Черная поземка

История седьмая Дорога

— Вижу, Любаша, вы с ней прекрасно поладили.

— Ой, и не говорите, Ниночка Петровна! И вот спросите, чего я себя накручивала? Кормить, гулять, лечить… Теперь сама на прогулку рвусь! В кои-то веки Валерика за уроки загнала, а Джульетту на поводок — и во двор.

— Я же вам говорила…

— И очень даже хорошо, что уговорили. Джульетта, кстати, очень воспитанная собака. Прямо не скажешь, что с улицы…

Я сидел в машине под тополями, слушал вполуха женское чириканье и поглядывал на Валеркины окна. Так, для порядка. Если выйдет, я его не проморгаю. Тянет? Да, тянет. Хочется быть рядом. Раковина? Скорее уж, якорь. Держит, чтобы течением не унесло.

Про якорь я сам придумал.

— Привет, Жулька!

Ишь ты, наела бока! Шерсть расчесана, лоснится. Вышагивает по дорожке, как примадонна. Дрянь всякую подбирать — за кого вы нас держите? Ты гляди! Она цветы нюхает. Ромашки и эти, сиреневые, не знаю, как называются.

— Тяф!

Это она со мной поздоровалась. Без спешки, с достоинством, поддерживая репутацию воспитанной собаки.

— …не хочет к нам заходить. У вас, говорит, собака, а я собак боюсь!

— Это Джульетту, что ли?

Похоже, я что-то пропустил.

— Отговорки, Ниночка Петровна! Волонтерит он круглыми сутками. Возит на фронт рации, аккумуляторы, медицину. Бывает, по две ходки на день успевает. На ногах еле держится, серый от недосыпа, смотреть жутко…

— Не дай бог, заснет за рулем…

— Вот и я ему: Боря, посмотри на себя! Тебе бы отоспаться, поесть по-человечески. Не хочешь к себе на Москалёвку заезжать, время тратить — у меня заночуй. Тут до твоего лицея три шага. Я тебе борща наварю…

— Это какой лицей? Педагогический?

— У них там волонтерский центр. Оттуда и возит. Пока напарник жив был — еще ничего. Заезжали, обедали; случалось, что и ночевали. А потом у напарника в дороге сердце прихватило. До больницы не довезли, в машине и помер. С тех пор Боря как умом тронулся…

Я навострил уши.

В рассказе Валеркиной мамы не было ничего особенного. Многие волонтеры сейчас пахали, как проклятые, без сна и отдыха. Но у меня начало ломить затылок, а это верный знак, что лишняя бдительность не повредит.

— Ему нового напарника предлагали. Так он ни в какую. Нет, и всё! Мотается туда-сюда, как оглашенный, будто за двоих успеть хочет…

Значит, Боря? Валерка в разговоре как-то поминал «дядю Борю». Выходит, и правда дядя. В смысле, родной. Проблемы у тебя, дядя Боря. Серьезные проблемы.

А может, это я мнительный стал.

Квартиру я отбросил сразу. Заведись там жилец, Валерка моментально бы его засек и спровадил куда следует. Дом на Москалёвке? По словам Валеркиной мамы, дядя Боря там и не бывает. Впрочем, проверить не повредит.

Нужен адрес. Проще всего спросить у Валерки, но мы ведь не ищем легких путей, так? Если в деле фигурирует родственник следователя, то следователя отстраняют. Личная заинтересованность, понимать надо! И Валерку впутывать не хочется. Сам справлюсь: имя есть, фамилия есть, район известен…

Стоп! Нет у меня фамилии.

Чаленко — это наверняка по отцу. Если Боря — брат матери… Ищем девичью фамилию Любови Чаленко. Адрес известен, примерный возраст — тоже. Сохранился ли у меня доступ к служебным базам? До сих пор не проверял — надобности не было…

Сохранился!

Адрес, имя, фамилия… Ага, вот и девичья: Гайдук Любовь Семеновна. Значит, нам нужен Гайдук Борис Семенович. Есть такой? Есть, аж три штуки. Надо же, двое на Москалёвке живут! Одному — семьдесят четыре, другому — сорок семь.

Зеленая краска на заборе местами облупилась, обнажив неопрятные пятна ржавчины. Над калиткой под табличкой с адресом красовалась еще одна: «Гайдук Б. С.». Добротный кирпичный дом в полтора этажа, крыт шифером; участок, флигель, гараж, погреб…

Дом пустовал. Это я уловил, еще просачиваясь сквозь запертую калитку. Внутри ощущение запустения только усилилось. Прибрано, бардака нет, а выглядит нежилым. Пыль по углам. Мелкий сор на подоконниках. Паутина под потолком.

Жильцом не пахнет.

Для очистки совести я проверил всё, даже погреб. Жильца не было. И хозяин, похоже, давно сюда не заглядывал. Ладно, отработал вариант. Куда теперь?

Попробуем лицей.

На ступеньках у входа в педагогический лицей курили две женщины, рыжая и брюнетка, учительницы или волонтерки — не знаю. С ними, то и дело поправляя сползающие с носа очки, яростно спорил мужичок лет пятидесяти. Или младше, просто замученный.

— Скажите, чтоб грузили! — требовал он.

И встряхивал, встряхивал головой, словно отбрасывая назад непослушную прядь волос. Когда-то, пожалуй, он и впрямь обладал роскошной гривой, но с годами кудри поредели, а привычка осталась.

— Борис Семенович, успокойтесь, — вздыхала брюнетка. — Сегодня погрузки уже не будет.

— Как это не будет? Я должен ехать!

— На сегодня рейсы закончены. Вы в курсе, сколько времени? Скоро темнеть начнет.

— Я успею! Надо ехать!

У решетчатых ворот, загораживающих въезд в школьный двор, стояла трехдверная «Нива» болотного цвета — моя, должно быть, ровесница, старушка-внедорожница. Вид машина имела потрепанный, но непобежденный. Задняя дверь была открыта, заднее сиденье сняли, чтобы груза больше влезло.

Кажется, за рулем кто-то сидел. Отсюда не разобрать.

— Никуда вы не успеете. Поезжайте домой и ложитесь спать.

— Я не хочу спать! Парням нужны аптечки!

— Завтра, все завтра, — вмешалась рыжая. — Борис Семенович, вы себя в зеркале видели? Вы на ногах еле держитесь. Вам надо отдохнуть…

— Какой еще отдых! Скажите, пусть грузят…

— Борис Семенович…

— Хорошо, тогда я сам загружусь…

Он было ринулся в холл первого этажа, где, как я видел, стояли картонные коробки и клетчатые баулы, но рыжая загородила ему дорогу:

— Ничего не трогайте! Вам нужен отдых.

— Не нужен! Ладно, я в спортзале подремлю, на матах. Пустите, я правда в спортзал… А машину пусть грузят. Я подремлю и поеду…

Рыжая отошла в сторону. Борис Семенович ринулся в холл, свернул налево по коридору и исчез.

— Он не ляжет спать, — вздохнула брюнетка. — На матах? Видела я, как он спит. Ставит мат на ребро, прислоняет к стене — и лупит кулаками, словно боксерскую грушу. Загонит он себя, ей-богу, загонит. Никого не слушает: «Надо ехать! Надо ехать…»

Рыжая вздохнула в свою очередь:

— Они до войны тренировались в нашем спортзале. Не видели? По средам и воскресеньям, целая бригада пенсионеров. Ветераны-мордобойцы, скучно им на покое… И женщины тоже ходили. Борис Семенович из этих, неугомонных.

— Ох, Рита Владимировна, такие хуже всего! Знаете, как они перегорают? Как лампочки!

— Лампочки?

— Ну, лампы накаливания помните? Старого образца? Горит-горит, потом раз! — зашипела, вспыхнула, и все, темнота. Так и эти, бешеные — не поймешь, он еще пашет или уже догорел…

Выбросив окурки в урну, стоявшую у крыльца, женщины ушли в лицей. Сперва я думал пойти за ними, вернее, в спортзал, но сразу отказался от этой идеи. Зачем? Любоваться, как Валеркин дядя лупит мат? А даже если он и не лупит, если он сдался в плен усталости и забылся на стопке матов беспокойным сном — толку-то на него смотреть?

Все, что надо, я уже увидел.

Выбравшись наружу, я побрел к «Ниве». Трижды обошел старушку кругом, уже получив подтверждение тому, о чем подозревал, и привыкая к невозможному. От машины не пахло жильцом, затхлую вонь я бы учуял загодя, и тем не менее…

За рулем действительно кто-то сидел, тут я не ошибся.

За рулем сидел жилец.

Клетчатая рубашка с короткими рукавами. Ярко-красная бейсболка козырьком назад. Шорты цвета хаки. На вид жильцу было хорошо за семьдесят, точнее не скажу. Тощий, жилистый — весь какой-то дубленый, что ли? — он занял место водителя, положив руки на баранку. Смотрел он строго перед собой, не обращая внимания на мою прогулку.

Я еще раз принюхался. Запах отсутствовал.

Забравшись в «Ниву», я сел рядом, на месте пассажира. Даже здесь, вплотную, запаха не было. Пахло лекарствами, едой, взятой в дорогу, разогретой резиной, бензином — чем угодно, только не жильцом. Начало июня редко бывает по-настоящему жарким, но снаружи царила летняя жара. По идее, автомобиль должен был капитально прогреться — но нет, салон наполняла зябкая прохлада. Казалось, работает мощный кондиционер.

Будь я жив, рисковал бы простудиться.

На меня жилец по-прежнему не реагировал. Губы его были сжаты в ниточку, блекло-голубые глаза щурились, как от встречного ветра. Перхоть? Нет, с него ничего не сыпалось. Встреть я жильца в подвале, метро, бомбоубежище, в квартире, наконец — не удивился бы.

Но в автомобиле? За рулем?!

— Надо ехать, — вдруг сказал жилец. — Ехать надо.

И снова замолчал.

Я тряхнул головой, откидывая назад гриву густых волос. Гриву, которой у меня никогда не было, которой сейчас уже не было и у неукротимого Бориса Семеновича. Но ведь когда-то была, да? И Валеркин дядя тряс головой, садясь за руль. Он и теперь, наверное, садясь за руль, по привычке отбрасывает поредевшую прядь.

Привычка — вторая натура.

Ясней ясного, так, что меня от макушки до пяток пробил жутковатый озноб, я представил, как Валеркин дядя садится за руль, чтобы доставить «на передок» очередной волонтерский груз. Вот он, сам того не зная, всем телом вписывается в жильца; вот они крутят баранку в четыре руки, смотрят на дорогу в четыре глаза…

— Надо ехать, — повторил жилец. — Нас ждут.

— Ты его убьешь, — сказал я.

— Боря, нас ждут. Надо ехать.

— Ты его убьешь. Ты это понимаешь?

Жилец не ответил. Он смотрел на дорогу.

— Он долго не протянет. Хватит, а?

И в ответ услышал хриплое:

— Надо ехать.

— Ладно, — я вздохнул. — Где тут твоя лестница?

Как-нибудь вытащу. На вид он не тяжелый. Спущусь, уговорю. Когда он начнет меня слышать, он поймет. Думаю, они дружили с Борисом Семеновичем. Если дружили, он обязательно поймет.

Не станет же он убивать друга?

Я протянул к жильцу руку. Сейчас появится белесая дрожащая паутина, соединит нас пульсирующими нитями, свяжет воедино, я шагну на ступеньки…

Паутины не было.

Ничего не было, кроме рева двигателя и острого, нервного шороха колес по асфальту. «Нива» стояла на месте, и тем не менее я слышал звуки движения. Ветер ударил в открытое окно, забил уши тугими пробками — и все равно: двигатель, колеса. Поезд? Да, где-то неподалеку проехал состав.

Мелькнул указатель: «Змиев».

Надо ехать, подумал я. Надо спешить. Парни ждут, когда мы привезем аптечки. Турникеты. Матерчатые носилки. Иглы для декомпрессии. Бандажи. Сумки сброса.

Еще запчасти для пятьдесят третьей. У них авто в хлам.

— Надо ехать, — произнес я вслух.

И опомнился.

Убрал руку, протянул снова. Никакой паутины, одна дорога. Шум дороги, смысл дороги. Их не было — ужаса, вырубленного щербатыми ступеньками без перил, боли и ненависти, скопившихся клубами пыльной перхоти, депрессии пугающих шумов, несущихся снизу, безнадежности спуска.

Страх? Никакого страха.

Внизу, в уютной и безопасной раковине, никто не прятался. А значит, некого было уговаривать на подъем, выводить наружу, тащить на себе. Вот руль, педали, коробка скоростей. Пачка сигарет в бардачке. И битком набитый багажник за спиной, хотя я точно знал, что там сейчас ничего нет.

…аптечки, турникеты, бандажи…

У этого жильца не было лестницы. У него была дорога.

Он весь был здесь, и только здесь.

— Что мы будем делать? — спросил я. — Как тебя вытаскивать, а?

— Надо ехать, — ответил он.

Приехала вся бригада.

Пока я еще только возвращался к нашим, я всё время ломал голову: кого взять? Наверное, дядю Мишу, это его контингент. Старый водила, упрямый осел, всю жизнь за баранкой… Точно, это по части дяди Миши. Или Эсфирь Лазаревна? Железная леди знает подходцы. Наташа — вряд ли. Короче, я выбирал, взвешивал, а когда вернулся и рассказал Безумному Чаепитию историю жильца без лестницы и про Валеркиного дядю, бешеного волонтера — лампочку накаливания, которая вот-вот перегорит…

Подорвались все до единого. Если кого-то и можно было оставить на квартире без смертельной обиды, так это меня. Набились в машину, как сардины в банку. Тамара Петровна — та вообще первой выскочила за дверь. Сидела рядом со мной, барабанила пальцами по своим внушительным бедрам — репертуар подбирала, что ли?

— Что это? — я попытался угадать мелодию. — «Нас не догонят»?

— Вы с ума сошли! — вызверилась на меня добрейшая учительница музыки. — Этого еще не хватало! Это «Адажио» Альбинони. Если не поможет, попробую из Моцарта…

Я пожал плечами. Из Моцарта, из «Воплей Видоплясова» — лишь бы сработало.

Когда мы подъехали к лицею, «Нива» по-прежнему стояла у ворот, разве что багажник оказался закрыт. Бориса Семеновича видно не было: то ли сон сморил-таки его, бедолагу, то ли голод отправил на поиски чего-нибудь съестного.

— Кто первый? — спросил я. — Кто у нас герой дня?

Бодрился, да. Улыбочку клеил.

А что делать?

Вызвалась Эсфирь Лазаревна. О чем они там говорили с жильцом, уединившись в машине, мы не слышали. Близко не подходили, боясь помешать; глазели с другой стороны улицы. Судя по жестикуляции, беседы шли задушевные, мало-помалу смещаясь в профессиональные, клинические, а затем и в ругательные, майорские, командным тоном.

— Не реагирует, — сухо сообщила Эсфирь Лазаревна, вернувшись. — По всем признакам, это абулия.

— Что? — выдохнула Наташа.

— Отсутствие воли. Осознавая необходимость действия, пациент не способен его выполнить. Не может принять решение, ясно?

— Ерунда, — буркнул дядя Миша. — У него воли вагон и маленькая тележка. Если он до сих пор в дороге, у него этой воли…

— Сам иди! — рявкнула Эсфирь Лазаревна. — Иди и лечи, понял?

Она в отчаянии, понял я. Не знает, чем помочь.

— Я пойду, — сказала Тамара Петровна.

Он живой, думал я про жильца, пока в старой «Ниве» шел концерт. Он такой живой, что впору задохнуться от зависти. У него дорога, а не лестница, цель, а не страх. Он бетонную стену снесет и не заметит, лишь бы проехать на сто метров дальше. Он по-настоящему живой, а мы должны убедить его, что он мертвый. У нас нет выбора, иначе он убьет Валеркиного дядю. Будь ты проклята, война, ты ставишь нас перед таким выбором, что хоть волком вой, хоть в раковину лезь…

С другими жильцами было легче. Со всеми, кроме этого. Ему надо ехать. Нам надо его остановить. У каждого, как ни крути, своя работа.

Своя дорога.

Когда учительница музыки исчерпала репертуар, ее сменила Наташа. Последним был дядя Миша. Я видел, как он что-то втирает жильцу, убеждает, убалтывает, а потом — я глазам своим не поверил! — дядя Миша заворочался, беспомощно глянул на нас через плечо и полез на место водителя, хватаясь за руль.

Жилец ударил его локтем в голову.

Ударил сухо, коротко, резко, я бы сказал, профессионально. При этом взгляд жильца ни на миг не оторвался от дороги. Я даже не был уверен, понимает он, что сделал, или нет.

— Надо ехать, — объяснял мне дядя Миша, когда я помог ему выбраться наружу. Беднягу шатало, он моргал невпопад и плохо держался на ногах. — Ромка, слышишь? Я с ним работаю, а сам понимаю: надо ехать. Парни ждут! Аптечки, турникеты, бандажи… Нет, ты понимаешь?

Я кивнул.

— Ни черта ты не понимаешь! Дурила! Парни ведь ждут… Правильно он меня! Мало врезал, нужно было добавить. Я бы за рулем, если б кто-то на мое место без спросу полез, еще и не так приложил… Убил бы гада! Надо ехать, Ромка! Надо!

Я взял дядю Мишу за плечи. Встряхнул что есть сил:

— Хватит!

— Он не слышит, Ромка. Он никого не слышит. Он едет, его ждут. Ему не до пассажиров…

Ему не до пассажиров, подумал я. Пассажиров он не слышит.

Он не слышит пассажиров.

Кого он услышит?

Я подошел к своей машине, достал проблесковый маячок. Выставил на крышу, включил, дал помигать. Врубил сирену, дал поорать; выключил. Оставив бригаду растерянно молчать за спиной, я твердым шагом двинулся к «Ниве». Встал у окна водителя, козырнул:

— Старший сержант Голосий! Предъявите документы!

Жилец смотрел вперед.

— Предъявите документы! — с нажимом повторил я.

Стекло было опущено, торчал краешек — сантиметр, не больше. Я постучал в этот край костяшкой пальца — так, словно требовал опустить стекло.

— Вы что, не слышите?

Медленно, так медленно, что я еле дождался результата, жилец повернулся ко мне лицом. Оно ничего не выражало, это лицо: кожа, дубленная возрастом, лед глаз. И все равно я едва не закричал от радости. Стоило большого труда делать вид, что я раздражен.

Он больше не смотрел на дорогу. Он смотрел на меня.

— Документы!

Жилец полез в нагрудный карман. Достал права, протянул мне.

— Царев, — прочитал я вслух. — Царев Станислав Викторович. Нарушаете, Царев! Куда это вы летите с таким превышением, а?

— Надо ехать, — прохрипел жилец.

— Так ехать не надо.

У входа в лицей мальчишка лет десяти ставил на место цепь своего велосипеда. Я ткнул в его сторону пальцем:

— Вы чуть не сбили ребенка! Алкоголь употребляли?

— Надо ехать. Парни ждут.

— Вы пили сегодня? Будем делать тест?

— Не пил.

— Вчера? С вечера?

— Не пил.

— Энергетики? Возбуждающие средства?

— Нет. Парни ждут.

— Сколько вам лет?

— Семьдесят четыре.

— В таком состоянии нельзя садиться за руль. Еще и в таком возрасте!

— Парни ждут. Аптечки.

— Вы слышали, что я сказал?

— Мальчик. Велосипедист. Чуть не сбил.

— Да, мальчик. Что же вы творите, Станислав Викторович?

— Надо ехать.

— Да, надо. У вас два варианта: либо мы с вами едем в отдел — либо вы едете домой и ложитесь спать.

— Надо ехать.

— В отдел?

— Надо ехать. Домой.

— Правильное решение. Подвиньтесь, я сяду за руль.

— Надо ехать домой. Надо, да.

— Я отвезу вас домой.

— Аптечки! Турникеты…

— Я отвезу вас домой. Вы ляжете спать. А потом я свяжусь с вашим напарником, и он доставит груз по назначению. Или я отвезу груз сам, обещаю.

— Вы отвезете. Да. Домой.

Уступал место он долго, трудно. Я боялся, что он передумает, что все придется начинать сначала, — нет, Царев перебрался на место пассажира и затих, свесив голову на грудь, словно вдруг задремал. Козырек его бейсболки смешно торчал над затылком.

Я сел за руль.

Дорога, услышал я. Шум двигателя, шорох шин. Мы стояли на месте возле лицея; мы ехали по дороге. Не неслись, мчались, летели, а просто ехали, можно сказать, тащились — километров пятьдесят, не больше.

— Домой, — ясным голосом произнес Царев. — Я еду домой.

— Да, — согласился я.

— Вы везете меня домой.

— Да.

— Домой. Уже скоро.

— Да, скоро.

Минута, другая — и в «Ниве» остался только я.

Когда я выбрался наружу и пошел к нашим, все смотрели сперва на меня, а потом, как по команде, уставились в землю. Тамара Петровна подняла руки, словно хотела зааплодировать, но передумала и неловко стала оправлять одежду.

Даже дядя Миша молчал.

— Мне кажется, что я его убил, — сказал я.

— Это не так, — мягко возразила Эсфирь Лазаревна. — Вы и сами знаете, что это не так.

— Знаю. И все равно…

Будь это сериал, по законам жанра сейчас должен был бы появиться Валеркин дядя. Сесть за руль, что-нибудь сказать, поехать к себе, чтобы наконец-то отдохнуть — или, напротив, без передышки ринуться в очередной рейс, сжигая себя дотла, как если бы ладони Царева по-прежнему сжимали баранку.

Никто не появился. Ничего не произошло.

Разве что взвыла сирена воздушной тревоги, но к этому все давно привыкли.

Июнь 2023