Черная поземка

История четвертая Джульетта

Взрывы были едва слышны.

Окажись шум города самую чуточку громче, насыщенней и прожорливей, он съел бы эти далекие взрывы без остатка. Да и так никто не обращал на подозрительный шум внимания, торопясь по делам или гуляя с детьми. Каналы и чаты уже отзвонились успокоительным благовестом:

«Друзья, в области начались тренировки, без паники! Сегодня наши воины оттачивают умения стрельбы из тяжелого и стрелкового оружия. Эхо с полигонов может доноситься в город, поэтому если вы слышите какие-то бахи, не паникуйте, всё под контролем. В случае какой-либо опасности мы сообщим.

P.S. Также возможны работы саперов (учения)».

Весна, невпопад подумал я. Перезимовали.

В ноябре, помню, все боялись подступающей зимы. Я говорю о гражданских, мирняке, кто не уехал за кордон; фронт — дело особое. Одни бодрились, другие впадали в депрессию, третьи кипели от безвыходной ненависти. То, чего боялись, сбылось — массированные ракетные удары по ТЭЦ и объектам инфраструктуры, долгие часы, а случалось, что и дни без света, тепла и воды, пока коммунальщики, эти ангелы-хранители города, без отдыха и сна ремонтировали и восстанавливали разрушенное. И вот зима прошла и сгинула, а живые огляделись, выдохнули и сказали себе с некоторой долей облегчения:

«Мы живы!»

Сейчас все ждали нашего весеннего контрнаступления. Истомились в ожидании, вымотали нервы себе и окружающим. Виртуальные скандалы затевались на пустом месте, из-за ломаного гроша и выеденного яйца. Размокшая земля была еще не в состоянии нести тяжелую бронетехнику, чего не скажешь об интернете — тут проходимость всегда была на должном уровне. Граждане понимали, что занимаются бессмысленным самоедством, что сроки стратегических операций зависят от сотни вводных и тысячи параметров, что такие вещи всегда скрыты от любопытных «туманом войны», — и тем не менее криком кричали, требовали: сегодня и сейчас! Сетевое казачество собиралось на круг: второй, третий, триста третий. Избирало атамана за атаманом, вручало булаву, возносило на вершину славы, чтобы минутой позже низвергнуть в пучину позора. Требовало немедленной публикации сокровенных планов Генштаба с пояснениями для чайников.

Народ должен знать правду!

Устали. Очень устали. Напряжение требовало выхода, а значит, действий. Какие тут действия? — слова, фото, гифки. Посты, комментарии. Они заболачивали интернет, чмокали, всасывали, тянули на дно каждого, кто имел неосторожность зайти в голодную трясину. Живые? Нервы — они, знаете ли, не только у живых. Я и сам ловил себя на желании не покидать эту бурлящую, фыркающую пузырями среду — остаться здесь навсегда, не живым и даже не мертвым, а каким-то жильцом, что ли?

Настроение ни к черту. Жалуюсь, самому противно.

Чтобы не смотреть на экран, я стал смотреть на дом. Он стоял через дорогу от меня — матерый старикан дореволюционной постройки. Эсфирь Лазаревна рассказывала, что в таких домах жили профессора вроде того, из фильма «Собачье сердце», потом настал период коммуналок, по три-четыре семьи на квартиру, а позже те, у кого завелись деньги, расселили коммуналки, сделали ремонт и заселились сами. В цокольных этажах и полуподвалах обустроились самые неожиданные постояльцы, например мастерские художников.

Чтобы войти в подъезд дома, надо было не просто открыть дверь и даже не подняться по двум-трем чахлым ступенькам, а взойти по самой настоящей лестнице в два внушительных пролета.

Впервые такое вижу, честное слово.

Рядом со входом припарковался красавец «Субару». Хлопнула дверца, из машины выбралась женщина — немолодая, лет пятидесяти, но броская, ухоженная. Вероятно, бизнес-леди. Одежда с виду простая, без купеческих излишеств, но уверен, на каждой тряпке нашелся бы ярлычок с логотипом крутой фирмы.

Поставив машину на сигнализацию, бизнес-леди шагнула к лестнице.

— Здрасте, дядя Рома!

В открытое окно сунулся Валерка. Протянул мне айфон:

— Вот, почитайте!

— Лезь в салон, — велел я, беря гаджет. — Нечего людей пугать!

Он вечно забывал, а я-то хорошо представлял, как это выглядит со стороны: мальчишка разговаривает с пустым местом! Разумеется, в наше время любое сумасшествие можно списать на блютуз и «ракушку» в ухе, но береженого бог бережет. Когда парень сидит в моей машине, его никто не видит, как и меня. Тоже, значит, пустое место.

Так безопаснее. Ну, наверное.

Чуть ли не весь март я, когда не мотался по работе, парковался на Валеркиной улице. Даже чай у Эсфири Лазаревны пил редко. Вначале делал вид, что просто стою здесь от нечего делать — какая разница где? Ставил машину не прямо у него под окнами, чтобы не быть назойливым, вроде бдительного папаши, а дальше, метрах в пятидесяти. Глупости, конечно, глупости и бессмыслица — Валерка все понимал, махал мне из окна рукой, проходя мимо, здоровался. С разговорами лез нечасто — видимо, тоже старался не выглядеть малолетним надоедой.

— Что тут у тебя? — спросил я, когда он устроился рядом.

— Друг прислал. Да вы читайте, там интересно…

Я опустил взгляд на айфон.

«…у меня есть собака по имени Гуч. Это американский булли, большой, сильный и страшный на вид. Но это только на первый взгляд. Гуч добрый и любит всех людей. Когда он бежит к кому-нибудь, не каждый понимает, что это он хочет любви и будет лизаться, чтобы его погладили.

Когда началась война, Гуч очень нервничал. Если где-то падали бомбы или ракеты, он страшно боялся взрывов. Не мог понять, что это за ужасные звуки. Мы тогда все жили в одной квартире: я с родителями, дедушка с бабушкой и Гуч. Гуч ходил за людьми, следил, чтобы его не бросили одного в беде. Он не знал, что мы его ни за что не бросим…»

— Это ты, что ли, написал?

— Нет, у меня собаки нет. У меня Жулька, но она в подвале живет. Так что она не очень-то у меня. Это Серый написал, Сергей, в смысле. Друг мой, сосед из второго подъезда. Он на год младше, мы вместе гуляли. Ну, до войны. Они сейчас в Германии…

— В Штутгарте? — не удержался я. — С дедушкой Лёвой?

— Ага, в Штутгарте. Думаете, чего я тогда про Штутгарт вспомнил? Серый в двух школах учится: немецкой и нашей, онлайн. Им сочинение задали на вольную тему. Вот он и написал про свою собаку…

«…когда из Белгорода вылетал самолет бомбить нас, Гуч чуял его заранее. И бежал в коридор, прятался. Звал нас, чтобы мы тоже спрятались. Мы во время обстрелов прятались в коридоре: там окон нет, осколками стекла не поранит. Вот Гуч и запомнил про коридор…»

— Правда, здорово написано?

— Душевно. Даже слишком.

— Не понял.

— Очень уж гладко, без ошибок. Говоришь, Сергей на год младше тебя?

— Ему дедушка помогал. Ошибки правил, подсказывал…

Болтая с Валеркой о пустяках, я краем глаза поглядывал в сторону бизнес-леди. Женщина до сих пор не зашла в подъезд. Стояла, словно так и надо, на узкой площадке между первым и вторым пролетом лестницы, спиной ко мне. Не знаю, шевелились ее губы или нет, но возникшую паузу я не списал бы на банальный разговор по телефону.

Блютуз, да? «Ракушка» в ухе?!

Бетонный парапет частично скрывал бизнес-леди от меня, и тем не менее я видел лисий хвост, край темного искристого облачка, клубящегося у ее ног. Снег противоестественного цвета, шустрая поро̀ша, которой не место на весенней улице. Которой вообще не место там, где живут люди, в любой сезон.

Ну здравствуй, черная поземка. Давно не виделись.

«…когда его выводили на улицу гулять, он не хотел идти. Там грохочут взрывы, думал он, зачем туда ходить? Только ему было надо, понятно зачем, и он старался все сделать побыстрее. Тянул поводок, выскакивал из подъезда, быстренько забегал под арку, которая вела во двор. Проходила минута, может, две, и Гуч уже бежал назад, в квартиру.

Такой сильный пес хотел спрятаться от войны».

— Мы с Серым просили, чтобы нас с Гучем гулять отпускали. Ну, без взрослых. Это когда еще войны не было. Нет, не разрешали. Мы обижались…

— Правильно не отпускали. Бойцовый пес, его контролировать надо.

— Ну да, правильно. Он поводок изо всех сил тянул, вырывался. Мы удержать не могли. Даже вдвоем не могли. Это сейчас я понимаю, что правильно, а тогда не понимал. Сейчас, может быть, удержал бы…

Поземка слегка дымила.

Щурясь, я различал жиденькие струйки дыма. Видел, как они извиваются, цепляются за воздух невидимыми усиками, словно плети ядовитого плюща, ползут вверх, к лицу бизнес-леди, втягиваются в жадно трепещущие ноздри. Я решительно не понимал, что происходит. Перхоть? Нет, перхоти с женщины не сыпалось, это я увидел бы. Гореть было нечему. Да и женщина была живой, несомненно, живой, а вовсе не жиличкой, забившейся в раковину так, что не выковырять!

Кажется, процесс испускания дыма был для поземки болезненным. Она вздрагивала, дергалась, теряла блеск, но все равно дымила с завидным упрямством. Если она не ела, то что она делала? Испражнялась? Что я вообще знаю о тебе, черная поземка?!

Ничего.

Прямой опасности для нас с Валеркой я не предполагал. Лезть в чужие дела? Не вижу смысла. Да и что я могу сделать? Вот я прискакал на лестницу, ношусь вверх-вниз с воплями: «Гражданочка! Шли бы вы домой, а?» Или того хуже: «Поземка? Нарушаем? Ну-ка пройдемте…»

Только парня напугаю, и всё.

«…сейчас мы в Германии, тут тихо, войны нет. Но Гуч и сейчас боится громких звуков. Петарды или лопнула шина автомобиля, а он сразу слушает, смотрит, помнит, как ему было страшно дома.

Я надеюсь, что война скоро кончится. Что взрывов больше не будет. Тогда и люди, и собаки ничего не будут бояться».

Я принюхался и вздрогнул.

Чутье явственно говорило: от бизнес-леди пахнет жиличкой. Запах был исчезающе слабым. Такой пару дней сохраняется в квартире или другом убежище, откуда жилец ушел доброй волей или стараниями нашей бригады. Остаточные, значит, явления.

Что происходит?

— Ладно, дядя Рома, я пошел. Мне еще хлеба купить…

— Погоди, я дочитаю.

Я тянул время, наблюдая за бизнес-леди. Заходить в подъезд она раздумала, но и на лестнице не осталась — спустилась на тротуар. В машину не вернулась, пошла прочь, удаляясь от нас. Поземка вертелась у ног женщины: сопровождала.

Сейчас эта зараза была еле заметна.

— Дочитали?

— Да, — я вернул ему айфон. — Дуй за хлебом, мамка заругается.

Когда парень двинулся в том же направлении, что и бизнес-леди, я выбрался из машины и медленно побрел следом. Мало ли? Поэтому я и увидел, как женщина достает из сумочки какой-то предмет, роняет его на землю и, не собираясь ничего поднимать, ускоряет шаг. Я тоже ускорил было шаг, даже собрался окликнуть Валерку — и обругал себя за мнительность.

Не гранату же она бросила, ей-богу!

А даже если гранату? Я все равно ничем не смогу помочь. Не в том ты состоянии, Ромка Голосий, чтобы закрыть парня от осколков своим грешным телом. Нет у тебя тела, так и запиши. Кричать «Ложись!» поздно: пока он услышит, сообразит, послушается…

Валерка остановился. Наклонился, подобрал то, что уронила женщина. Глянул ей вслед — бизнес-леди свернула в подворотню, как если бы решила срезать путь к метро. И кинулся вдогон, словно его черти гнали.

Ну и я кинулся.

Где они? Ага, вон, у гаражей. Что с Валеркой?!

Ничего особенного.

— Вот, вы уронили…

— Ой, спасибо! Как же я не заметила…

Женщина держала в руках бумажник. Обычный дамский бумажник желтой кожи. Толстый, аж лопается! По всей видимости, бумажник был туго набит деньгами, карточками, бог знает чем еще. Я перевел взгляд с бумажника на женские ноги, будто сексуально озабоченный ловелас, возбужденный ранней весной.

Нет, поземки не было. Сбежала. И жиличкой от рассеянной бизнес-леди больше не пахло. Сгинул запах, выветрился.

— Вот, это тебе, мальчик…

— Что вы, не надо…

— Обязательно надо. Бери, иначе я обижусь…

Она двинулась назад: ко мне, мимо меня, обратно на улицу. Видимо, вспомнила, что собиралась домой. Валерка тоже вернулся. Вид у парня был удрученный.

— Сто гривен, — сказал он.

— Что?

— Она дала мне сотню. Дядя Рома, я не хотел брать, честно! Но Полина Григорьевна сказала, что обидится… Может, мне ее догнать? Вернуть?!

— Купи себе конфет, — отмахнулся я. — И маму угости. Вы знакомы?

— С мамой?

Он засмеялся.

— С этой… С Полиной.

— Нет. Впервые вижу.

— А откуда ты знаешь, что она — Полина Григорьевна?

Он пожал плечами:

— Так видно же! Это вы шу̀тите, да?

Видно ему. Ему, значит, видно.

— Дядя Рома! Дратуте!

Дратуте? Это что-то новенькое. Небось в сети подхватил.

— Опять за хлебом? Куда в тебя столько лезет?

— Не-а! — он смеется. — За кефиром!

Выбираюсь из машины. Тащусь за ним, метрах в двадцати. Делаю вид, что гуляю, что я просто так. Валерка делает вид, что не замечает меня. Машет сумкой — синей, расшитой алыми маками, явно маминой; бодро топает к ближайшему гастроному.

Оба стараемся, притворяемся.

Каждый при деле.

Мне вчера сделали выговор. Наши, бригада. Твое дело, сказал дядя Миша, город объезжать. А в засаде сидеть, лодыря гонять — много ума не надо. Что, Рома, жильцы у нас закончились? Или нюх тебе отбило?

С утра честно объезжал. А к полудню — снова здоро̀во, опять здесь.

Как медом намазано!

Зачем я его сопровождаю? Что может случиться с мальчишкой среди бела дня в центре города? Если, не приведи бог, ракета прилетит — так я все равно пустое место. От меня помощи, как от козла молока. Бизнес-леди? Кошелек, черная поземка? Вчера прекрасно обошлись без Романа Голосия.

Еще и сотку парень заработал.

Рядом с гастрономом — кофейный киоск. Два высоких столика без сидений. За ближайшим — молодой, едва за двадцать, чернявый солдатик. Вооружился парой картонных стаканчиков: из одного отхлебывает, другой ждет своей очереди. Солдатик увлеченно болтает с кем-то по смартфону: куртка нараспашку, шапку снял. Ну да, солнце припекает, земля па̀рит — так и самому запариться недолго, в зимней-то форме. Еще и кофе горячий.

Кофе мне захотелось — спасу нет!

Солдатик прячет смартфон в карман, хмурится.

— Эй, пацан! Капучино хочешь?

— Я?

Валерка удивлен. Вряд ли его часто угощают на улице.

— Ты здесь других пацанов видишь?

— Это же ваш капучино!

— Лишний стакан образовался. Взял для друга, а у него облом. Перезвонил: не придет. Угощайся! Не пропадать же добру?

— Спасибо…

Валерка закидывает сумку на плечо, берет стаканчик обеими руками. Аккуратно, чтобы не обжечься, делает глоток. С чувством повторяет:

— Спасибо!

И, внезапно расхрабрившись, спрашивает:

— А вы с фронта, да?!

Солдатик не отвечает. Молчит, кусает губы. Выцветает, из чернявого делается блеклым, невзрачным, никаким. На лицо его нисходит отсутствующее выражение, словно он не здесь, а где-то. Будь он мертвым, вроде меня, я сказал бы, что его накрыло. Что сейчас беднягу неодолимо влечет прочь, за грань, куда в итоге уходят жильцы, куда рано или поздно уйдем все мы.

И пахнет жильцом! Самую малость, и все же…

Щурюсь. Вглядываюсь. Принюхиваюсь. Да нет, живой. Точно, живой! А я чую запах жильца: неуловимый, ускользающий.

Скользкий.

Чую, а теперь и вижу.

При ярком солнце она почти незаметна даже для меня. Побледнев, утратив искристый угольный блеск, черная поземка скользит меж столиками. Завивается «восьмерками» и петлями, облизывает ноги солдата в стоптанных берцах. Па̀рит, притворяясь землей, подсыхающей на солнце, норовит слиться с ней, остаться незамеченной. Дымит помаленьку — хищный дым ползет, тянется; как слепой, шарит зыбкими пальцами по лицу солдатика. Тот дышит испарениями поземки — и от него все сильнее несет жильцом.

Вот, моргает. Глаза красные. Кашляет: долго, хрипло. Достает пачку «Кэмела», чиркает зажигалкой. Глубоко затягивается, выпускает облачко дыма — табачного, сизого.

— С фронта? Ага, с фронта. Откуда ж еще?

— В отпуске, да?

— Догадливый ты, пацан! Завтра обратно. На нуль.

— Как оно там? На этом, на нуле?!

— По-всякому. Если затишье — чай пьем, байки травим. Оружие чистим, магазины набиваем. Лафа! А начнут садить из минометов или с арты — тут не зевай, ныряй в блиндаж. Поначалу страшно было. Теперь ничего, привык.

— А вы давно в армии?

— Давно. С твоих примерно лет.

— С моих? Не берут же до восемнадцати!

— Верно говоришь, не берут. Я в четырнадцатом сунулся в военкомат — меня погнали: мал еще. Так я из дома сбежал. Добрался до фронта: на автобусе, автостопом, в конце так, пешком.

— Ух ты!

Глаза у Валерки горят.

— Не слушай его! — ору я парню. — Не слушай!

Куда там! Если Валерка кого и не слушает, так это меня.

— Прибился к добробату. Они сначала тоже погнать меня хотели. А тут обстрел, атака, опять обстрел — не выбраться с позиций. Короче, остался. Патроны подносил, магазины заряжал. С донесениями бегал, когда связи не было. Потом выдали мне автомат, броник — все как полагается. Ты, сказали, теперь настоящий боец. С тех пор и воюю…

— А родители ваши? Небось, переживали?

— Он тебя грузит! — надрываюсь я. — Врет, сволочь!

Бесполезно. Как лбом в стену.

— Переживали, конечно. Я им позвонил, когда смог. Ругались, требовали, чтоб вернулся немедленно. А я уперся! Зато, когда в первый отпуск приехал, знаешь, сколько радости было? А как я БТР с РПГ подбил — гордиться стали! И сейчас гордятся. Волнуются, конечно, но на дембель уйти не просят. Куда тут на дембель, если война? Кто ж страну защищать будет?

— Он врет! Ну, сволота… Сын полка, мать его!

По нулям. Глядит солдатику в рот, глаза — два костра.

— Не вздумай! Не вздумай на фронт сбегать!

Шагаю ближе:

— Иди за кефиром, придурок! Быстро!

Черная поземка дымит, вскипает. Взметнувшись вверх, пляшет вокруг солдата и Валерки. Корчится, извивается, словно ее вынудили водить хоровод на раскаленной сковородке. Мерзость хочет жрать, поглощать, отнимать, а сейчас ей приходится отдавать, жрать саму себя, чтобы исходить удушливым дымом…

Рвусь к Валерке: достучаться, докричаться, утащить прочь.

Дым усиливается. Встречает меня, лижет руки, лицо. Я инстинктивно задерживаю дыхание. Холодно. Очень холодно. Зима вернулась; февраль прошлого года, первый день войны. Тону в жутковатой, липкой невидали — ледяной смоле. Не знаю, сколько сил истратила поземка на этот обезумевший дым; знаю только, что мои силы на исходе. Пальцем шевельнуть — и то дается неимоверным трудом. Холод продирает до костей. Словно Терминатор, угодивший в жидкий азот, я еще со скрипом двигаюсь, но вот-вот застыну, заледенею, рассыплюсь на куски.

Кончается запас воздуха. Мертвым не нужно дышать, но воздух этого не знает, он все равно кончается, и я не выдерживаю — делаю вдох.

Отстаньте!

Уйдите, уйдите… Оставьте меня в покое. Не хочу никого видеть, не хочу никуда идти, не хочу ничего делать! Хочу одного: свернуться калачиком, втянуть голову в плечи. Обхватить себя руками, поджать ноги — лежать, лежать, лежать…

Вечно.

Ни о чем не думать, просто лежать. Спать? Не знаю. Отстаньте, а? Вы отстаньте, а я останусь. Здесь. Навсегда.

В машине. На заднем сиденье.

Не трогайте меня! Не лезьте! Убью!

Руки не слушались. Пальцы задубели.

Не иначе как чудом мне удалось открыть дверцу и вывалиться из машины наружу, на жирную подсыхающую землю обочины. Так младенец вываливается из чрева матери в неуютный, неприязненный, полный забот мир. Солнце падало с неба на голову, долбило жертву острым клювом. От его блеска болели глаза.

Я зажмурился. Отполз подальше, на асфальт.

Холодно. Как же холодно! Машина. Надо вернуться в машину. Согреться. Спрятаться. Никуда не выходить. Не рождаться. Не умирать. Почему я был в машине? Проклятье, как я здесь оказался?! Когда успел?! Гастроном, кофейный киоск, два столика… Как вышло, что я сидел в своей машине?

Валерка!

Солдат. Черная поземка.

Валерка, я тебя бросил. Я угорел. Прости.

Со второй попытки мне удалось встать. Сначала на четвереньки, затем в полный рост. Валерка, да. Машина. Нет, не машина — Валерка. Ноги подгибались, когда я заковылял обратно. К киоску, столикам, солдату…

Мимо меня с рычанием пронеслась грязно-рыжая молния.

Жулька?

Я, как мог, прибавил ходу.

Они были там: Валерка, солдат — и черная поземка. Тварь мела вокруг них, заключив в кольцо из дымящейся угольной пыли. В пяти шагах от столика припала к тротуару Жулька: шерсть дыбом, уши прижаты, пасть оскалена. Клыки такие, что и волк обзавидовался бы. Собака захлебывалась оглушительным, истошным лаем. От него звенело в ушах, ёкало в груди и хотелось удрать на край света от бешеной твари, в которую превратилась безобидная дворняга.

Редкие прохожие ускоряли шаг. Оглядывались с нескрываемой опаской, спешили перейти на другую сторону улицы.

«Мы с Серым просили, — вспомнился мне рассказ Валерки, — чтобы нас с Гучем гулять отпускали. Ну, без взрослых. Это когда еще войны не было. Нет, не разрешали. Он поводок изо всех сил тянул, вырывался. Мы удержать не могли. Даже вдвоем не могли…»

Жульку не удержали бы и вдесятером.

Из-за киоска вывернул бородатый здоровяк. Натуральный рокер: бандана с черепами, темные очки, косуха нараспашку — и мятая сигарилла в зубах. На поводке рокер вел черного «немца». Вернее, это «немец» вел — тащил! — хозяина прямиком к столику.

— Ральф, стоять! Стоять, я сказал!

Ральф честно встал бок о бок с Жулькой. Фыркнул и вдруг разразился лаем: грозным, басовитым.

Движение поземки сделалось дерганым, рваным. Она дрогнула, распалась на отдельные пряди. Казалось, дюжина кобр встала на хвосты, раздула капюшоны. Кобры потянулись к собакам, отпрянули. Снова потянулись…

Рядом с Жулькой и Ральфом образовался мелкий рыжий шпиц, затявкал на поземку. Несмотря на писклявый голос, смешным шпиц не выглядел: яростью он мог бы поделиться с Ральфом.

К собакам присоединился ухоженный белый пудель; от гастронома, вырвав поводок из рук хозяйки, бежал поджарый «боксер». И поземка не выдержала: в панике заструилась прочь, лохматясь неопрятными космами. Растеклась у входа в отделение банка, припала к земле, притворившись ветошью и не отсвечивая.

Собаки продолжали лаять.

Солдатик заморгал, глупо приоткрыл рот. Выдохнул облачко стеклистого дыма, закашлялся. Взгляд сделался осмысленным, щеки порозовели.

— Эй, чего это они? Взбесились?!

— Жулька! Что ты творишь?!

Кинувшись к Жульке, Валерка ухватил ее за ошейник. Я не знал, откуда у собаки взялся ошейник, да это сейчас было и неважно. Молодец парень, добыл где-то. Чтобы за бродячую не приняли.

— Сдурела? Все хорошо…

Собака прижалась к Валерке, однако лаять не перестала.

— Фу! Фу, кому сказано! Нельзя!

Валерка осекся. Не выпуская Жульку, уставился на вход в банк:

— Дядя Рома… Это она? Она, да?

Я расслышал его даже сквозь громовой лай.

— Она самая.

— Черная поземка?

— Да.

— Я ее вижу.

Он отпустил Жульку, вновь глянул в сторону банка. Поземка, словно догадавшись, что ее обнаружили, перетекла левее, к булочной.

— А теперь не вижу!

— Вон она.

Я указал рукой, куда смотреть.

— Все равно не вижу…

Он ухватился за Жулькин ошейник.

— Вижу!

Поземка слилась за угол, исчезла. Минута, и собаки угомонились. Побрели за хозяевами, виновато поджав хвосты и выслушивая порицания.

Валерка обернулся к солдатику:

— Извините! А вас в какой добробат взяли?

— Добробат? — удивился солдатик. — Какой еще добробат?

— Ну, когда вы сбежали. На фронт.

— Я?! Сбежал?

— Давно, еще в четырнадцатом…

— Ты, пацан, что-то путаешь. Я в ВСУ служу, по мобилизации. С прошлого сентября.

— А как же…

Валерка совсем растерялся:

— Как же БТР? Из РПГ?!

— Я РПГ и в руках-то не держал. Я связью занимаюсь, при штабе. У тебя голова в порядке, а? К врачу сходи, что ли! Ладно, мне пора.

Не оглядываясь, он пошел прочь.

— Это он из-за нее? — спросил Валерка, печальный и несчастный. — Ну, рассказывал всякое? Из-за черной поземки?

Я кивнул.

— Понятно. Спасибо, дядь Ром…

— Жульке своей спасибо скажи. Я к тебе ни подойти, ни докричаться не мог, пока эта пакость вокруг мела.

Валерка принялся тискать довольную Жульку: молодец, значит, умница и красавица. И мне тоже погладить дал. А потом вспомнил, что ему надо за кефиром. А я потащился обратно к машине. О машине я теперь думал с некоторым страхом, но особого выбора у меня не было.

Главное, следить, чтобы автомобиль не превратился в раковину. За собой следить, в смысле.

— Ой, Ниночка Петровна, я прямо вся извелась! И так ночами не сплю из-за тревог, а тут еще эта собака… Он же ей в подвал полквартиры перетаскал! Одеяло, мой плед, второе одеяло, легкое. Еды столько, будто он слона там кормит. Ошейник где-то раздобыл, купил, наверное. Не знаю, откуда у него деньги…

— Ошейник я дала. У меня от Чапы остался.

— Ниночка Петровна, хорошо, что вы сказали! Я вам сейчас денег отдам, за ошейник…

— Любаша, дорогая! Что вы такое говорите? Какие деньги, я просто так…

— Нет, я отдам.

— А я не возьму. И не просите! В ошейнике есть кармашек, мы туда адрес положили. Номер дома и моей квартиры, на всякий случай. И Валерочкин телефон…

— Вашей квартиры? Почему вашей?

— Я все время дома, так лучше будет. Свой телефон я там тоже продублировала. Я предлагала Валерочке взять Жульку к себе. Как Чапа умерла, скучаю очень. Он и не против, так Жулька садится у дверей и воет. Наружу просится…

— Ниночка Петровна…

— Я знаю, у вас аллергия. Я не к тому.

— Да нет у меня никакой аллергии! Просто собака — это ответственность. Время сейчас сами видите какое. А Валерик наиграется и остынет. Кормить, гулять, лечить — всё на мне будет. А если вдруг эвакуация? Куда мы с собакой?! На нее и документов нет…

Они стояли у подъезда: Валеркина мама и соседка, коротко стриженная женщина лет семидесяти с осанкой бывшей гимнастки. Подслушивать я не собирался, само вышло.

— Вон они, — соседка указала в конец улицы. — Идут. Ой, вы только посмотрите, как они идут! Загляденье!

Валерка шел, как обычно: вприпрыжку, помахивая сумкой. Ничего особенного. Зато Жулька… Бдительная псина шла у левого бедра парня, как приклеенная, выдвинувшись слегка вперед и подстраиваясь под темп Валеркиной ходьбы. Никогда не видел, чтобы собаки так ходили.

Нет, видел. Вспомнил. Так ходила Лайма, овчарка нашего кинолога, рядом с хозяином. Ребята еще смеялись: будто револьвер в кобуре!

— Где тебя носит! — прикрикнула Валеркина мама на сына. — Ты кефир, что ли, сам делал? Быстро сюда, нам еще в магазин надо.

— В какой? — удивился Валерка. — Я все купил.

— В зоологический. Или как там он называется? Купим Джульетте поводок. Ты вообще головой думать умеешь? Собака крупная, опасная, а ты ее без поводка водишь. Вдруг кинется на кого!

— Жулька добрая, — вступился Валерка за любимицу. — Ни на кого она не кинется.

— Не кинется, так напугает. Ребенка, например. Начнет лизаться, с ног собьет. Купим поводок и миску. И кость резиновую. Пусть грызет…

Соседка засмеялась:

— Любаша, кости делают из прессованной кожи. А миску я вам отдам и поводок. У меня от Чапы много чего осталось.

— Нет уж, Ниночка Петровна! Вы себе новую собаку заведете, я же вижу. Вам еще все понадобится. А мы Джульетте купим, не беспокойтесь. Если что, вы подскажете. Когда вернемся…

Она погрозила пальцем сыну:

— Когда вернемся, бегом в подвал! Все неси обратно: одеяла, плед. Ишь, взял моду: из дома выносить!

— Джульетта? — запоздало удивился Валерка. — Какая еще Джульетта?

Мама вздохнула:

— Жулька твоя. Что это за имя для приличной собаки? Вот Джульетта — красивое имя.

— Не буду, — парень насупился. — Не буду ее на улице Джульеттой звать. Все смеяться станут: вон Ромео идет.

— Ой, да зови как хочешь! А я буду. Джульетта, иди сюда!

Жулька посмотрела на Валерку. Тот сделал вид, что он ни при чем. Жулька подумала, чихнула — и, помахивая хвостом, подошла к Валеркиной маме, как самая настоящая Джульетта.

Март 2023