Черная поземка

История восьмая Чужая память

Жара стояла адова.

На деревьях желтели листья. Коты растекались по траве, люди ползали, как сонные мухи, мечтая поскорее убраться под защиту родных стен — или хотя бы свернуть в тень. Беглый взгляд на термометр говорил: за тридцать. Уточнять, на сколько за тридцать, не хотелось — нервы, знаете ли, не казенные.

Я сидел в машине, потом выбрался наружу, потом опять вернулся за руль. Ничего не помогало. Жара выматывала, мучила, томила. Хотя, казалось бы, мне-то что? Зной, холод, сухость или высокая влажность — все это для меня, по большому счету, было иллюзией, а точнее, памятью.

Да, памятью. Такие дела.

Смерть кого угодно сделает равнодушным к переменам погоды. Стоило всерьез задуматься о чем-нибудь постороннем, и я вообще переставал замечать, лето царит на дворе или лютая зима. Но едва зрение отмечало, что асфальт плавится под лучами солнца, слух улавливал шарканье шагов, а рассудок фиксировал, что прохожие еле волочат ноги, уже готовясь вывалить языки, как разомлевшие на припёке собаки — память просыпалась, словно по будильнику, и громогласно подсказывала, что собой представляет июльский полдень в каменных лабиринтах города.

Память подсказывала, а чувства, которых я был лишен по причине отсутствия физического тела, мигом возвращались и напоминали о себе. Хорошо, не чувства — воспоминания, призраки, голоса былого, наложенные на то, что творилось вокруг. Так или иначе, меня сразу бросало в пот. Я помнил, как бросает в пот, этого мне хватало.

Забыл — перестал мучиться от жары. Вспомнил — мучусь. Я помнил вкус чая, помнил, как звучит соприкосновение чашки с блюдцем — и Безумное Чаепитие приобретало черты реальности. Помнил, как звенит трамвай, — и слышал, как он звенит; а может, действительно слышал, сам уже запутался…

Ладно, проехали. Философ из меня — как из слона балерина.

Включить кондиционер? Я помню, как охлаждается салон машины, значит, мне станет прохладнее. А если я забуду про кондиционер, мне опять… Или не опять? Наверное, у этого безумия есть красивое название. Синдром такой-то, психоз сякой-то. Будет время и желание, поищу в Гугле.

Перед тем как окунуться в летнее пекло, я думал о жильцах. Вернее, об одном-единственном, конкретном жильце — том, от которого не пахло затхлой кислятиной, кого я увел прочь с его бешеной, обязательной, убийственной дороги. Убийственной во всех смыслах — и для самого жильца, надорвавшегося в пути, и для его неистового напарника.

Думал об одном, а получалось — о многих. Ведь он, жилец в красной бейсболке, вполне может быть и не один? Их может быть сколько угодно, так? Этого я встретил случайно, возле педагогического лицея, а других не встретил, потому что от них не пахнет. Я не знаю, где их искать: в военкоматах, волонтерских центрах, частных квартирах, церквях, госпиталях…

На фронте? В окопах?

Об этом даже думать не хотелось. Сразу представлялись весы, где на цепях болтались не две, а целый десяток чашек. Давай, издевательски звенели цепи, взвешивай свои дурацкие «за» и «против»! С одной стороны, если солдат или офицер, даже погибнув в бою, не оставляет позиций; если, волей чуда или собственного упрямства задержавшись здесь, он не забивается в раковину страха и ненависти, а побуждает живых однополчан сражаться до последнего, себя не жалея… С другой стороны, если такой жилец доводит окружающих до изнеможения, гонит в бесконечный бой — а что у него осталось, кроме боя?! — отнимает разум, заменяя его удвоенной, утроенной яростью… С третьей стороны, это противоестественно в самой постановке вопроса: мертвые должны уходить, им не место на земле. Если они не идут своей волей, им надо помочь, уговорить, заставить, наконец! С четвертой, пятой, двадцать пятой стороны, мне с дядей Мишей, Наташе с Эсфирью Лазаревной и Тамарой Петровной — всем нам тоже не место здесь. Может, мы просто обманываем себя, говоря о нашей необходимости, а на деле…

Весы звенели, качались.

Равновесие? Нет, равновесия не было.

В начале недели я даже решился — выехал из города на юго-восток, в сторону линии боевых столкновений. Хотел проверить, своими глазами посмотреть: есть ли там жильцы? По запаху их не найти, они не пахнут, но зрение мне пока что служит верно. Я сказал: выехал? Ага, держи карман шире! Крутил баранку, жал на газ, а за аэропортом, там, где поворот на Безлюдовку, выяснил, что стою на месте. По всем ощущениям — воспоминаниям?! — я ехал, двигался, гнал машину, но пейзаж за окнами не менялся.

Минут двадцать промучился — ни в какую.

Тогда я попробовал другой маршрут — на Чугуев и дальше, на Купянск, где с начала лета все закипело по новой, словно котелок на огне, — с тем же отрицательным результатом.

Город не выпускал Ромку Голосия.

Похоже, я был намертво пришит к определенному месту, вернее, территории. Мог ли я оторваться? Должно быть, мог, но только «с мясом». Как это сделать, я не представлял; ладно, долой кокетство — представлял, отлично представлял и даже время от времени отрывал кое-кого, направляя по зыбкому, последнему, единственно правильному пути. Такая дорога вела не на Чугуев и не на Безлюдовку. Хотя Безлюдовка — хорошее название, со смыслом. Сотворить то же самое с самим собой? Меня давно не накрывало. Но если сосредоточиться, вспомнить, захотеть — сильно, страстно, до одури…

Не могу. Не хочу. Рано еще.

Боюсь.

Я снова выбрался из машины. Поднял взгляд на знакомый балкон: никого. Двое суток я безвылазно торчал под Валеркиным домом — сегодня пошли третьи, — и за все время Валерка ни разу не вышел из подъезда. Да, слышу: звенят весы, будь они прокляты. С одной стороны, у парня может быть тысяча причин провести пару дней дома; с другой стороны, это подозрительно; с третьей — я мог отвлечься и проморгать его выход, а он мог проскочить мимо, забыв поздороваться…

Если я продолжу торчать на импровизированном посту, я сойду с ума. Не от жары, так от дурных мыслей. А, была — не была! Звать нас не звали, так мы не вампиры, чтобы нуждаться в особом приглашении.

Я нырнул в подъезд.

Валерка лежал на расстеленном диване.

Грипповал.

Глаза закрыты: спит, должно быть. Лицо в красных пятнах. Одеяло натянуто до подбородка. Завернулся, как в кокон, словно на дворе не июль, а февраль, и в квартире не топят. Похоже, его недавно бил озноб; а может, и сейчас бьет, не пойму.

А я, дурак! Два дня, понимаете ли, не выходит! Развел панику на пустом месте. Ладно, будем считать, что я просто зашел его проведать. Почему нет?

Будить не стану. У окна постою и пойду себе.

На полу возле дивана валялась грустная Жулька. На мое появление она отреагировала тем, что подняла голову, шевельнула хвостом, еле слышно тявкнула — и снова превратилась в печальный рыжий коврик.

— Валерочка? — в комнату зашла Валеркина мама. — Надо поесть, я тебе принесла…

Валерка заворочался, что-то буркнул.

— Надо, надо обязательно. Если ты не ешь, откуда силы взять? Я тебе бульон сварила, куриный, с тефтельками. Как ты любишь…

Поставив на стол поднос с тарелкой бульона, Валеркина мама — Любовь Семеновна, вспомнил я — помогла сыну сесть. Валерка привалился спиной к диванным подушкам, обмяк. Мать села рядом, начала кормить парня с ложечки, как маленького.

Валерка открыл один глаз, увидел меня.

— А, дядя Рома! — пробасил он не своим голосом. — Здрасте!

— Ты ешь, — отмахнулся я. — Ешь и молчи. Еще подавишься…

Валерка вздохнул:

— Болею я. Вот невезуха…

— Ешь, понял? И спи дальше. Во сне выздоравливают.

— Да ем я, ем…

Из нашего диалога Любовь Семеновна слышала только реплики сына. Не знаю, что она подумала; наверное, списала на горячечный бред.

— Тефтельку бери, — сказала она. — Вот, я тебе ложкой подавила. И жевать не надо…

Я отвернулся, стал глядеть в окно. Внизу, у входа в кабинет частного нотариуса, прогуливалась Наташа. Туда-сюда, туда-сюда, словно явилась по делу, в назначенное время, а нотариус занят предыдущим клиентом. Я не удивился: всю нашу бригаду тянуло к Валеркиному дому, об этом мы говорили между собой. Вроде как лекарство от накрывания — три раза в день после еды.

Нет у меня на парня монополии.

Не удивился я и QR-коду, лежавшему на асфальте возле моей машины. Черная поземка хотела поговорить. Учуяла меня, да? Не о чем нам разговаривать, вали отсюда!

Я показал QR-коду средний палец.

— Вот, хорошо, — прозвучало за спиной. — Давай еще ложечку.

— Не хочу больше.

— Одну ложку, и все.

— Я наелся.

— Последнюю! А потом примешь лекарство.

Я посмотрел на них, мать и сына. Посмотрел, уставился, как баран на новые ворота; присмотрелся. Мерещится, что ли? Вокруг руки, в которой Любовь Семеновна держала ложку с бульоном, можно было различить слабое бледно-синее сияние. Такой огонь горит на газовой плите вокруг самой маленькой конфорки — в солнечный день, если окно не занавешено шторой, его не очень-то разглядишь.

Временами в сиянии пробивалась легкая желтизна, но быстро исчезала. Ага, и на груди, напротив сердца. Ну точно конфорка!

Раньше я ничего такого не видел.

— Молодец! — Любовь Семеновна праздновала победу, скормив парню спорную ложку. — Теперь «Фервекс». Я развела, он уже не горячий…

Пить Валерка решил сам, без чужой помощи. Отобрал у матери чашку, держал двумя руками: прихлебывал, сопел, отдувался. Мать сидела рядом, ждала.

— Всё по рецепту, — вздыхала она. — Я Татьяне Владимировне позвонила, а ее нет. На телефоне дочка, говорит: мама в больнице, после операции. Ну да, мы же ей на операцию денег собирали, забыла совсем…

Сияние у сердца погасло. Вокруг руки «газ» продолжал гореть.

— Теперь надо другого семейного врача найти. Завтра пойду в поликлинику… Придумали: всё по рецептам! На дворе война, а они — по рецептам! Где его взять, этот рецепт…

Вернув чашку на поднос, Валерка задремал. Лечь он и не подумал, спал полусидя. Мать не спешила его укладывать, боясь разбудить. Так и сидели рядом, в полуметре друг от друга. Не знаю почему, но мне вспомнился жилец — блондин в спортивном костюме, которого Валерка позже вывел наверх по лестнице. Они тоже так сидели, рядышком, чем-то похожие друг на друга, и пространство между ними уплотнялось, прорастая нитями паутины.

Ничего общего, подумал я. Тогда были живой и жилец, сейчас — оба живые, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы. Ничего общего, и все-таки…

В три шага я подошел к дивану. Стараясь не задумываться, что делаю и зачем, коснулся рукой бледно-синего огонька на руке Любови Семеновны.

Чего я ждал? Лестницы? Вспышки?

Чуда?!

Сперва я вздрогнул, как от ожога. Потом сообразил, что ожог я придумал, сочинил на пустом месте. Воображение воплотило ожидания, на самом же деле никаких ощущений я не испытал. Кажется, закололо в кончиках пальцев, но и это, пожалуй, были причуды воображения.

Огонек мигнул, погас. Вспыхнул возле сердца.

Трогать сияние во второй раз я не решился. И вообще, Валеркина мама — женщина видная, молодая; и сорока лет не исполнилось. Даже если она ничего не увидит и не почувствует — негоже постороннему мужчине ее за грудь хватать.

Как я потом Валерке в глаза смотреть буду?

В растерянности — чувство, о котором я давно подзабыл, — я вернулся к окну. QR-код возле машины никуда не делся, лежал как лежал. Рядом стояла Наташа, внимательно глядя на экран своего айфона. Губы Наташи шевелились, она с кем-то говорила. Лицо не выражало удивления; чувствовалось, что разговор этот ведется не в первый раз, войдя в привычку.

Я не умею читать по губам. Но черт меня дери, если я не знал, с кем сейчас говорит Наташа! Экрана я отсюда не видел, но был уверен, что там меняются, складываются из случайных пикселей, из угольной искрящейся поро̀ши — лица, лица, лица. Одно за другим: старуха, профессор, девочка, кто-то еще, незнакомый мне.

«Мы. Ты. Надо коммуницировать».

Если у меня нет монополии на Валерку, с чего я решил, что у меня есть монополия на черную поземку? На задушевные беседы с ней?! Надо, надо коммуницировать. Так, поземка? Раз мертвый полицейский тычет в твой адрес бесстыжими факами, то есть с кем поговорить и помимо этого грубияна.

Я что, ревную?

Наташа долго молчала: видимо, слушала. А может, размышляла о чем-то. Наконец губы ее дрогнули. Мне показалось, что я прочитал: «Да».

— Джульетта, пошли гулять!

Я стоял спиной к комнате, но по следующей реплике Валеркиной мамы стало ясно, что Жулька не двинулась с места.

— Гулять, Джульетта! Надо гулять!

Тишина. Ни малейшего шороха, если не считать хриплого дыхания спящего парня.

— Гулять! Ну что ты лежишь? Не силой же тебя тащить…

Тишина.

— Идем, я тебе вкусняшку дам. Сушку хочешь?

Жулька не хотела.

— Ты же любишь сушку? Бубличек?

— Иди гулять, рыжая, — бросил я через плечо. — Никто твоего обожаемого хозяина не украдет. Еще напрудишь в квартире: стыд и позор! Иди, не бойся, я посторожу. Слышала? Встань и иди!

Прозвучало глупо, но Жулька послушалась. Рыжий коврик поднялся на все четыре лапы и поплелся следом за Любовью Семеновной. Вскоре хлопнула входная дверь. Я скосил глаз на Валерку: спит, не проснулся. Ну и ладушки.

Что там Наташа?

Наташа, как хорошо было видно из окна, гладила обеими ладонями морщинистый ствол старого тополя. Айфон к этому времени она спрятала, руки освободились. Выражение лица у Наташи при этом было… Даже не знаю, что сказать.

Счастливое? Восторженное?!

Так, должно быть, гладят любимого человека, наслаждаясь каждым прикосновением.

Беспокойство ворочалось во мне. Ранее смутное, оно чем дальше, тем больше вырастало, набухало, занимало все свободное место. Я уже не просто беспокойство, говорило оно. Я тревога, понял?

А Наташа все гладила тополь. Черный QR-код размазался, поплыл, утратив четкость очертаний. Он волочился за Наташей несуразной тенью, как приклеенный. Поземка вела себя необычно, Наташа — тоже, и я уже бежал бы вниз по лестнице, спеша выяснить, что, черт возьми, происходит, но я обещал Жульке сторожить Валерку.

Смешно, да? Самому смешно.

Но ведь я обещал!

Ага, вон и Любовь Семеновна с собакой на поводке. Похоже, Жулька уже сделала все свои дела: хозяйка с соседками лясы точит, а собака сидит рядом, скучает. Время от времени поглядывает в сторону квартиры: на месте ли я? В смысле, на месте ли Валерка?!

Я помахал Жульке из окна.

А что Наташа? От тополя отошла, стоит спиной ко мне у самодельной клумбы под чужими окнами. Цветы нюхает. Наташиного лица мне видно не было, но что-то подсказывало, что счастья и восторга в Наташе не убавилось, напротив, прибыло. Поза? Наклон головы? Что бы это ни было, Наташа получала несравненное, невозможное удовольствие.

Поземка по-прежнему следовала за ней, как на привязи.

Одним краем черная зараза подлезла под Наташины ноги так, чтобы Наташа частично стояла на поземке, как на коврике, а другой край протянулся по тротуару к соседкам и Валеркиной маме. Что тебе там нужно, мысленно спросил я. Что?!

Или это случайность, а я напрасно себя терзаю?

Судя по увлеченной беседе женщин, никаких неудобств от присутствия поземки они не испытывали. Наташа — тем более. Какие неудобства, если она счастлива? Вон, булку подняла, у голубей отобрала…

Булку?!

Я видел сразу две картины: кусок зачерствевшей булки, который увлеченно продолжали клевать сразу два голубя — он лежал на земле, ворочаясь под ударами клювов, потому что такие, как мы с Наташей, не в состоянии поднять даже жалкую краюшку хлеба! — и кусок булки в руках Наташи. Боже, как она на него смотрит! Жаждущий на родник, безнадежно больной на чудотворное лекарство — у них, должно быть, во взгляде меньше страсти и вожделения.

Наташа откусила кусочек.

Тот край поземки, что был ближе к Валеркиной маме и ее соседкам, дрогнул, шевельнулся. Кажется, слегка задымил, но в последнем я не был уверен. Я хорошо помнил, как один вид черной поземки у кофейного киоска вызвал у Жульки приступ бешенства. По идее, следовало ожидать от собаки яростного лая, как только край смятого QR-кода потянулся к женщинам. Тогда я об этом не подумал, а Жулька поземкой пренебрегла. Собака и теперь не реагировала на присутствие черной поземки, зевая во всю пасть.

Почему?

Потому что другим краем поземка была связана с Наташей?

А Наташа все жевала, не спеша проглотить. Если раньше я говорил «счастье», то сейчас я бы назвал происходящее другим словом — «оргазм». Наслаждение, выше которого нет ничего, читалось в каждом Наташином движении, лихорадочном блеске глаз, прогибе поясницы, судороге удовольствия, пробежавшей вдоль спины, от затылка до копчика.

Любовь Семеновна распрощалась с соседками. Слабо дернула поводок, давая Жульке понять, что пора домой. Собака послушалась с видимой радостью. Поземкой Жулька по-прежнему не интересовалась.

Я еле дождался их возвращения.

Из квартиры я бы выскочил сразу, как только услышал шаги в коридоре. Но первой в комнату вошла — вбежала, словно за ней черти гнались! — Жулька. Залетела рыжей стрелой, с разбегу плюхнулась на пол возле дивана, бдительно осматриваясь по сторонам. Следом за собакой вошла румяная от жары Любовь Семеновна.

Встала в дверях.

Они бы мне не помешали: женщина и собака. Меня теперь и стены не останавливали. Но я замер в смущении: нестись к выходу через хозяйку дома было неудобно. Неприлично, в конце концов! Спросите меня, что здесь неприличного, и я бы затруднился с ответом. Но так или иначе, я стоял дурак дураком, ожидая, пока мне освободят дорогу, и не имея возможности попросить об этом.

Валеркина мама смотрел в окно. На меня? Ну, почти на меня.

— Я не знаю, есть ли тут кто-нибудь, — севшим голосом сказала она, стараясь говорить так, чтобы не разбудить Валерку. — Если все-таки есть… Я хотела обратиться к вам сразу, но постеснялась, пока Валерик не спит. Он сказал: дядя Рома? Я понимаю, это звучит глупо. Ой, я не про имя! Я про то, что я говорю с пустым местом…

Я не просто замер. Я остолбенел.

— Не думаю, что вы меня слышите. Не знаю, есть ли вы вообще. Вы не обижайтесь на «пустое место», ладно? Я двенадцать лет живу рядом с этим мальчиком. С моим сыном, да. Я привыкла верить тому, что он говорит. Даже если в это невозможно поверить, я все равно стараюсь, я очень стараюсь.

Она сделала шаг вперед:

— Вы берегите его, пожалуйста. Если слышите, если можете. Берегите, прошу вас! Он хороший мальчик, правда.

— За кого вы меня принимаете? — хрипло спросил я, зная, что Любовь Семеновна меня не слышит. — За ангела, что ли? Так я не ангел. Я и при жизни был не ангел, а сейчас тем более.

— Спасибо, — невпопад ответила она.

И села к сыну на диван.

Черный QR-код лежал рядом с моей машиной.

Лежал, гад, с таким видом, словно и не двигался с места. Собрался воедино, вернул четкость очертаний; прикидывался паинькой. Будь у поземки пальцы, теперь уже она могла показать мне средний. Или это я ее сильно очеловечиваю, под настроение?

Наташи видно не было: ушла, пока я копался.

Умерив шаг, чтобы поземка не решила, будто я со всех ног бегу к ней на свидание, я приблизился к машине, достал смартфон и отсканировал код. На экране взвихрилась метель — и сразу опала, превратилась в лицо.

Кто у нас сегодня? Ага, старуха.

— Надо коммуницировать, — без предисловий заявил я.

— Надо, — согласилась старуха.

— Ты что это творишь, а?

— Мы? Мы не творим.

Старуха подумала и добавила:

— Ничего.

— Ты мне не ври! Я видел, как Наташа булку ела! И тополь…

Вот дурак! Чуть не брякнул: ласкала.

— Трогала тополь. Я все видел!

— Трогала, — согласилась старуха. — Ела. Коммуницировали.

— Что?!

— Коммуницировали. Мы.

— С Наташей?

— С тобой.

— При чем тут я? Я у окна стоял, смотрел.

— Ни при чем?

— Ни при чем.

— Вы не одно? — удивилась старуха. — Разве не одно?

— Не одно. Я — это я, а Наташа — Наташа.

— Ты, Наташа, остальные. Не одно? Не «мы»?

— Нет.

— Ты мне не ври, — со знакомой интонацией произнесла старуха.

И поправилась:

— Ты нам не ври. Не одно? Странно.

Я задумался над тем, как черная поземка представляет себе нашу спасбригаду, и ужаснулся. Мало того что она видит в нас конкурентов за кормовую базу в виде жильцов, так мы еще и — с ее точки зрения! — одно.

— Ладно, — сменил я тему. — Одно, не одно, какая разница! Ты мне лучше скажи, что ты с Наташей делала?

Я сменил тему, а старуху сменила блондинка.

— Коммуницировали, — сказала блондинка.

— Это я понял. Я про другое: дерево, булка… Что это было?

Блондинка пожала плечами:

— Чувства. Ощущения.

Кажется, я начал понимать.

— Ты вернула Наташе способность чувствовать? По-настоящему?!

— Мы вернули, — согласилась блондинка.

— Как при жизни?

— При жизни, да.

— Врешь!

— Попробуй. Убедись.

— Как?

— Скажи «да». Мы все сделаем. Не захочешь, не понравится: скажи «нет». Снова «да», мы опять сделаем. Только не отключайся.

Прозвучало двусмысленно.

— Да, — сказал я.

Лицо блондинки распалось, рассыпалось метелью. Вьюжные хвосты вырвались за границы экрана. Я увидел, как по моим пальцам, ладони — нет, внутри, в пальцах и ладони! — ползут тонкие черные нити. Проникают глубже, дальше: запястье, нырок под рукав. Их больше не видно. Я их не ощущаю, но уверен, что движение продолжается: предплечье, локоть…

— Нет! — крикнул я.

Нити втянулись, исчезли. Вернулась блондинка… нет, девочка.

— Почему? — спросила девочка.

— Ты что это творишь, а?

— Не творим. Не умеем. Ничего.

Мы вернулись к началу разговора. Старуха уже говорила мне: «Мы не творим».

— А в меня зачем полезла? Без спросу?!

— Ты сказал «да». Иначе никак.

С Наташей было так же, понял я. «Да», и черные нити под кожей. Кожа у нас условная, да и нити не лучше. Ладно, пробуем еще раз. Если что, у меня в запасе всегда есть «нет». Судя по Наташе, никакого вреда ей поземка не причинила. Даже напротив: радости было немерено.

— Да!

Вихрь, нити. По второму разу это выглядело не так страшно. Ну нити. Тоненькие, если не приглядываться, вообще не заметно. Я с облегчением вздохнул…

Я.

Вздохнул.

Вдохнул горячий июльский воздух.

Плавится разжаренный асфальт. Выхлоп газов проехавшего автомобиля. Цветет чубушник. У нас его зовут жасмином. От женщин, беседующих неподалеку, тянет духами — сладкими, приторными, еще какими-то цветочными. Вонь мокрой псины: мимо пробежал бездомный лохматый пес. Не знаю, в какой луже он ухитрился вымокнуть. Еще что-то щекочет ноздри…

«Чувства. Ощущения. Мы вернули».

Жизнь пахла жизнью. Не той, что сохранилась в моей памяти — и вылезала, когда требовалось, со своими подсказками. Совсем другой, настоящей, подлинной.

Я прикоснулся к тополю. Погладил кору ладонью. И гладил, гладил снова и снова, не в силах остановиться. Шершавости. Трещинки. Впадины, бугорки. Прихотливый рисунок. Будто отпечаток пальца: свой собственный, индивидуальный, ни у кого больше такого нет.

Если бы кто-то наблюдал за мной из окна, он бы увидел счастье: крепкое, хмельное, жгучее. Не счастье — чистый спирт. Пей, дурачина, допьяна!

С трудом я оторвался от дерева. Сделал несколько шагов к женщинам, жадно вдыхая аромат духов и потных тел. На бордюре, огораживающем спуск в подвал дома, лежала обертка от мороженого. Ага, «Каштан». Совсем свежая обертка, к фольге изнутри прилип кусочек шоколадной глазури. Вокруг — белая растаявшая лужица.

Я взял обертку, не смущаясь тем, что она продолжала лежать на бордюре. Это все чепуха; главное, что я взял, поднял, сумел, лизнул. Да, лизнул! Вкус мороженого ошеломил меня, ударил, едва не сбил с ног.

Еще раз. Еще.

Настоящее!

Я поднял взгляд на соседок Валеркиной мамы — и увидел то, чего не ждал. Бледное голубоватое свечение — у одной женщины «газовая конфорка» тлела на затылке, заползая между волосами, скрученными в узел; у другой светилась ямочка между ключицами. И еще перхоть, да. Не было никаких сомнений, что сыплется женщинам на плечи и дальше, на асфальт, под ноги — эту перхоть я имел несчастье наблюдать у жильцов, забившихся в раковины.

Страх. Ненависть. Боль.

Соседки не были жиличками. Они были живыми. И тем не менее перхоть и свечение — и черная поземка. Прилепившись ко мне одним краем, другой край исказившегося от жадности, изуродованного движением QR-кода ловил на лету струйки перхоти. Всасывал, пожирал, деликатно отрыгивая струйками дыма в противоположную от меня сторону.

Почему у живых? Почему я это вижу? Потому что прикоснулся к свету Валеркиной мамы? Потому что связался с черной поземкой?!

— Купянск, — услышал я. — Они лезут на Купянск, Маруся. Я читала: сто тысяч войска, тысяча танков, пушки…

— Сто километров от нас, — вздохнула Маруся. — Божечки, каких-то сто километров!

Перхоти, сыпавшейся с нее, стало больше. Свечение между ключицами угасло.

— Напрямую — сто пять, Марусечка. Дорогами больше ста двадцати. Я в Гугл-картах смотрела. Тут каждый километр имеет значение.

— Каждый метр, Зинаида Алексеевна. У Никитиных зять погиб. Совсем молодой, жить бы да жить. Когда ж это кончится, а?

— Ой, не знаю. Хочется, чтоб побыстрее…

Запахи, подумал я. Кора тополя. Мороженое.

Не обращая внимания на явное неудовольствие поземки, которой мой уход помешал кормиться, я вернулся к дереву. Погладил тополь, прислушиваясь к ощущениям; погладил еще разок. Убрал ладонь, внимательно изучил рельеф коры. Снова погладил.

Снова посмотрел.

— Нет! — громко произнес я.

Связь прервалась. Черные нити сползли из-под рукава к запястью, нырнули в пальцы, вынырнули, вернулись в смартфон. Метель взлетела, рассыпалась, собралась воедино.

С экрана на меня смотрел профессор.

— Почему? — спросил он.

— Чубушник, — объяснил я.

— Не поняли, — удивился профессор.

— Ты просто так не можешь кормиться с живых, да? Только с жильцов? А со мной вместе можешь? Если «да», можешь? Расширяешь кормовую базу, трепло?!

— Не поняли. Трепло? Не поняли.

И после долгой паузы:

— Чубушник? Не поняли.

— Ты сказала: ощущения. Сказала: как при жизни. Я поверил.

— При жизни. Да.

— Нет! Чубушник давно отцвел. А я чуял его запах. Это в конце июля?! Кора тополя — у нее другой рельеф. Я ладонью чувствую одно, а вижу другое. И мороженое. «Каштан»? Почему у него фруктовый привкус?!

— Не поняли. Кора? Не поняли.

— Это не ощущения. Это память. Чужая память. Профессора, девочки, старухи, блондинки, кого-то еще, чей страх ты сожрала. Страх и ненависть, а вместе с ними — память. Ты подкидываешь мне воспоминания о чужих ощущениях: дерево, цветы, духи, вкус мороженого. Не то, что есть на самом деле, а то, что приблизительно подходит к ситуации. Ах ты сволочь! А ведь я поначалу купился, принял подделку за оригинал. Мне своих воспоминаний хватает выше крыши! Зачем мне чужие?

— Не поняли.

— Разве это сделка? Разве это жизнь?!

— Не поняли. Совсем.

Она действительно не понимает, сказал я себе. Не видит разницы. Это я вижу, а поземка — нет.

— Будем коммуницировать? — спросил профессор.

Я молчал.

— Будем? Взаимовыгодно?

Я разорвал связь, сунул смартфон в карман. QR-код извивался под моими ногами, ждал ответа. Я плюнул на него — дурость, ребячество, но как удержаться? — сел в машину, за руль. Мимо пробежала стайка мальчишек, пиная мяч. Я проводил их взглядом. Слабое, но ясно различимое голубоватое свечение вилось вокруг пацанов, закручивалось счастливыми смерчиками.

Даже разорвав связь с поземкой, я продолжал видеть этот свет. Должно быть, увижу и перхоть. Должно быть, это теперь со мной навсегда.

Как долго ты продлишься, мое навсегда?

Мальчишки свернули во двор.

— Да, — сказала Наташа.

Испугалась, зажала рот ладонью. Мне был понятен ее испуг. Я и сам теперь трижды оглядывался, прежде чем сказать невинное «да». Все казалось: черные нити вот-вот прорастут вдоль руки, нырнут в грудь, к сердцу.

— Это у меня был уже третий раз, — она словно признавалась в чем-то грязном, постыдном. — Я боялась, что больше не сумею сказать «нет». Это же наркотик: подсесть легко, а вот соскочить с иглы… Чужая память?

Она вздохнула:

— Рома, я бы в жизни не догадалась. Я думала: все по-настоящему.

Дядя Миша упрямо смотрел в чашку. Только в чашку, никуда больше, не отрывая взгляда — словно на дне, между чаинками, прятался ответ на все вопросы. Пока я рассказывал Безумному Чаепитию о сегодняшнем дне, он не произнес ни слова. Дважды порывался, вскидывал глаза то на меня, то на Наташу — и кусал губы, сглатывал, давил порыв в зародыше.

Не надо, дядя Миша. Не признавайся.

Молчи, так лучше.

Июль 2023