Черная поземка

История третья Десять на тринадцать

— Дядь Миша, ты чего?

Он не ответил. Шмыгнул носом, отвернулся. Дядя Миша плачет? Быть того не может! Если бы не видел своими глазами, в жизни не поверил бы.

В жизни бы не поверил. А сейчас верю.

— Да что случилось-то? Умер кто-то?

Здравствуй, друг мой, длинный язык. Ты, как обычно, опять успел вперед мозгов. Ну да, Ромка Голосий — сама деликатность, дело известное. Прав дядя Миша, через слово поминая мою бесчувственную «ментовскую натуру».

— Родился, — он всхлипнул по-детски.

У меня аж в носу защипало от жалости.

— Не умер, Рома. Родился.

— Кто?

— Внучка. Внучка у меня родилась.

— Чего же вы плачете? Радоваться надо!

Это не я. Это Наташа меня опередила.

— Я радуюсь…

— Видим мы, Михаил Яковлевич, как вы радуетесь, — ну, это уже Эсфирь Лазаревна. — Рассказывайте, в чем проблема. Мы здесь все не чужие люди. Поможем, чем сможем.

Дядя Миша еще раз всхлипнул, утер слезы кулачищем. Глаза у него были красные и блестели, как у больного в лихорадке.

— Вот, чаю попейте — и рассказывайте.

Эсфирь Лазаревна пододвинула дяде Мише его любимую фаянсовую чашку, расписанную сиреневыми цветочками, — самую большую из всех, имевшихся в наличии. Дядя Миша уставился в чашку, словно сомневался в ее содержимом. Поборов сомнения, шумно отхлебнул.

— Валюха, дочка моя… Родила вчера.

— Кого? — с интересом спросила Эсфирь Лазаревна.

Психиатра включила. Умеет. Будто не слышала про внучку!

— Девочку.

— Вес?

— Три семьсот.

— Рост?

— Полметра.

— Хорошая девка, не сглазить бы. Откуда узнали?

— У нас чат семейный. Я туда заглядываю.

— С дочкой, внучкой все в порядке?

— В порядке…

Дядя Миша подозрительно хлюпнул носом — и вновь припал к чашке. Типа, это он чаем булькает. Эсфирь Лазаревна молчала, не торопила. Мы с Наташей тоже молчали. Молчание сгущалось, делалось осязаемым, требовательным, и дядя Миша не выдержал:

— Увидеть я ее хочу!

— Кого?

Это уже я. Со свойственной мне тактичностью. Не выйдет из меня психиатра.

— Внучку! И Валюху, само собой. Мусю еще, супружницу мою. И Кольку, зятя, хрен с ним, окаянным. Всех хочу…

— И что тебе мешает…

Я поперхнулся, не закончив вопроса. Дядя Миша так на меня зыркнул, что я чуть со стула не сверзился.

— Увижу внучку — уйду. Понял, Рома? Уйду насовсем.

— Откуда знаешь?

— Чую. Душа подсказывает. А мне нельзя уходить! У нас работы — вагон и маленькая тележка…

— Вы уверены? — мягко спросила Эсфирь Лазаревна.

Спроси я то же самое, дядя Миша на меня б точно вызверился. А ей — ничего, нормально ответил, даже спокойно.

— Уверен.

— Значит, так и есть.

— Угу…

Он выхлебал залпом все, что оставалось в чашке. Крякнул, словно пил самогон. Глаза дяди Миши заблестели, но уже не так, как у больного, иначе.

— Подарок! — выпалил он.

— Что — подарок?

— Хочу им подарок сделать! Валюхе, внучке, зятю.

И привстал, навис над столом:

— Не увижу — уважу. Хоть так…

— Хорошая мысль, — одобрила Эсфирь Лазаревна.

Мы с Наташей переглянулись. Подарок? Какой подарок мертвые могут сделать живым? Мы и в руки-то ничего взять не сумеем. Материального, в смысле. Вещественного. Чашки-чайники Эсфири Лазаревны, смартфоны, моя машина — это другое. Это как бы часть нас самих. Говорят: «С собой на тот свет не заберешь!» Нет, забрали кое-что.

Хотя мы еще не на том, мы на этом свете. А, все едино. То, что мы себе оставили, родственникам не подаришь. Впрочем…

— Валерка! Было бы что, а он передаст. Попрошу — не откажет.

— Верно мыслите, Роман, — согласилась хозяйка квартиры. — Осталось выбрать подарок. Михаил Яковлевич, у вас есть идеи?

Дядя Миша растерянно заморгал.

— Вот же ж блин…

— Ну? — поддержал его я. — Думай!

— У меня и нету-то ничего. Мы все вместе жили, в одной квартире. Как я помер — всё им осталось. Мусе и Валюхе с Колькой. Оно теперь и так ихнее…

— Не раскисаем! — скомандовала Эсфирь Лазаревна. — Поищем у меня, что-нибудь да найдем. Мне оно теперь все равно без надобности.

Мы с Наташей, не сговариваясь, зашарили взглядами по сторонам.

Круглый стол под вышитой скатертью, кружевные салфетки. Чашки, блюдца, сахарница с колотым рафинадом. Четыре полукресла с вытертой обивкой зеленого атласа. Два жестких «венских» стула. Древний — как бы не позапрошлого века! — сервант; шкаф-монстр из карельской березы с зеркалом на центральной створке. Еще один шкаф, поновее — поздних советских времен…

— Эсфирь Лазаревна, можно?

— Конечно, Наташа, смотрите. Жаль, детских вещей у меня нет. Пригодились бы…

Я остался на месте. Вспомнил, как участвовал в обысках у подозреваемых, — и меня передернуло. Это значит, я у Эсфири Лазаревны обыск проводить буду?! И не надо мне песни петь: это, мол, другое! Сам знаю, что другое. А память, зараза, те обыски подсовывает. Один у педофила, чтоб ему черти в аду узлом завязали, другой у барыги-наркодилера.

Прав дядя Миша насчет «ментуры». Ладно, без меня справятся.

— О, еще один сервиз! Новенький, запакованный.

— Немецкий. Это мне на юбилей коллеги подарили. На восьмидесятилетие. Я и не открывала его ни разу…

— Михаил Яковлевич, как думаете?

— На кой хрен им сервиз?! Война, младенец — гостей, что ли, назовут?!

В подтверждение его слов вдалеке глухо ахнуло. И еще раз. Я достал смартфон, сунулся в городской Телеграм-канал. Ничего. А, нет, тревогу объявили. Пишут, в район ХТЗ прилетело.

Прав дядя Миша: сейчас не до гостей.

— Какой шелк! Ах, какой шелк! Как небо в июне…

В голосе Наташи пели восторг и тоска.

— Тут у вас целый отрез, Эсфирь Лазаревна! Платье пошить — загляденье будет! Михаил Яковлевич, что скажете?

— Ага, шелк! В платье под бомбами гулять! С дитем на руках!

— На вас не угодишь!

— Мне не надо угождать! Ты Валюхе с мало̀й угоди! Сервиз им! Шелк! Платье! Уж лучше бронежилет, по нынешним-то временам!

— Бронежилетов не имею, — отрезала Эсфирь Лазаревна. — У меня не военторг.

В поисках она участия не принимала. Давала возможность Наташе занять себя чем-то полезным.

— О, коньяк!

— Коньяк? — оживился дядя Миша.

— Армянский, кажется. Точно, армянский. «Ной Классик», двадцать лет. В синенькой коробке.

Дядя Миша вскочил — хотел подойти, взглянуть! — и тяжело плюхнулся обратно.

— Кто ж поверит, — взгляд его потух, — что у меня в заначке двадцатилетний коньячище завалялся? Отрез шелковый? Сервиз? Я б и сам не поверил!

— А вам надо, чтобы ваша семья непременно узнала, что подарок от вас?

В голосе Эсфири Лазаревны явственно звучали профессиональные интонации.

— А как же иначе?!

— С того света? — уточнил я.

От взгляда хозяйки дома мне захотелось провалиться сквозь пол, этажом ниже. Но дядя Миша меня удивил.

— Ромка, братан! Верно говоришь! Даже если твой Валерка записку напишет, а я продиктую… Не поверят! А если поверят, с ума свихнутся! Валюха у меня впечатлительная, а Муся — та вообще…

Он снова затосковал:

— Что ж делать-то, а? Что делать?!

— Деньги.

Это Эсфирь Лазаревна.

— Деньги? Откуда у меня деньги?

— У меня есть. Шестьсот долларов. За книгами лежат, в собрании сочинений Чарльза Диккенса. На черный день откладывала, на похороны. Не пригодились. Коллеги за свой счет похоронили.

— Правильно! — обрадовалась Наташа. — Деньги всегда нужны. Купят ребенку, что нужно, и мамочке тоже…

— Шестьсот баксов? У меня?!

— У вас, Михаил Яковлевич.

— Заначены? Не потрачены?!

— Да.

— Кто ж в такое поверит? Это ж хуже коньяка!

— Не будем бежать впереди паровоза. Решаем проблемы в порядке очереди. Сначала — достать деньги с книжной полки. Если я не справлюсь, попросим Валеру. Роман, поезжайте к мальчику, без него вся наша затея — пустое дело.

— Стоять! — гаркнул дядя Миша. — Ромка, кому сказано! Фира, это ж ваши деньги. Выходит, что и подарок от вас, а не от меня!

— Ваши родные об этом знать не будут.

— Я буду знать! Я!

— Не надо на меня кричать, Михаил Яковлевич. Я вас прекрасно слышу. Подарок будет от вас, лично от вас. Это ваши деньги.

— Мои? В смысле?!

— Это ваша премия за ударную работу. В частности, за блестящее выпроваживание профессора в прошлый вторник. Как вы его, а? Я прямо любовалась. Короче, премия вам вручается по итогам голосования коллектива нашей спасательной бригады. Голосуем, коллеги? Кто за?

Мы с Наташей подняли руки. Дядя Миша ошарашенно моргал.

— Езжайте, Роман, — подвела итог Эсфирь Лазаревна.

Отбой воздушной тревоги дали в тот момент, когда я парковался во дворе Валеркиного дома. Вот и хорошо. Мне-то по барабану, а парню во время тревоги лучше дома сидеть. Или в убежище.

Хотя что это я? Валерка — и в убежище? Ага, разогнался.

У дверей, ведущих в квартиру профессора, я невольно задержался. Принюхался, прислушался. Чисто, жилец ушел насовсем. Они все уходили насовсем. На моей памяти никто не возвращался. Просто слишком свежими, острыми, мучительными были воспоминания: старик забился в угол, клещами не вытащишь, сыплется перхоть, жрет, дымится черная поземка…

Ничего, никого. Дядя Миша, ты монстр. В хорошем смысле слова. Уж не знаю, сколько воображаемых соточек ты усидел с профессором — это Эсфирь Лазаревна смотрела, я не рискнул! — как выманил его из облюбованного угла, квартиры, дома… Я ждал на улице и видел, как вы вышли из подъезда. Вышли вдвоем. А потом раз — и остался только дядя Миша.

Все, нечего тут торчать.

Валерка был дома. Один, без мамы. Сидел на диване, втыкал в айфон. Увидел меня, подпрыгнул от радости:

— Дядя Рома!

И другим, взрослым тоном:

— Случилось что-то?

Слушал, не перебивая. Глаза у парня загорелись — точь-в-точь как у дяди Миши, когда про подарок заговорили:

— Поехали!

Ну мы и поехали.

В подъезд вошли без проблем — он отродясь не запирался. Поднялись на третий этаж, остановились перед дверью, обитой потертым черным дерматином.

— Сюда?

Я кивнул:

— Заходи. Наши ждут.

Валерка взялся за ручку. Подергал.

— Закрыто, дядя Рома. У вас ключи есть?

Идиот! Какой же я идиот! И остальные не лучше. Нам-то без разницы — заперто, не заперто, открыта дверь, закрыта. Другое дело — Валерка… Забыли! Из памяти вылетело, что это значит — быть живым и не мочь пройти сквозь запертую дверь.

— Ключи внутри. На крючке в прихожей висят.

— Так вынесите их мне!

— Как?

— Ну да, конечно. И как я тогда войду?

— Сейчас, погоди, — засуетился я. — Что-нибудь придумаем. Жди здесь, я быстро!

Вихрем я влетел в квартиру. Объяснять ничего не понадобилось — наши толклись в прихожей, всё слышали. Завидев меня, как с цепи сорвались — повалили наружу. Пока женщины знакомились с парнем, застеснявшимся от такого внимания, дядя Миша бросил: «Я сейчас!» — и с неожиданной прытью умотал вниз по лестнице.

Вскоре мы услышали его голос:

— Нашел! То, что доктор прописал! Валер, спускайся сюда.

Я спустился за компанию. Дядя Миша стоял на «минус первом», в закутке у входа в подвал. Дверь была заперта на ржавый амбарный замок, но под ней скучал небольшой деревянный ящик. Из-под промасленной ветоши выглядывали рукоятки инструментов.

— Стамеску бери, — принялся распоряжаться дядя Миша. — И отвертку тоже. Ага, молоток. Бери, пригодится.

— Я вам что, взломщик?! — возмутился Валерка.

— Взломщик? Дурила, ты слесарь! — дядя Миша воздел указующий перст к низкому потолку. — И не ты, а я. Я тебя научу, пошли.

— Если с разрешения хозяйки, — поддержал я, — это уже не взлом.

— Ну смотрите, — без особой уверенности протянул Валерка. — Ой, сяду я с вами!

— …Давай, поддевай! Так, хорошо…

Дверь не поддавалась.

— Отжимай! Отжимай, говорю. Сильнее! Давай еще чуть-чуть…

Валерка запыхался, раскраснелся. Дядя Миша крутился вокруг него как заведенный, заглядывал справа, слева, давал советы. Громко лязгнул замок. «Ура!» — хотел заорать я и прикусил язык.

Не ура. Совсем не ура.

— Это что ж такое творится?

В дверях квартиры напротив стоял сосед — натуральный бегемот в темно-синем спортивном костюме. В левой руке он держал открытую бутылку пива, правую выставил так, чтобы преградить Валерке путь к бегству, сорвись мальчишка с места.

— Мелкий, а наглый! Средь бела дня чужую хату подламывает…

Бегемот выплыл на лестничную площадку и спустился парой ступенек ниже. Видимо, он счел, что так надежнее: закрыть собой всю лестницу.

— Следи, чтобы наверх не побежал, — велел он жене, сменившей мужа в дверном проеме. — А я полицию вызову.

И потянул из кармана телефон.

— Куда ему наверх? — буркнула жена. — На чердак?

Она была одета в точно такой же спортивный костюм. Габаритами бегемотиха не уступала мужу. И цвет волос один: рыжий. Скажи кто, что они не муж с женой, а близнецы, — поверил бы, не сомневаясь.

— А хоть бы и на чердак! Уйдет крышами…

— Чердак заперт. Ключ у Зойки из второго подъезда.

— Следи, говорю! Вечно споришь…

Хорошие люди, подумал я. Бдительные. Следят, чтобы пустую квартиру не обнесли. Вот же не вовремя, а!

— Скажи, — велела Эсфирь Лазаревна, с беспокойством глядя на бегемота, — «Здравствуйте, Юрий Павлович!»

— Здравствуйте, Юрий Павлович! — послушно повторил Валерка.

— Скажи: «Здравствуйте, Тамара Александровна!»

— Здравствуйте, Тамара Александровна!

— Здрасте, — кивнула бегемотиха.

— Ты чего? — бегемот сделал внушительный глоток пива. Поперхнулся, булькнул носом. — Знаешь нас, что ли?

— Ага, — откликнулся Валерка.

Рубит фишку, отметил я. Молодец.

— Вот же мелочь ушлая пошла! — бегемот еще раз приложился к бутылке. — Решил хату подломить, так все заранее разузнал. Что, где, как соседей зовут… Не на тех напал, понял! Вот ты кто? Сам ты кто?!

— Скажи, — вмешалась Эсфирь Лазаревна, — что ты мой внук. В смысле, внук Стуры.

— Я внук Стуры, — повторил Валерка.

— Внук? — глазки бегемота неприятно сверкнули. — Внук, значит?

— Внучатый племянник! — быстро исправилась Эсфирь Лазаревна.

И, пока Валерка озвучивал уточнение, повернулась к нам:

— Своих детей у меня нет. Мужей трое было, а детей нет. Со вторым думали из Дома малютки взять… Не рискнули.

— Стуркин племяш? — бегемот вроде бы успокоился. — Внучатый?

— Стура? — Валерка глянул на Эсфирь Лазаревну. — Стура — это кто?

— Это я, — объяснила Эсфирь Лазаревна. — Сокращение от Эстер. Меня в семье Стурой звали с самого детства. Скажи, ты внук Льва Лазаревича. Он в Германии, не проверят.

— Эй! — в бегемоте опять проснулись подозрения. — Мелкий! Ты с кем это базлаешь?

Валерка сделал шаг к бегемоту:

— Это я по блютузу, с мамой. Она беспокоится, что вы меня побьете. А вообще я внук Льва Лазаревича. Дедушка сейчас в Германии, в Штутгарте. А я тут, с мамой.

— Лазаревича?

— Левкин внук, — внесла коррективы бегемотиха. — Ну Левка, Стуркин брат. Помнишь?

Бегемот засопел:

— Какого еще Левки?

— Скажи, — быстро сообщила Эсфирь Лазаревна, — того Левки, с которым вы на свадьбе у Наточки подрались.

Валерка честно озвучил свадьбу и драку.

— Скажи: дедушка еще вас побил. Все знают.

— Дедушка вас побил, — хихикнул Валерка. — Все знают, все.

— Левка?! Побил? — Бегемот побагровел. — Меня?! — грозный рев сотряс подъезд: — Да я его по стенке размазал, твоего деда!

— Размазал он, — ухмыльнулась бегемотиха. — Врешь и не краснеешь. Вы с Левкой пьяные в хлам были. Стояли в коридоре, качались. Держались друг за дружку, чтобы не упасть. Только и слышно было: «Я тебе щаз! Нет, я тебе…» Потом устали, помирились. Вернулись за стол водку жрать. Размазал он…

— Эй, мелкий! — бегемот на глазах превращался из грозного охранителя территории в самого обыкновенного Юрия Павловича. — А дверь ты зачем ломаешь? У тебя что, ключей нет?

— Были, — вздохнул Валерка. — Мама потеряла. А нам документы нужны.

— Какие документы?

— Свидетельство о рождении. Там написано, что баба Стура — еврейка. Значит, мы все евреи. Мы с мамой в Израиль собрались, а там берут только евреев. У них с этим строго.

— Заврался, болтун, — мрачней тучи констатировала Эсфирь Лазаревна. — Евреи они, избранный народ! Кто в Израиле спросит документы тетки твоей мамы? У мамы своя мама есть, со своим свидетельством, или бабушка…

Но Юрий Павлович, похоже, не слишком разбирался в вопросах еврейских корней.

— А-а, — с сочувствием прогудел он. — Понимаю. А ключи мамка потеряла? Что ж она папку твоего не послала? Разве это детская работа: двери ломать?

Я вздрогнул. Вот сейчас Валерка начнет рассказывать про отца, погибшего девять лет назад под Иловайском…

— Они в разводе, — Валерка развел руками. — Отец шестой год в Черновцах живет, у него другая семья. Мы с мамой вдвоем, вот она и решила, что надо в Израиль. Сперва хотела в Германию, к деду. А на днях передумала. У мамы в Тель-Авиве подруги, зовут. Говорят, встретят, помогут на первых порах…

— Вот же брехло! — восхитился дядя Миша. — Жги, пацан!

Я любовался парнем. Глазки чистые, кудри русые, вьются колечками. Щечки румяные, на левой — ямочка. Сама невинность, хоть икону с него пиши. Мамин помощник! В Земле Обетованной плачут-рыдают: где наш Валерочка, почему не едет?

Юрий Павлович тоже проникся моментом:

— Эх ты, еврейчик! Тамара, подержи пиво, я ему помогу дверь открыть. Иначе он тут наломает дров…

— Сам держи свое пиво, — буркнула Тамара. — Ждите, я сейчас.

Бегемотиха скрылась в глубине квартиры и вернулась через пару минут. В руке она держала связку ключей, подвешенную на изящный брелок из кожи и металла.

— Вот, мне психичка запасные оставила. Как война началась, так и занесла. В марте, кажется, в начале месяца. Сказала: пусть, Томочка, у вас полежат на всякий случай. Время сейчас, сами видите, какое. А вам, Томочка…

Тамара Александровна всхлипнула басом:

— Вам, сказала, я доверяю, как родной. Мы с вами столько лет душа в душу! Ваши пирожки с капустой — это что-то… Юра, открой мальчику дверь.

— Я старая дура, — звенящим голосом произнесла Эсфирь Лазаревна. — Я психичка, это точно. Как я могла забыть?!

Спровадить соседей оказалось непросто.

Тамара — та поверила сразу. Юрий Павлович тоже в целом поверил, но бдительности не терял. Бродил за Валеркой по комнатам, скрипел рассохшимся паркетом, приглядывал. Чтоб, значит, пацан ничего лишнего не уволок. При таком надзоре достать заначку с баксами нечего было и думать.

Шкатулку с документами Валерка, следуя указаниям Эсфири Лазаревны, отыскал быстро. Дескать, мама заранее сказала, где искать. Взял свидетельство о рождении — и застыл соляным столбом, уставясь на старые фотографии.

Фотки в рамках висели на стене.

Это он сам, никто ему не подсказывал. И сдается мне, не только чтобы впечатление на соседей произвести — вот, мол, какой внук почтительный. Ему и правда интересно было.

— Дедушка Лёва? — тихо спросил Валерка. — Это ведь ты, правда?

Юрий Павлович сопел у парня за спиной, переминался с ноги на ногу, пока супруга решительно не потащила его прочь.

— Ключи! — заикнулся было сосед.

— В прихожей еще одни висят, — не оборачиваясь, бросил Валерка. — Я закрою.

— Ладно, — кивнул Юрий Павлович. — Пусть у тебя будут. Вдруг еще что понадобится? Главное, запереть не забудь!

— Не забуду!

Когда за соседями закрылась дверь, Валерка указал на фото:

— Это Лев Лазаревич, верно? А это? Это кто?

Эсфирь Лазаревна с нескрываемым удовольствием комментировала. Казалось, она помолодела лет на двадцать — интерес мальчишки был ей как бальзам на душу. Наконец экскурс в прошлое завершился, и Валерка полез в книжный шкаф. Извлек из-за сторожевого Диккенса конверт с аккуратной надписью фиолетовой пастой: «$600». Проверил: все шесть сотенных купюр были на месте.

— Давайте адрес, я передам, — обернулся он к дяде Мише. — А дядя Рома меня подбросит, да?

— Погоди ты! — возмутился дядя Миша. — Куда гонишь? Передаст он, подбросят его! Тут дело по уму обставить надо, так, чтобы…

Дядя Миша не договорил. Застыл посреди комнаты с разинутым ртом, а глаза его засияли такой радостью, что я прямо обзавидовался. В один шаг дядя Миша оказался рядом с парнем и что-то жарко зашептал ему на ухо. Валерка кивал, хмурился, потом просиял улыбкой до ушей:

— Понял, дядь Миша! Сделаю.

И уже ко мне:

— Дядя Рома? Подвезете, куда скажу?

Вот ведь заговорщики!

Остановились мы возле гаражного кооператива на Продольной, возле шестнадцатой школы. «Номер 271-а, — бормотал мальчишка, выбираясь из машины. — 271-а, Сан Саныч. Дядя Саня, от Коли…»

Я хотел пойти за ним, но передумал. Желают играть в конспираторов — пусть. Вахтер на въезде задал вопрос, парень бойко ответил, и его — надо же! — пропустили. Считай, пароль назвал, как два пальца об асфальт. Вернулся Валерка минут через двадцать, довольный, как кот, укравший сосиску.

— Справился?

— Ага.

— Куда теперь? К Мишиной родне?

— Не-а! Домой. Дядя Миша сказал: ждать. Он со мной свяжется, когда время придет.

— И как же он с тобой свяжется?

— А через вас, дядя Рома!

Приехали. Теперь я, значит, и связной, и таксист для малолетнего нахала. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Знаете что? Я согласен. Когда ты при деле, ты живешь. Ну, пока не вспомнишь, кто ты в действительности. С другой стороны, если занят делом, вспоминать некогда.

Пусть припахивают — я только за.

— Рома, езжай к Валерке! Скажи: завтра к девяти утра.

— Что — завтра?

— Едем подарок вручать!

Две недели дядя Миша был сам не свой. Бродил из угла в угол, поминутно проверял смартфон, ведрами пил чай. Мы даже переживать за него начали. Поедет крышей или нервный срыв заработает! Хорошо, хоть инфарктов с инсультами у нас не бывает.

Или бывают? Что мы вообще о себе знаем?

На выездах Миша собирался и работал как надо. Лично спровадил по накатанной дорожке пару жильцов. Но едва возвращался — снова хватался за смартфон. Тут даже Эсфирь Лазаревна махнула рукой: вручит свой подарок, сказала, и успокоится. А пока лучше его не трогать.

И вот: «Рома, езжай к Валерке!»

А я что? Съездил, предупредил. И остался до утра спать в машине, чтобы не видеть, как дядя Миша по квартире мечется. Разбудил меня, как ни странно, не он, а Эсфирь Лазаревна:

— Просыпайтесь, Роман. Пора ехать.

Наши втиснулись на заднее сиденье. Переднее, рядом со мной, оставили для Валерки. Прямо как на сложный выезд отправляемся, всей бригадой. В каком-то смысле это и был сложный выезд. Может быть, самый сложный из всех, что выпали на нашу долю.

Самый важный.

Город в воскресное утро был пустой, ехать — одно удовольствие. Да, авария мне не грозит, но привычка-то никуда не делась. Поворотники включаю, на перекрестках притормаживаю, на красный не ломлюсь…

Домчали с ветерком.

Валерка ждал у подъезда. Сел, пристегнулся — молодец, парень! Обернулся поздороваться, но дядя Миша его опередил.

— Все взял? Ничего не забыл?

— Всё, всё взял! Доброе утро.

— Это мы еще увидим, доброе или нет! Роман, гони на Безлюдовское кладбище. По проспекту Гагарина, за заправкой. Полугодовщина у меня сегодня.

— Что у тебя?!

— Шесть месяцев со дня смерти. Мои все там будут, кто в городе. Хотят внучку мне показать, во как! Я в чате прочитал…

— Понял.

Все там будем, ага. Язык мой — враг мой. Ну хоть вслух не сказал, и ладно. Всё, проехали.

Вернее, приехали.

Перед воротами кладбища зияла воронка от прилета. Вокруг — крошево асфальта, искореженные прутья ограды. Ворота распахнуты, одна створка на честном слове держится. Я припарковался справа, метрах в пяти. Надеюсь, никто в мою машину не въедет — основная парковка слева. Там скучал монументальный черный Land Cruiser, за ним парой сирот жались помятая KIA и зеленый «Опель».

— Моих еще нет, — буркнул дядя Миша. — К десяти подъедут.

Мы выбрались из машины.

С утра весна решила показать, кто в городе хозяин. Вымела небо от туч, надраила солнце — хоть темные очки надевай. Зажурчала первыми ручейками, расчертила асфальт тенями: длинными, четкими. Мне тепло-холод без разницы, а по Валерке видно — потеплело. Куртку расстегнул, шапку в карман сунул…

— Едут! Вот они!

К кладбищу подрулила бежевая «шестерка».

— Валера, пошли! — скомандовал дядя Миша. — Давай за мной!

И рванул в глубь кладбища. Валерка с трудом за ним поспевал, стараясь не переходить на бег. Кладбище все-таки, не стадион.

Мы с дамами последовали за ними. Шли не торопясь, задержались там, где полоскались на ветру сине-желтые флаги — здесь лежали те, кто погиб на фронте. Постояли, помолчали; высмотрели, где сейчас дядя Миша с парнем, двинулись туда.

Когда мы подошли, Валерка уже положил подарок на скромную плиту под невысоким — мне по колено — обелиском. На отретушированной фотографии дядя Миша выглядел заметно моложе. Лакированный, прилизанный, в костюме и при галстуке, он мало походил на себя нынешнего. Думаю, он и при жизни таким не был. Разве что в шестьдесят лет, когда фото в паспорте менял.

— Спасибо, Валера! Выручил.

— Всегда пожалуйста, дядя Миша. Если что, обращайтесь. Я пойду, да? Не буду вам мешать.

— Подожди, — вмешался я, — я тебя обратно подвезу.

— Спасибо, не надо. Тут маршрутка ходит.

Похоже, на кладбище ему было не по себе.

— Ну бывай, — я решил не настаивать. — Заходи в гости, ключи у тебя есть.

— Ага!

Его куртка мелькнула среди могил, исчезла.

— Идут! Мои идут!

Дядя Миша торопливо отошел шагов на двадцать от могилы; отвернулся. Мы тоже отошли, но не так далеко. Я видел, чувствовал: дядю Мишу подмывает повернуться, взглянуть, но он держится.

Так, вот и родичи.

Молодая женщина в пуховике, с младенцем на руках. Валя, дочь. Младенец был тщательно упакован в «конверт»; молчал, должно быть, спал. Долговязый парень в черной куртке с оттопыренными карманами — надо понимать, зять Коля. Пожилая женщина в пальто и вязаном берете. Лицо строгое, глаза сухие: жена. Язык не поворачивался сказать: вдова. Какой-то невзрачный субъект во всем сером: пальто, брюки, шляпа…

Ага, шляпу снял. Молодец.

— Мама, что это?

Валя отдала ребенка матери. Шагнула к могильной плите, присела, взяла то, что Валерка положил на плиту. Конверт с фиолетовой надписью «$600» был придавлен гаечным ключом. Обычным гаечным ключом десять на тринадцать, ходовым инструментом у автомобилистов. Старым, потертым…

С той стороны, где у ключа «тринадцать», была выцарапана буква «М». Миша, значит. Чтобы не упёрли — ну и чтобы с чужим не перепутать.

— Папа! — ахнула Валя. — Папа, родной!

И дядя Миша не выдержал: обернулся.

Отвернись, едва не заорал я. Что ты делаешь, дурак?! Слова застряли в глотке. Наташа сорвалась было с места — броситься вперед, заслонить, встать между дядей Мишей и его семьей! — но Эсфирь Лазаревна крепко взяла ее под руку, не позволив.

Валя плакала и смеялась. Коля обнял жену одной рукой, а другой взял под локоток тещу — чтобы не упала, если что. Это он зря, с младенцем в обнимку бабушка не упала бы и в лютый ураган. Они стояли, смотрели на опустевшую плиту, на конверт, гаечный ключ; позади сиротливо горбился родственник в сером…

Дядя Миша тоже смотрел на них. Не знаю только, видел или нет. На скулах его вспухли желваки; по лбу, по щекам катились крупные капли пота. Дядя Миша держался, как мог, упирался, дрался насмерть, из последних сил с тем, что тащило его прочь отсюда, в даль далекую. Я чуял, какой дикой, неукротимой волной накрывает его, влечет на глубину, на дно, или в небо, или еще куда — какая разница, все туда уйдем, тогда и узнаем.

Кажется, Валя что-то сказала — я не разобрал. Зять смахнул с плиты мелкий сор, положил букет желтых тюльпанов. Я и не увидел цветы поначалу, а они у них были. Валя неловко смахнула слезы, едва не оцарапалась ключом: буква «М», десять на тринадцать. Конверт обронила, не заметила, а в ключ вцепилась, как я не знаю во что.

Родственник подобрал конверт, сунул ей в карман пуховика.

Мы провожали их взглядами до кладбищенских ворот. И лишь потом рискнули посмотреть на дядю Мишу. Он стоял под голым, черным от влаги деревом. Тяжело отдуваясь, переводил дух, утирал пот со лба. Таким живым я его еще никогда не видел.

— Врёшь, не возьмёшь! — выдохнул он, ухмыляясь. — Думали, ушел Михаил Яковлевич? Бросил вас, бедолаг, на произвол судьбы? Никуда Михаил Яковлевич не ушел, не дождетесь! У нас работы — вагон и маленькая тележка…

К нам бежал зять Коля. Ну не к нам, к могиле.

— Тормоз! — бормотал он на ходу. — Чуть не забыл…

Из правого кармана зять извлек чекушку водки, из левого — граненый стакан и ломоть черного хлеба, завернутый в белую тряпицу. Скрутил пробку, набулькал полстакана, поставил на плиту. Накрыл хлебом. Хотел отхлебнуть из початой чекушки; передумал. Поставил бутылку рядом со стаканом — и, не оглядываясь, быстро зашагал прочь.

Нет, оглянулся все-таки. Нас, что ли, увидел?

…Всё, ушёл.

На негнущихся ногах дядя Миша приблизился к могиле. К своей могиле. Взял стакан — взял! — и, не веря, долго на него смотрел. Снял хлеб, понюхал водку. И еще раз, широко раздувая крылья пористого носа. Изменился в лице, задрожал всем телом.

Выдохнул, готовясь осушить стакан до дна. Замер, не донеся его до губ.

Обернулся к нам:

— Фира, Наташа, стакан вам. А мы с Ромкой по-простому, из горла̀.

Он взял чекушку:

— Ну что, будем?

Март 2023