться в неё, было правдой: я не видел своей жизни без неё, поэтому после её смерти и так планировал покончить со всем, ведь не желал ей тех же страданий этой вечной жизни, что проживал день за днём.

Но как я мог не захотеть видеть её? Она должна была знать о моих чувствах.

Я помнил ту ночь, её ладонь, последний вздох; помнил, как солнце садилось, и лёгкая лампа освещала её лицо. Как мог я отказаться от этого света?

— Ты не могла не знать, что твоя смерть закончила и мою жизнь. И ты просто так наблюдала за этим? Это обвинение, но и вопрос, и крик. Мои губы сжались, внутри всё рвалось от того, что я обвиняю ту, которой верил как себе.

— Я… — она запнулась, и меня насторожило это ещё больше. — Я не знала, Михаэль. Ты исчез. Лишь через время я узнала. — Растерянность её казалась настоящей, но не от того ли, что она не знает, как оправдать сейчас себя?

— Почему не пришла ко мне потом? — голос почти срывался. Мой вопрос был не столько требованием ответа, сколько раной, разорванной наружу. Я хотел кричать от боли, что с каждым пониманием становилась всё больше.

Она опять попробовала подойти ближе, но я лишь выставил руку, показывая ей тем самым, что лучше ко мне сейчас не прикасаться. Я не позволю ей снова касаться того, что мне дорого, пока не будет ясности. Этот жест — барьер, который должен защитить и меня, и те тёплые воспоминания о ней.

— Я боялась. — Слишком простое признание. Страх — понятная, человеческая причина. Но в окружении вампиров слово «боялась» звучит иначе. Почему бояться? От кого или чего?

— Зная меня, ты боялась? Зная о том, как я любил тебя? — любит. А что сейчас осталось, когда я вижу перед собой разбитые осколки? Её ответа не последовало.

— Кто обратил тебя?

Я видел, как она пыталась найти слова, и в этой паузе я понял больше, чем могла сказать любая фраза.

— Валео, — я знал, что он та ещё мерзкая тварь, которая не гнушается ничем. От этого стало не по себе. Откуда он вообще там взялся? Мне захотелось вернуться туда, 300 лет назад. Что произошло там после того, как я оставил её окровавленное тело здесь и отправился искать своей смерти? Я не посмел возвращаться за её телом; всё это было не важно. Она умерла, и что проку от бездыханного тела? Смысл оставался лишь в том, чтобы вытравить жизнь и из моего тела и отправиться за ней.

Я посмотрел на неё строго. Я знал, что не верил ей. Строгость — защита. Но внутри всё ещё тлела искра привязанности; та женщина, которую я любил, жила где-то под этой новой шкурой.

— Это ты поставила метку Верне, — казалось, до меня сейчас дошёл очевидный факт. Когда вопрос вырвался из груди, он прозвучал не обвинением, а холодным прозрением: это объясняет слишком многое.

— Да, теперь нам ничего не мешает быть вместе — её слова были как нож. В их конце слышалась холодная решимость, и в ней — презрение к человеческой жизни вообще.

— То есть ты действительно была намерена её убить? Я был возмущён, больше своей слепостью. Куда я смотрел, когда был с этой женщиной? Я же не мог быть настолько слеп. Я видел в ней другое тогда, и оно было настоящим. Когда всё изменилось? Что произошло? Той нежной, светлой Илерии больше не существовало.

— Но она же всего лишь человек, Михаэль! — Тон её звучал почти обличительно, и в нём я слышал попытку оправдаться: «это была необходимость», — но я отказался принять это как объяснение.

— Ты тоже для меня была человеком. И для меня, в отличие от тебя, это было лишь вчера. — Мои слова резали, и в них — не только боль, но и попытка вразумить. Для меня вчера — это был последний вздох, последний поцелуй и обещание умереть с нею. Для неё — вчера, видимо, была обычная праздная жизнь, и эти триста лет она вполне спокойно жила.

Казалось, она напугалась. Вероятно, не того она от меня ожидала. Её вид был более чем растерянный. Я видел, как её уверенность трескается, как маска спадает. В этих искрах растерянности прячется правда. По её мнению, я настолько наивен, что закрою глаза на всё это? Нет. Я похоронил для себя ту Илерию ещё в ту ночь. Кто эта женщина передо мной - я не знал вовсе.

— Ты мне лжёшь, — как истину произнёс я, но это было интуитивное знание. Это не обвинение, а приговор, вынесенный сердцем. Я чувствовал ложь в каждой ниточке её речей, в том, как дрожит голос.

Она шагнула назад, оступаясь и задевая что-то стоящее на столе позади неё. Я должен проверить. Её испуг — живой, нефальшивый, и в этот миг я решаюсь: разобраться.

Я настиг её, прижимая к столу ещё сильнее, заставляя посмотреть мне прямо в глаза. Мои пальцы — как железные обручья — сжимают её слов, и я не позволю ей уйти от правды.

— Михаэль, нет, ты никогда… — Её мольба звучала, как попытка поймать падающий нож. Но слишком поздно: река уже вышла из берегов.

— Да, я никогда не применял силу на той, кого любил. Но похоже на то, что её уже давно нет. — Мои слова — как указание, как приговор к тому образу, что я носил в сердце. Этот образ умер прежде, чем она предала моё доверие.