Целитель. Долгая заря

Глава 10

Среда, 10 декабря. Утро

Шотландия, перевал Картер-Бар

Основная дорога из Англии в Шотландию — по магистрали А-1. Они с Брюсом выезжали на взгорья Каледонии именно тем путем — из Ньюкасла, и на северо-запад. Тогда еще беженцев пропускали…

Сейчас широкая четырехполосная автострада перекрыта наглухо. По обе стороны сложены угловатые блокпосты из массивных бетонных блоков, в амбразурах мрачно поблескивают вороненые стволы… А ежели англичанам моча в голову ударит, и они снова попрут на танках, то угодят под перекрестный огонь ПТО!

Опыт есть — многотонные «Челленджеры» весело и жарко горели в конце ноября, их потом оттащили на обочину — бронированные коробки всю ночь чадили белёсым вонючим дымом…

…Бехоев принюхался. Да, тянет гарью, но это, наверное, с фермы старого Уолта.

Встав, подсмыкнув камуфляжные шаровары, Ахмет покинул теплый вагончик КПП. Обычный фургон, просто наварили сверху и с боков листы добротной стали. Автомату не взять, а из пушки… Так пушку еще подкатить надо! С перевала-то всё видать, можно бить по тем пушкарям прямой наводкой… Граница на замке.

Бехоев смешливо фыркнул, вспоминая приказ заносчивого лорда Фэрли. Его светлость услал Ахмета с отрядом охранять шотландское пограничье чуть дальше Корбриджа, занюханного городишки, скучного и угрюмого, будто нахохленного.

От Корбриджа на север уходило шоссе А-68, проложенное поверх древней римской виа, прямой, как копье (зато вид сбоку — чисто синусоида! С горки на горку, с горки на горку…).

И дорогу, которую выкладывали рукастые легионеры, и близкий Адрианов вал растащили по булыжнику еще в Средние века. Зато вдоль А-68 тянутся и тянутся каменные мшистые изгороди, отмежёвывая пшеничные поля, давно скошенные и перепаханные, да буро-зеленые пастбища, где лениво бродят лошади и резвятся черномордые овцы. Пастораль. Буколика.

А уж перевал…

Он-то ожидал увидеть скалистые горы! Ага… Обычная возвышенность в гряде Чевиот-Хиллс. Господствующая высота.

К востоку — Англия, а на запад — Шотландия. До самого горизонта — покатые холмы, травянистые пузыри Земли, кое-где тронутые перелесками.

Чем-то этот край и душу трогал. Возможно, неким глубинным сходством с Россией — тут ведь тоже холод, суровость и неуют.

Даже надпись «Scotland» у пограничного въезда не на жестяном указателе намалевана, а на громаднейшем валуне!

Отзвенит короткое лето, зарядят стылые дожди, осаждая добротные фермерские коттеджи слякотью да распутицей. А скоро небеса все тутошние увалы выбелят и выгладят, как на рождественской открытке…

Бехоев глянул на провисшие тучи, принюхался к зябкому, сырому воздуху. Пахло снегом.

Дубоватые горцы Алан и Грант выскочили без шапок — леденящий ветерок перебирал их рыжие лохмы — и весело козырнули. Ахмет по привычке метнул ладонь к ушанке, и вздохнул с тающим огорчением.

Он уже пытался втолковать добровольцам, что к непокрытой голове руку не прикладывают. Бесполезно…

Зато горский патриотизм зашкаливал — вон, Алан плавно перебирает тросик, выше подтягивая шотландский флаг — белый косой крест на синем фоне — а Грант прямо дуется от гордости. Ну, хоть так…

— Сэр! — к Бехоеву, спотыкаясь, подбежал вечно небритый Дункан. — Сэр! Там четыре БТР, но вроде наши!

Командир опорного пункта мигом сосредоточился.

— Так… Дуй к Ивару, пусть наводит, на всякий случай. Только осколочным! И стрелять по моей команде!

— Да, сэр!

Алан с Грантом уже терлись рядом, тревожно заглядывая в глаза.

— В ружье! — коротко скомандовал Ахмет, и добровольцы испарились. Один бросился к левому блокпосту, другой — к правому.

А бронетранспортеры, взревывая, копотя черным маслянистым выхлопом, уже выворачивали, одолев поворот — место пристрелянное, трехдюймовка броню почикает на счет «раз». В крайнем случае, можно и «Джавелином» приветить, но ракет мало, да и дорогие они…

Один… Два… Три… Четыре старых «Саксона», и у всех на гибких антеннах мотаются, трепещут шотландские флажки.

Перебросив родимый «калаш» на грудь, Бехоев браво зашагал к шлагбауму — позавчера Глен выкрасил его в белый и синий.

Взрыкивая дизелями, БТР подъехали, затормозили — всё, как положено. Откинулась бронедверца… и на скрипучий гравий спрыгнул Эндрю Брюс. Генеральская форма ему шла.

Уж какие повадки у западного воинства, Ахмет знал весьма смутно, поэтому вывел среднее арифметическое, молодецки бросая ладонь к шапке:

— Лейтенант-полковник Акмет. Сэр, ваши документы.

Брюс широко улыбнулся, что было ему несвойственно, и протянул руку.

— Ладно, не шифруйся… полковник Акмет! — весомо сказал он. — Obmoem pozzhe, а пока… Давай, показывай, как вы тут устроились.

— Да как, — хмыкнул Бехоев, зашагав вдоль траншеи. — Как попало! Вон, танк отбили… Да чего там — отбили… «Томми» сами бросили, когда драпали. Тепленьким достался, даже двигатель не заглушен! Ну, лопаты в руки, валом обнесли… — он махнул рукой на свежую насыпь. Над нею высовывалась башня «Челленджера-2». — Влупим, как положено! Ты-то как, мон женераль? — Ахмет прищурился. — Говорят, вычислили тебя!

— Меньше «Би-Би-Си» слушай! — ухмыльнулся Брюс, и добавил со значением: — Так было задумано. Шустрик из Елисейского дворца новым Наполеоном себя возомнил, коалицию сколачивает. Видать, в Лондоне поняли, что в одиночку не совладают с «сепаратистами»… Италию уже подтянули, Испанию, еще какую-то мелочь пузатую… А вот ФРГ твердо держится нейтралитета! Смекаешь? Да и не с одним я Шрёдером вёл задушевные беседы… С Примаковым встречался. — Тонкие губы Эндрю повело в усмешку. — Спецпосланник короля со спецпосланником президента. Знаешь же сам, у русских в ходу такой лозунг был: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи!» Ну, за всю КПСС не скажу, а вот у Евгения Максимовича все три качества в наличии. Seli ryadkom, pogovorili ladkom… М-да… — Он длинно вздохнул, переходя на русский: — Мы уже чуть ли не двадцать «опорников» объехали вдоль границы, и везде один и тот же вопрос: «Чего тянем⁈» А того, отвечаю, что мы блокировали базу Королевского флота Клайд — все четыре атомарины «Вэнгард» наши, вот только служить на них некому! И ладно, там, подлодки, мы же всё равно сделаем Шотландию нейтральной — «Трайденты» свезем на склад и сложим штабелем. А кто выведет в море пару патрульных кораблей — весь наш грозный флот? Нет, мы на месте, конечно, не сидим — подтягиваем народ, так ведь это сколько учить экипажи, да слаживать! Ну, еще мы блокировали авиабазу Лоссимут… И тот же вопрос: кому летать на «Тайфунах» с «Посейдонами»? Правильно товарищ Сталин говорил: «Кадры решают всё!» А мы, пока наберем моряков и летчиков, года два потеряем точно! Вопрос: станут ли англичане терпеливо дожидаться, пока мы сколотим вооруженные силы? Ответ отрицательный. Стоит только объявить суверенитет, как тут же нападут! И плевать они хотели на право самоопределения… — сквозь хмурость пробилась улыбка: — Нэ журысь, полковник! Выдам тайну: нам в помощь идет 7-я оперативная эскадра советского флота! Многие кривятся, знаю. Ничего, это пройдет. Как налетят Королевские ВВС, как начнутся бомбежки… Мигом запищат: «Уэлкам! Добро пожаловать, товарищи!»

— Когда? — разлепил губы Бехоев. Сердце заколотилось, словно газующий мотор.

— Перед самым Рождеством, — серьезно и негромко ответил Брюс. — Дня за два-три до подхода 7-й ОпЭск… Понимаю, выглядит это мерзко, но мы должны подставить людей под удар англичан, чтобы сплотить их! Чтобы не было вопросов, кто враг, а кто друг! Провозгласим независимость, коронуем Арчи Стюарта в эдинбургском соборе Святого Эгидия — и это как сигнал для Лондона… Понял, товарищ полковник?

— Понял, товарищ бригадный генерал, — усмехнулся Ахмет. — У нас, в лихие годы Гражданки, прапорщики в маршалы выходили, и ничего… Сдюжили. Только… — заметив, что любопытные Алан с Грантом совсем уж близко, а уши у них буквально шевелятся, он перевел разговор на «инглиш»: — Нам бы парочку орудий, а лучше САУ, и чего-нибудь зенитного… Желательно, с зенитчиками! — Полковник приосанился, и с чувством сказал: — Велика Шотландия, а отступать некуда. За нами Эдинбург!

Суббота, 13 декабря. Позднее утро

Московская область, Малаховка

Редкий выдался выходной — я был один, и в доме зависла тишина. По такому случаю заленился, даже на работу не вышел. Дайте человеку побыть наедине с самим собой!

Валялся я недолго, но в душ не пошел, отговорясь перед совестью — баньку, мол, истоплю. Разве ж сравнится калёный парной дух с убогим душиком⁈ И совесть, ворча для порядку, утихла.

А мне и впрямь пришлось в истопники да банщики подаваться. Морозец стоял легчайший, ветер не завевал. Раздерганные тучи — пасмурные составы, груженые снегом — тянулись по небу, напуская холод, но осадков не ожидалось. Я и разохотился.

Наколол дров, затопил печь, подкачал воду с колонки…

Огонь гудел, радуясь тяге; за щелью чугунной дверцы неистово металось пламя, и в выстуженном предбаннике теплело. Парная градус за градусом копила волглый жар.

— Нормально! — заценил я.

И тут же ультимативно пиликнул радиофон. Терпеть не могу звонков в неурочное время! Они предвещают неприятности — примета у меня такая… Или просто нарушают планы. И номер незнакомый…

— Алё! — сказал я резковато.

— Михаил Петрович? — неуверенно отозвался радик. — Извините, что беспокою… — Голос заторопился. — Это Стругацкий, Борис Натанович! Возникла оч-чень необычная ситуация… Мы тут вдвоем, я и брат… Скажите, как бы нам с вами пересечься? Это, вообще, возможно?

— Вполне! — ответил я, успокаиваясь. — А приезжайте ко мне, в Малаховку!

— Да? — «Тесла» донесла волну ободренности. — А когда?

— Да прямо сейчас! Я как раз баню растопил. Записывайте адрес…

Братья были похожи — круглолицые, очкастые… Только Аркадий Натанович отрастил усы и выглядел помогутней, хотя ему уже под восемьдесят.

Впрочем, в бане все равны, а я решительно отмел потуги «сначала поговорить», и всё у нас свелось к простейшим фонемам: старший брат в парной ухал, а младший охал.

Окатились колодезной водой — и марш одеваться! Или по второму кругу? Нет? Тогда… следующим пунктом плана мероприятий значится посещение гостиной и распитие… ну, скажем, чая.

Напаренные и довольные, мы еще пуще раскраснелись, сидя у самовара. Баранки свежие, чай крепкий, а коньячок — так, сугубо для запаха…

— Излагайте, Аркадий Натанович, — томно улыбнулся я.

Стругацкий покивал, пригладил растрепанные мокрые волосы, и начал звучным баритоном:

— Всё как-то… необычно. Такое впечатление, будто угодил в собственную книгу! А началась эта странная история неделю назад… Или раньше? — обратился он к Борису.

— Позже, — сказал тот, причмокивая, и добавил сахарку.

— А, ну да… — покивал старший брат. — На часах было полдесятого вечера, когда в дверь позвонили. Я, помню, почувствовал острое раздражение — опять, думаю, какой-нибудь непризнанный гений со своим неформатным шедевром! Это Борька любит возиться с молодыми и подающими надежды, а меня увольте… Открываю, а за дверью стоит маленький, щупленький мужичок с длинными, но редкими волосёнками… какой-то невыразимой сивой масти. Увидал меня, заулыбался и блеет: «Добрый вечер! Простите, что поздно, так я прямо с вокзала… Очень прошу: хоть ло-ожечку мафуссалина! О-очень надо!» У меня сразу голова кругом, а потом я его вспомнил! Мы в девяносто первом встречались… опять-таки, при странных обстоятельствах. Закатились как-то в Комарово, я себя неважно чувствовал тогда. Врач всё морщился — не нравились ему мои анализы! Велел заново сдать неделю спустя, чтобы понять динамику… Ну, и вот. Сидим мы вдвоем в столовой, и с отвращением ковыряем овсяную кашу. А этот… престарелый хиппи от нас наискосок — выедает кисель ложкой из стакана, да сёрбает смачно, да причмокивает в манере Варенухи. Бесил он меня! И тут входит Анна… отчества не помню… и ставит передо мной на стол бутылку «Боржоми». Говорливая была — страсть! Я тогда не всё понял из ее монолога… В общем, какой-то целитель передает сию минералку, якобы «заряженную», и настоятельно просит испить хотя бы стакан. Ну… — Он повел плечами и поправил очки. — Я эту публику не выношу, экстрасенсов всяких, знахарей с колдунами… Вон, Боря знает! Но тогда мне было не до материалистических понтов — налил полный стакан, да и выкушал. Не лезла в меня минералка, но я ее затолкал. И тут этот хиппи: «А чего это у вас?» Я глянул на него, как Ленин на мировую буржуазию, и огрызнулся: «Раствор мафуссалина!» А тот, видимо, читывал «Хромую судьбу», и аж затрясся: «А не плеснете ли? О-очень надо!» Я налил страждущему полстакана, и тот его мигом осушил…

— А теперь, значит, опять приспичило, — вставил Борис, — и он приперся к Аркаше на Вернадского!

— Именно, — кивнул Аркадий Натанович. — Ну, я руками вожу — нету, мол, эликсира! Ни ложечки, ни пол ложечки. А мужичок вздохнул только. «Ну, ладно, — говорит, — что ж тут поделаешь… У меня тогда, двенадцать лет назад, рак горла вылез. Вторая стадия. А выпил вашего „мафуссалина“ — и всё за какую-то неделю прошло! Спасибо вам, что живой!» Поклонился, и ушел. Ага… А я полночи не спал! То сижу, то хожу — и думаю. Вспоминаю. Под утро только заснул, а часиков в десять Боре позвонил…

Борис Натанович сходу принял эстафету.

— В тот же день я, как доктор Ватсон, съездил в Комарово, — повел он рассказ. — Думал найти хоть какие-то следы того целителя! Спрашиваю у персонала, где Аня, описываю ее, а мне и говорят: Анна Станиславовна уже третий год, как на пенсии! Сначала я огорчиться готов был, но быстро выяснил, что «свидетельница» проживает неподалеку, на 2-й Дачной, и заявился к ней домой. Она, представьте, меня узнала, говорила много и бурно, пирогом накормила — и показала фотографию, где она в халатике белом, в косыночке, вся такая улыбается, а за ее спиной — тот самый целитель! Лица не разобрать, но он как раз садился за руль «Волги», а номер виднелся четко… Московский номер!

— Только мне Боря дозвонился, — перехватил инициативу Аркадий, — только я номер записал, тут же тезку набираю, Вайнера: «Помоги человека найти!» Аркаша побурчал, но минут через двадцать звонит: «Пиши! Улица Строителей, „красный дом“… И телефон! Диктую…» А дальше… — он замялся.

Борис Натанович хихикнул.

— А дальше Аркадий заробел! И просит, чтобы я сам с вами связался! Ну, и… — младший брат развел руками. — И мы здесь!

Оба моих гостя, не сговариваясь, глянули на меня.

— Что вы так смотрите? — усмехнулся я. — Хотите, чтобы на манер Холмса, попыхивая трубкой, раскрыл тайну? А это, пользуясь вашими же наработками, тайна моей личности! Ну… Ладно. Сознаюсь! Да, это я передал бутылку с заряженной минералкой тете Ане, и очень рад, что вы ее выпили. Ну-у… Ну угораздило меня родиться целителем, хотя, если честно, душа к медицине не лежит абсолютно! — помолчав, подумав, решил, что разоблачаться не стоит. — Я ничего не понимаю в анализах и рентгеновских снимках, да мне это и не нужно — и так вижу, что не в порядке. У вас, Аркадий Натанович, тогда, в девяносто первом, набухала опухоль… Рак печени. Вы бы не дожили до девяносто второго — как я мог такое допустить? Но пугать вас, уговаривать на пару сеансов бесконтактного массажа мне не хотелось, вот я и подсунул вам минералку — такой, опосредованный способ, иногда даже действенней прямого целительства.

— Ага… — протянул, почти что выдохнул Стругацкий-старший. — Выходит, судьба у меня и впрямь хромая… Но все же надо ей шепнуть: «Мерси боку!» Хотя бы за то, что мы с вами случайно пересеклись…

Я уселся поудобней.

— Отнюдь не случайно, Аркадий Натанович! Ну, чем мы в своем Институте Времени занимаемся, как-то в газетах мелькало… Правда, журналюги всё перепутали, а мы их поправлять не стали! Но не о том речь. Мы, помимо нашумевшей хронодинамики, разработали теорию дискретного пространства и теорию взаимопроникающих или совмещенных пространств… Да-да-да! Вы их придумали, а мы — открыли! Каппа-пространство не исследовано вовсе, однако мы его не трогаем — там иная физика, как в «Дзете»… Самые же интересные изо всех — «Альфа», в котором мы с вами и пребываем, «Бета», «Гамма» и «Дельта». Все они синхронные, сопредельные и… Не знаю, как в дельта-пространстве, а вот в «Бете» и «Гамме» живут-поживают, да добра наживают более-менее точные реплики человечества. Почти у каждого человека из нашей «Альфы» найдется двойник в Сопределье… Не верите? — мои губы искривились в усмешке. — Я там был! Жил и в «Гамме», и в «Бете»… А свою сволочную копию отметелил!

Писатели недоверчиво запереглядывались, и набросились с вопросами — жадно, взахлеб! Глаза горят, стекла очков потеют…

Я поведал им печальные истории Инны Гариной и Мстислава Ивернева, рассказал об экипаже «Атлантиса», о чудовищном «проколе», учиненном Шкляренко-Карлайлом.

Отпыхиваясь, ошалело тряся головой, Аркадий Натанович воскликнул:

— Но, постойте, Михаил Петрович! Это же всё наверняка сверхсекретная информация, а вы ее… нам…

— Разболтал? — усмехнулся я. — Уверяю вас, с высочайшего разрешения! Товарищ Шелепин в «Бете» давно, хоть и строго дозированно, «сливает инфу» о Сопределье, чтобы народ не испытал однажды острый когнитивный диссонанс или шок. Надо и наших людей готовить, пусть привыкают к мысли, что прописаны не в отдельной квартире, а в коммуналке! Готовить через фантастику — научную, добротную. И кому же еще, если не Стругацким?

В этот момент я почти ощущал, как в писательских головах вихрятся мысли, генерируются идеи, плодятся сюжеты!

— «Сопределье»… — медленно выговорил Борис Натанович, щурясь и будто пробуя слово на вкус. Или название повести?

— Постойте! — беспокойно выпрямился Аркадий. — Это что же… И мы там есть⁈ За этим… за локальным барьером?

— А как же! Только… — я покосился на него.

— Договаривайте! — серьезно сказал старший брат.

— В «Гамме» ваш двойник, Аркадий Натанович, скончался осенью девяносто первого, — раздельно проговорил я. — А вот в «Бете»… Минутку!

Перебрав книги на полке, выложил на стол три потрепанных томика.

— «Страшная большая планета», «Операция 'Вирус» и «Родился завтра». Эти книги — из «Беты», переиздавались где-то в восьмидесятых… Конечно, доказательство их иномирности — так себе… Хотя… У нас-то действует Донецкое книжное издательство, а в «Бете» ХХ съезд вел не Хрущев, а Берия… Хрущева с Маленковым расстреляли. И ничего не переименовывали, а на Мавзолее по-прежнему две великих фамилии вместе, одна над другой — «Ленин Сталин»… Вот, адрес издательства! Донецко-Криворожский ФО… федеральный округ, наверное… город Сталино.

Борис Натанович неодобрительно поджал губы — в шестидесятые братья не избежали либерального поветрия.

— И Сталинград у них остался?

— И Сталинград, — усмехнулся я, — и Сталинабад, а в ГДР — Шталинштадт. Плохо? Зато у того СССР, что в «Бете», с китайцами дружба навек, как в песне! Да и сам советский народ не терпел разброда и шатания, как у нас после хрущевской брехни о «культе личности»! Не знаю, не жил тогда, чтоб судить, был ли культ, но личность — была! И что хорошего в том, чтобы по ночам, втихушку, демонтировать памятники вождю? Приезжают военные на тяжелых грузовиках — пока никто не видит! — вырывают статую автокраном, как зуб мудрости, и увозят в никуда! Хорошо это? — Во мне вскипало ожесточение. — А сказать вам, что сейчас творится в «Гамме»? Могу! В роковом девяносто первом там развалили Советский Союз. Расплодили буржуев, по блату раздали заводы, газеты, пароходы! И мафия завелась, и наркотрафик заработал, как часы. Девчонки-выпускницы мечтали стать валютными проститутками, а пацаны — бандитами! Хорошо? Кандидаты наук «челночили» — мотались в Турцию за шмотками, а на родине торговали женскими трусами, чтобы заработать на булку с маслом! Какая наука, если на Байконуре попы ракету святой водичкой кропили, а в «Бауманке» открылся факультет теологии! Какие идеалы, если в Москве демонтировали памятник Дзержинскому… — Мои губы зло дернулись. — Помню, как эти либерасты лазили по Железному Феликсу, опутывая его канатами, точно злобные лилипуты на Гулливере! Но это что… Вот на Украине развернулись, так развернулись! Тотальный снос изваяний — и Ленину, и Ватутину, и Пушкину — всем «москалям» подряд! А титульная нация радостно машет жовто-блакитными флагами: «Украина — цэ Европа!», и на освободившиеся постаменты громоздит Бандеру, в мраморе или в бронзе! Хорошо?

— Нет… — вытолкнул Борис Натанович, и промямлил беспомощно: — Но… он же фашист!

— Тысячи фашистов маршируют в Киеве — по проспекту Шухевича! — резко выговорил я. — С факелами… Зигуют… Зато свобода и демократия, права человека и частная собственность на средства производства… — Мне моментом взгрустнулось, даже плечи поникли. — Ах, Борис Натанович, я вас прекрасно понимаю! Сам переболел всеми этими идеями… их западным ветром надуло… пока не понял, что либерализм был и остается философией мещанства, писанной для той эгоистичной обезьяны, что сидит в нас. «Ты свободная особь! — нашептывают ей. — У тебя есть права, а обязанности зачем? Пускай их государство исполняет! Чего? Какой еще долг? Священный⁈ Запомни: ты никому ничего не должна! Танцуй и веселись! Жри и трахайся! Жизни?.. Чего — жизни? А, смысл жизни… Ха! Автомашину купи с магнитофоном, пошей костюм с отливом — и в Ялту!»

Я смолк, остывая, но и Стругацкие притихли. Аркадий Натанович глубоко задумался, лишь брови у него шевелились — то нахмурятся в затруднении, то вскинутся, словно поражаясь явленному мыслеобразу. А глаза Бориса Натановича, совсем недавно полные смятения, заволакивались подавленностью.

Меня отпустило, и я проворчал:

— Про «Гамму» — это зря, наверное…

— Нет… — младший из братьев покачал головой. — Вовсе нет… Конечно, наша юная вера в коммунизм отдавала наивностью девственных умов, но… Взять — и отринуть! Тоже, знаете ли…

— … Во-во… Отринуть — и остаться на пепелище, — забрюзжал старший, страдальчески морща лицо. — Да вы не волнуйтесь, Михаил Петрович, это у нас тот самый шок, который вы поминали давеча. Ничего, переживем. Передумаем, переосмыслим… Шибанули вы нас информацией… — он закряхтел, смущенно посмеиваясь. — С размаху шибанули…

— А давайте выпьем? — я хлопнул в ладоши, и крепко потер их, словно в предвкушении. — О, кстати! В продаже роль-мопс появился.

— Да вы что? — раздельно выговорил Аркадий Натанович.

— Пасифунчики! — утробно пророкотал Борис Натанович.

— Белый хлеб в наличии, — ухмыльнулся я. — И штук пять вареных яиц. Вкрутую!

— Тащите! — велели братья.

Пасифунчики суть кулинарный изыск, но простейший — маленькие бутербродики с ломтиком крутого яйца и свернутым анчоусом. В шесть рук мы их наготовили изрядно, а роль-мопсы выудили из стеклотары и аккуратненько разложили по тарелкам. Я украсил стол нездешними бутылками коньяка, текилы, виски… но тут в сенях затопали, дверь распахнулась — и «три грации» явили себя.

— Мишечка! — воскликнула Рита, облитая шикарным брючным костюмчиком. — Тебе мама шарлотку отполовинила, чтобы ты не схуднул… Ой! — замерла она, узрев гостей, и расцвела улыбкой. — Здравствуйте!

— А я вас сразу узнала! — воскликнула Инна, красуясь в платье ниже колен, но с умопомрачительными разрезами. — Здрасьте! Мишечка, — всполошилась она, стягивая коротенькую меховую курточку, — а ты гостей кормил хоть?

— Я? Э-э…

— Знаю, что ты «Э-э…», — хихикнула Инка, дефилируя на кухню. — Сейчас я!

Наташа вошла последней, щедро делясь синевой глаз.

— Здра-авствуйте… — пропела она, и озорно улыбнулась, оглядывая стол. — Горячего нет, но горячительное в наличии!

— Ну, вот и дожили, Борька! — хохотнул Аркадий Натанович, расправляя плечи и втягивая живот. — Окружили нас! Тройной красотой!

— Мы не пропускаем ни одного выпуска «Звезды КЭЦ», — оживленно заговорил Борис Натанович, переводя взгляд с Риты на Талию, и обратно. — И журнал «Телерадио» специально купили, с вашим интервью… Рита, да?

«Главная жена» обворожительно улыбнулась и присела в изящном книксене.

— Ваша мама была доцентом, как я понял?

— Да, она преподавала хозяйственное право в одесском универе.

— А мой папочка — знаменитый геолог, гляциолог и селенолог! — важно заявила Инна, внося поднос. — Сиди, сиди, Мишечка, я сама!

— А вы — Наталья? — подал голос Аркадий Натанович. — Помнится, в интервью к вам обращались по имени-отчеству… Наталья Мстиславовна? Уж не внучка ли вы того самого Максимилиана Федоровича, который в Мургабе «серые кристаллы» намыл?

Наташа улыбнулась неласково.

— Тут всё сложно, Аркадий Натанович. Дед умер задолго до моего рождения, бабушку я тоже никогда не видела, а с отцом… — она испуганно глянула на меня, но я успокаивающе кивнул.

— Они в курсе про «Бету», я им рассказал.

Успокоенная, Талия сдержанно договорила:

— Отца я увидела уже взрослой женщиной и… А! Что толку? Папа был нужен той, маленькой Наташе! — взяв коротенькую паузу, она коварно улыбнулась: — А мою маму звали Татой…

Аркадий стремительно наклонился.

— Татой Черных⁈

— Паспорт с такой фамилией достал ей Вильфрид Дерагази, — спокойно проговорил я, включаясь в Наташину игру. — На его усохшую мумию мы наткнулись в пустыне Негев, где снимали «Видео Иисуса»…

— И нашли там первые иверниты! — похвасталась Инна, освобождая еще один поднос. — Дэ Пэ… э-э… Дмитрий Павлович Григорьев не цеплял на себя лавры первооткрывателя. Я смотрю, с его подачи «ивернитом» называют все иттриево-алюминиевые гранаты подряд, независимо от цвета и опалесценции.

— «Великий и Ужасный» воспользовался своим приоритетом, как автор первого… опубликованного описания нового минерала, ну и положением зампредседателя Международной… Минералогической Ассоциации, — добавил я, с усилием откупоривая заветные сосуды. — Дэ Пэ справедливо решил, что иттрогранат должен носить имя его первооткрывателя, а им был Максимилиан Ивернев. Йодер с Кейтом тут как бы ни при чем, они в пятьдесят первом всего лишь синтезировали минерал, который за полвека до них обнаружил в природе дед Натальи…

И тут мне на ум пришли обстоятельства открытия психодинамической флуоресценции. Я хмыкнул, встретился глазами с Дворской — она поняла и опустила глаза.

— Картошка… Селедка… Бефстроганов… Котлетки я тоже подогрела… — Инна с наигранной озабоченностью оглядела стол. — Мишечка, нарежь хлеба, пожалуйста!

— Слушаюсь и повинуюсь…

Выждав минутку, она незаметно просочилась на кухню, где я усердно шинковал «Орловский».

— Я правильно тебя поняла, — резво зашептала она, — ты считаешь, что свечение ивернита в психополе надо назвать «эффектом Видова»?

— Ну да, тоже ведь справедливо… Олег, конечно, балбес и сам не до конца понял, что он случайно открыл, но, когда встанет вопрос, как назвать явление, а он когда-нибудь встанет, я не буду присваивать себе чужую славу и расскажу, как было на самом деле. А дальше пусть коллеги-физики решают…

— Ну, и правильно! — чмокнув меня в щечку, Инна громко воззвала: — К столу, товарищи! Наливаем и накладываем!

За большим овальным столом место нашлось всем. Я плеснул себе коньячку, и поднял рюмку.

— А какой тост сказать?

— Аркадий Натанович! — заерзала Инна. — А у вас какие любимые тосты?

Стругацкий-старший хохотнул. Рита подлила ему виски на два пальца, и он поднял бокал.

— Раньше, помню, был популярен тост: «Нехай все мы будем здоровы, а они нехай все подохнуть!»

Хозяева и гости рассмеялись, после чего вдохновился Борис Натанович.

— А в моей компании говорили так: «За превосходство советской науки!»

— Прекр-расный тост! — заценила Инна, подхватывая рюмку. — Ура-а!

Рассыпался тонкий перезвон.

— Кому пасифунчиков?

— М-м… — отведала Наташа. — Вкушно! Аркадий Натанович, о чем задумались?

— Переосмысливаю жизнь, Наталья Мстиславовна, — грустно улыбнулся Стругацкий.

— Просто Наташа!

— Понимаете, Наташа… — пригорюнился писатель. — Сегодня мне открылось столько всего… Наверное, за последние лет сорок я не узнавал столько чудесного, таинственного, достоверного! И… Знаете, мне стало больно на неделе, когда вы с Ритой вели свою программу, рассказывали о съемках «Часа Быка». Больно, гадко… А сегодня я вижу дочь той самой Таты! И мне снова горько! И обидно… Понимаете… мы же в молодости по-настоящему дружили с Иваном Антоновичем, и он нам помогал, и был для нас, как учитель. А потом мы написали «Улитку на склоне» — и разругались! Иван Антонович сказал… Как, Боря, помнишь точно?

— Дословно, — вздохнул Борис Натанович. — Сказал, что мы окончательно отошли от солнечной эстетики коммунистического Мира Полудня к сатире на социалистическое общество, чернухе и скептицизму! А «Улитку на склоне» назвал «кафкианством» и «мелкотравчатым возмутительством».

— А ведь он был прав… — еще шибче посмурнел Аркадий Натанович. — Отошли. Потом мы как будто помирились, но былое доверие уже… — он развел руками.

— Еще бы! — криво усмехнулся Борис Натанович. — Мы так далеко отошли, что заблудились в том самом Лесу! Иван Антонович это понимал, чувствовал, а мы нет… Ефремов был воистину огромным человеком — он и физически-то был огромен — без малого двухметровый человечище, ручищи, ножищи, мощный голос, — но он был еще и гигантом мысли, великим эрудитом, блистательным рассказчиком и бесстрашным бойцом!

— А вы вернитесь в Мир Полудня, — медленно проговорила Инна, чуточку бледнея. — И напишите что-нибудь такое… Тако-ое!

Стругацкие переглянулись.

— Напишем, — твердо пообещал старший брат.

— Напишем! — эхом откликнулся младший.

Рита пристально вгляделась в их лица.

— Наташ… А давай их обоих затащим на «Звезду КЭЦ»?

— Давай! — обрадовалась Талия. — И всё-всё-всё выспросим!

— А вдруг они будут против? — гибко потянулась Инна.

— Не устоят! — Наташины глаза просияли чистой лазурью осеннего неба. — Я им покажу мою семейную реликвию, и даже дам подержать!

— Подвеску Витгенштейна? — еле вымолвил Борис Натанович, недоверчиво и с изумлением.

— Её самую — с гелиодором и четырьмя ивернитами, теми, что дед в пятнадцатом году нашёл!

— Мы согласны! — прогудел старший брат. — Для нас подержать такой артефакт… Да это всё равно, что Леониду Когану взять в руки скрипку Паганини! — Он подлил всем, до кого смог дотянуться — Талии, Инне, Борису, и поднял граненую рюмку: — Ну, за присутствующих здесь дам!

Колкий переливчатый звон смешался с хрустальным женским смехом…