Бог из глины

10. Страна волшебных грез (окончание)

Надежда спустилась вниз. Сергей уже допил молоко, и теперь сидел за столом, думая о чем-то своем. Наде не понравилась его улыбка. Она словно блуждала по лицу неприкаянной странницей. Создавалось впечатление, что кто-то влез в тело ее мужа, и теперь примерял улыбку, пробуя различные выражения.

— Привет — Надя пристально всматривалась в лицо мужа.

Сергей рассеянно кивнул в ответ.

— Не спишь? — Надежда нахмурилась.

— Как видишь… — Сергей встал из-за стола, и слегка покачнувшись, прошел мимо. Открыв дверцу холодильника, он некоторое время застыл, повернувшись к жене спиной. Надежда безучастно наблюдала за тем, как Сергей придирчиво изучает содержимое холодильника, словно решая сложное уравнение с множеством неизвестных.

Прежний холодильник, с постоянно гаснущим светом, и выпадающей крышкой морозилки, они оставили в старом доме. Так же как и множество вещей, которым нашлась замена — Сергей решил не загромождать новое жилище разным старьем, поскольку в этом доме и так имелось все необходимое. Несмотря на это, первые недели пребывания здесь, Надежда не находила себе места, бродя словно тень по комнатам, привыкая к новой обстановке. Точно так же в свое время она привыкала жить с мужем в том, прежнем доме.

Ей не нравилось здесь — дом словно давал понять, что она чужая. Несмотря на то, что здесь было намного просторнее, Надя чувствовала себя словно в клетке — дом подсматривал за ней, подслеповато вглядываясь немытыми окнами, хмурясь крупными трещинами в стенах.

(То ли еще будет, крошка!)

А еще ее не оставляло чувство, что с этим домом связано что-то нехорошее, словно он был местом, откуда ведут сотни дорог, и ни одна из них не заканчивалась там где может быть уютно молодой неухоженной толстушке, с помятыми формами, и остатками былого оптимизма.

Держи выше свой любопытный носик, детка, если не хочешь докопаться до чего-то такого, о чем никогда не желала знать. Иногда знание обременяет, и проще накрыться с головой плотным одеялом, чтобы не видеть, не слышать, не обонять того, что находится рядом, стоит только вытянуть руку из-под одеяла, и тогда…

(О, тогда!)

Тогда можно горько пожалеть о том, что была такой любопытной!

Впрочем, у тебя не хватило пороху заглянуть в шкаф, и теперь счет один ноль в твою пользу. Пока…

Сергею надоело пялиться в открытый холодильник, и он с силой захлопнул дверку. Обернулся.

— Что-то есть перехотелось — почему-то виновато пробормотал он. Надежда безразлично пожала плечами.

Он подошел к столу, за которым примостилась жена, и встал, упершись ладонями в потемневшую столешницу. Надя увидела, как на тыльных сторонах его рук вспухли узловатые вены. Сильные руки мужа, когда нужно могли быть мягкими и нежными, но сейчас они напряглись, словно готовые сорваться с места, и окончить движение звучным шлепком где-то в районе ее лица.

(Ничего личного детка, но иногда ты бываешь такой занудой!)

Что-то сумрачное пронеслось по кухне. Словно ветерок пролетел к выходу, заставив по пути всколыхнуться кончики черных штор, обшитых некогда золотистой бахромой.

Сергей тоже почувствовал это. На секунду ему показалось, что стены комнаты поплыли, меняя очертания. Но этого, конечно, не могло быть.

Хотя, это ощущение, когда сквозь тебя что-то проносится, было странно знакомым. Как будто…

(Что?)

Что-то, чему нет названия, или есть, но спрятано где-то в глубине, так далеко, что уже не найти, как бы ни старался…

Сколько Сергей себя помнил, всегда чувствовал какую-то странную темноту. Точнее он не мог выразить словами, но с самого детства остался кусочек памяти, занавешенный темными шторами, такими же, как и те, что скрывали за собой тамбур с тремя дверями.

Словно кто-то забрал часть жизни, оставил сосущую пустоту, похожую на персональную черную дыру, в которой пропадало все, что имело неосторожность приблизиться. Каждый раз, пытаясь покопаться в замшелом детстве, чтобы отобрать особо приглянувшиеся воспоминания, Сергей натыкался на непроходимую преграду. Не то чтобы он не помнил, что происходило с ним в те далекие деньки, пропитанные запахом лимонных долек желе, просто кое-что из этого казалось заключенным в непроницаемую оболочку, и любые попытки заканчивались звенящей головной болью.

И то, что скрыто, волновало не меньше чем все те приятные и не очень воспоминания, которыми забита голова Сергея — терять что-либо было не в его правилах. Но черная дыра оставалась все той же доброй старой черной дырой и можно было прижимать ладони к вискам, сидя на диване, покачиваясь в такт мыслям, что словно волны разбиваются о препятствия, разбрызгиваясь миллионами капель, и холодеть от осознания того, что есть что-то в твоей голове совершенно недоступное для тебя, и как бы ты не старался, это надежно упрятано в твоих свихнувшихся извилинах, и достать его нет никакой возможности.

Иногда, впрочем память подбрасывала отдельные кусочки, которые при желании можно было собрать в одну цельную картину, вот только то, что получалось, заставляло забросить всякие попытки поковыряться в прошлом, пускай оно и было тем самым, взаправдашним.

Вечер за окнами съел очертания улицы. Темные силуэты домов, похожи на щербатые зубы великана. Свет неоновой лампочки в настенном светильнике заставляет колыхаться удлиненные, причудливые тени.

Сережка затаился и ждет.

В голове затихает призвук колокольчиков, а в прихожей сильная рука давит на кнопку выключателя. Хрустит пластмасса и комнату заливает холодный призрачный (словно от медицинской лампы) свет.

— Коля, я прошу… — тихий испуганный шелест.

В прихожей топот, как будто огромное неуклюжее существо топчется на месте, цепляя длинными руками одежный шкаф, — ему тесно и неудобно в узком коридоре, оно пробирается все дальше и дальше, отрезав путь к выходу.

Из-под неплотно закрытой двери спальни выбивается тонкая полоска света — она дрожит в такт голосам, что ссорятся там, за ней. До Сережки долетают обрывки фраз.

— Нет…, не надо… — всхлипывания матери, которые безжалостно перебивает яростное бормотание отца.

— Как же… все рады отцу!

— Ты пьян! — отчаянный визг.

Хлесткий звук пощечины. Еще один.

Удар и крик, вздрагивают стены, вздрагивает дверь, отчего полоска света становится немножко шире. Сережка вжимается в пол — он забрался под кровать, и теперь дрожит маленьким разгоряченным комочком, чувствуя, как что-то подкатывает к низу живота. Колени ощущают каждую неровность пола — вот шляпка гвоздя, чуть выступает из дерева, царапает ногу.

Шум за дверью нарастает. Приближается.

Сережка зверьком смотрит на нее, сливаясь с темнотой спальни. Сейчас ему хочется самому стать тьмой, чтобы никто никогда не нашел его.

Дверь чуть поскрипывает, затем наступает тишина. Сережка с трудом переводит дух — возможно в этот раз все обойдется, и можно будет осторожно, не производя лишнего шума, выбраться из-под кровати, чтобы нырнуть под одеяло, и перевести, наконец дух.

Сейчас, еще пару минут и…

Дверь содрогается от удара. Острый клин света превращается широкую полосу, она разделяет благословенную темноту, режет на части. Дверь распахивается и в прямоугольнике света, отчетливо выделается темный силуэт существа.

(Вылезай маленький говнюк, я знаю — ты здесь!)

— Сережа! — требовательно хрипит существо.

На самом деле, и Сережка знает это — отец не хочет сделать ему плохо. Просто… у него не всегда получается быть хорошим, как он не старается. Иногда ему все же кажется, что неведомое существо вселилось в отца, и управляет им, полностью подчинив волю и разум.

— Сереженька… — голос существа приторно сладок, но Сережка не верит ему. Он знает, что на уме у существа.

(О, парень, поверь — ничего хорошего для тебя!!!)

Все его помыслы — только об одном:

Рвать!

Убивать!

Получать удовольствие от осознания своего могущества!

И оно не остановится, пока не получит, чего хочет.

Так было не всегда. Просто в последнее время у отца так много работы! Нет ничего удивительного в том, (глаза мамы Марины становятся огромными, словно подчеркивая правоту ее слов), что иногда он не в духе.

Несмотря на свои четыре года Сережка уже достаточно взрослый, чтобы сообразить, что ничего такого не происходит на самом деле. Существу не интересны ее объяснения, которые она выдумывает лишь для того, чтобы обмануть саму себя — оно живет этим, питаясь болью близких, наслаждаясь, переполняясь омерзительно-сладостным предвкушением чего-то нехорошего, плохого.

Оно знает, что делает — и даже не пытайся спорить, милый мальчик, и вылезь-ка по-хорошему, пока ему не пришлось силком вытягивать тебя из-под кровати, потому что тогда та легкая взбучка, которая ожидала маленького непослушного ребенка, может окончиться вполне приличной трепкой.

— Вылезай, я тебя вижу! — Существо притоптывает на месте. Оно обводит спальню тяжелым взглядом. Его глаза, словно лазеры, оставляют на полу обуглившиеся следы. Сережка прикусывает губу, чтобы не завизжать и не выдать своего присутствия.

Лучи, глазки-лучики, лазеры, пронзающие темноту. Две красных точки путешествуют по стене, проходят вскользь по стенке шкафа, преломляются в зеркале, висящем у двери, проносятся по самой двери, чтобы устремиться к кровати. Шерстинки одеяла вздрагивают, опаляясь в этих лучах. Сережка под одеялом, он не видит всего, но в этот миг, ему достаточно того, что рисует воображение. Шаги существа дополняют картину, что встает в сознании — вот они ближе. Существо пытается отыскать его, оно прислушивается, и Сережка замирает под одеялом, пытаясь сдержать удары сердца.

Тук-тук.

Ну же! Не так быстро и не так сильно. Пожалуйста!

Туки-тук-тук.

Слабый перестук — но нет, оно бьется так, словно собралось вырваться из впалой мальчишечьей груди. Существо жадно вслушивается во тьму, не сводя взгляда с постели. Ему мало видеть — оно должно ощутить страх, что исходит от жертвы.

Сережка осторожно выдыхает — если как следует сосредоточиться, и дышать, набирая воздух маленькими глоточками, тогда сердце послушно встрепыхнется, и станет намного тише, перестанет выдавать его.

Тук… тук…

(Бамс-тремс! И свист ржавого железа!)

Существо не слышно, но сережка знает — оно там, никуда не делось, по-прежнему буравит взглядом сбитую постель, посередине которой, отчетливо выделяется контур человеческого тела. Оно наклонило голову — усмехаясь про себя. Сережка распластался на жестком, местами продавленном матрасе, стараясь уменьшиться до размеров голубиного пера, стать таким же легким, незаметным, но существо не обмануть.

(Даже не думай об этом, малыш. Даже не думай!)

От существа не спрятаться, не скрыться. Не улететь за облака вместе с огромными белыми птицами, не затаиться в мышиной норке, не отгородиться высокими стенами, и уж тем более не защитит обычное одеяло, укутавшись в которое, Сережка наивно полагает, что существо не найдет его.

Как бы не так!

Оно здесь, в одной комнате с тобой. Просто решило немного поиграть. Растягивает удовольствие, как кошка, что играет с полумертвой от страха и боли мышью, раз, за разом вонзая острые когти в измученное тельце несчастной жертвы.

Подожди немного, можешь, если угодно еще плотнее закутаться в свое одеяло. Эта ночка будет последней, наверняка последней. Сейчас оно подберется к тебе, и вытащит вспотевшего, упирающегося, пускающего сопли и слезы. А потом…

Оно разорвет тебя на части, и разбросает по комнате окровавленные ошметки. Вот что случится через минутку — пускай она и покажется вечностью. Или наоборот, промелькнет самым быстрым мгновением, быстрее взмаха ресниц, паузой между ударами твоего испуганного сердечка.

Тук-тук.

Тук…

Послушай, малыш — вслушайся, почувствуй, холодея от ужаса, потея от страха — оно не стучит больше. Замерло маленьким ледяным камешком.

Остановилось…

Существо еще там, но оно вертит головой, пытаясь сообразить, что произошло. Все это время оно бесполезно шарило взглядом, не видя спрятавшегося под спасительное одеяло Сережку, и только звук бьющегося сердца выдавал с головой того, кто должен быть пойман цепкими, беспощадными лапами существа. Тишина сбивает с толку…

Сережка холодеет — мысли тают в голове маленькими разноцветными льдинками. Еще немного и он уйдет в страну заоблачных снов. Он пытается вздохнуть — втянуть ноздрями затхлый, и одновременно пропахший потом и дымом воздух спальни. Сейчас, быстрее… — ведь это так просто.

Наверняка просто. Но не для него.

Он вцепился руками в сползающую простыню, сдирая ее, обнажая полотняную плоть матраса, давно уже утратившую первоначальный цвет. Он не видит застиранных пятен зеленки и мочи, под одеялом темно и душно — он пока чувствует это, но еще немножко и старое тряпье, по недомыслию называемое постельным бельем, станет местом упокоения маленького оголтелого сорванца. Белый, с пятнами кокон, в котором найдут сморщившуюся личинку, некогда бывшую Сережкой Ждановым.

Ему хочется кричать, но еще больше хочется жить. До боли в скрюченном тельце, и он шепчет, или думает что шепчет, умоляя непослушное сердечко:

— Ну давай, бейся!

Нет ничего хуже этой духоты, и капли пота, выступившие на верхней губе — если провести языком, наверняка можно почувствовать соленый привкус страха, но Сережке сейчас не до этого. И даже существо, замершее возле шкафа — все это лишь неуемная фантазия мальчугана. Нет никого в полутемной спальне, есть только паренек, который умирает сейчас, обернувшись в колючее одеяло.

Паренек, которому остается только одно — шептать синеющими губами, с трудом ворочая твердеющим языком, пытаясь выдавить хоть слово:

— Бейся…

(Бамс-тремс — вот так, парень!)

Он там, под одеялом, надеется на чудо, маленькое чудо, кусочек сна, брошенный под ноги, кусочек мечты. Язык кажется чем-то посторонним во рту. Словно он проглотил скользкую тряпку, и теперь не знает как вытащить ее из рта — она разбухает, не давая вздохнуть. Впрочем, он и так не дышит.

Или дышит?

И чудо происходит. Сердце взрывается в груди, и бьет, ощетинившись острыми шипами, протыкая грудь. Трепещется, словно наверстывая упущенное.

Тук! Туки-тук!!!

И Сережка вдыхает полной грудью, отчего воздух со свистом проходит сквозь пересохшее горло. Ему хочется кричать, и он готов разорвать зловещую тишину спальни.

— Хей-хо!!! Я живой, слышите, вы все?

Но крик сменяется странным бульканьем, когда сильная рука существа в мгновение ока сдирает спасительное одеяло…

(И острые когти вонзаются в еще теплую плоть!!!)

Сергей подскочил, обретая реальность. Холодильник вздрогнул, словно от удара, и разразился неприятным скрежетанием, перешедшим в монотонное тарахтение.

Надя повернула голову, пытаясь сообразить, что с ним. Сергей сидел за столом, осоловело, обводя взглядом очертания кухни, ставшие почти привычными. Последнее, что он помнил, как подошел к столу, чтобы присесть рядом с женой, а потом… мир оплыл как воск, тающий в пламени свечи, и что-то явилось его взору, как будто в кинопленку по оплошности монтажиста вклеили несколько кадров совершенно другого фильма.

И то, что он увидел, вернее, увидело его подсознание, казалось смутно знакомым.

(И довольно неприятным, черт возьми!)

Но что же на самом деле привиделось ему? Сергей напряг память. Ведь он только что… увидел? ощутил?.. сумел уловить нечто такое, чему не нашлось объяснения. Мгновения, что показались подсмотренными из чьего-то кошмара.

Так бывает — все плохие вещи, что иногда все же случаются, должны происходить не с тобой. С ним, с ней, да с кем угодно… вот только когда плохое касается тебя самого — это всегда неожиданно. Словно удар под дых, от которого останавливается дыхание, и по щекам текут слезы боли.

И даже то, что случилось, кажется произошедшим с кем-то другим. Возможно, это способ сберечь нервы? Защитная реакция организма, предохранительный клапан, спасающий готовый вскипеть разум.

Ведь было что-то там, в дремучем детстве. То, чему не подобрать название, и от чего хочется отгородиться толстым одеялом отчуждения. Накрыться с головой и вслушиваться в собственные ощущения:

Неровности матраса… и где-то под рукой пятна зеленки и чего-то еще…

Простыня, мокрая от пота, смятая судорожными движениями пальцев, что вцепились в нее, словно это поможет перенести страх…

Подушка, она еще хранит форму головы, отчего похожа на раздавленную черепаху…

И, конечно же, одеяло. Спасительное одеяло, под которым можно схорониться от всех ужасов, что поджидают снаружи.

Стандартный набор всякого уважающего себя труса. Неспособного взглянуть в глаза своим кошмарам. Хотя каждый ли из нас готов похвалиться смелостью? Особенно тогда, когда два огненных пятнышка начали путь, передвигаясь рывками, слабо отражаясь от полированной поверхности шкафа. И тихий скрип дверцы того же самого шкафа, в котором никого и ничего нет, и быть не может — не заставляет ли он обречено замереть, в ожидании худшего?

Сергей не считал себя героем.

Впрочем…

Чтобы там не таилось в давно ушедших днях и ночах — пускай оно держится от него подальше. Или нет… — Сергей готов взглянуть в лицо тому, кто осмелился стать на пути. Это его дом, его жизнь, и что бы ни скрывалось в затертых лакунах воспоминаний — что же, пускай, объявится, если не трусит.

Он не из тех, кто дрожит коленками, взывая к небесам — о, вовсе нет! Он идет по жизни, не опуская глаз, и то, что до поры до времени поджидает его в старом омшанике, лишь тому подтверждение. А пока что…

(Тсс…)

Его память похожа на старую затертую пленку, с засвеченными кадрами, но что-то подсказывало Сергею, что придет время взглянуть на них внимательнее, и быть может тогда он сумеет рассмотреть, что же там, под тонким слоем черной эмульсии, и стоит ли оно того, чтобы переживать сейчас, этой ночью, когда за окнами осень, а в кухне холодно и сыро от того, что он так и не удосужился починить обогреватель, и кто знает, не повод ли это заняться настоящим делом — в самом деле, сколько можно просыпаться среди ночи от холода, пытаясь натянуть на замерзшие ноги толстое пуховое одеяло.

— Я спать! — объявил он, поднялся из-за стола и неторопливо проследовал к выходу.

Надежда не ответила, провожая мужа взглядом. Что-то случилось сейчас, что-то нехорошее, и… давнее. Как будто привет из прошлого…

Осенний сон или явь — быть может, она сейчас спит, а над головой покачиваются на поверхности остывающей воды, пушистые, белые хлопья мыльной пены…

Опустив взгляд, она заметила на полу странный комочек. Надя подобрала его и осторожно, стараясь не повредить, развернула. В руках у нее оказалась смятый кружочек фольги.

Надежда покрутила его так и сяк, пока, наконец, не сообразила что это такое. В детстве ей частенько приходилось выбрасывать похожие кружки — ими раньше закрывали бутылки с молоком…

Она осталась сидеть, вслушиваясь в монотонную песню уходящей осени — за окнами опять пошел дождь, и если выключить свет, можно увидеть как по черным стеклам окон сбегают вниз серебристые дорожки слез умирающей природы.

Осень уходила, и Надежда провожала ее без всякого сожаления.

Осень утраченных надежд и разбитых иллюзий — уходи прочь, растворяйся в дождливых сумерках. Покойся с миром золотая красавица. И пускай снежные метели придут на смену мертвому спокойствию засохших листьев, что укрыли желтым ковром остывающую землю.

Аминь детка…