Безвременье

80.

— Погружайся, милый, в глубины бессознательного, — сказала Бэтээр и поцеловала меня в лоб.

Со стороны я представлялся, вероятно, этаким праздношатающимся хлыщем, с независимым видом взирающим на митинговую суету утреннего города, одетым в новенький светло-голубой костюм и ковбойскую ярко-желтую шляпу. Мое лицо, на котором ничего нет, кроме безграничного презрения к озабоченным демонстрантам, и являлось последним портретом Мара. Но изображать пресыщенного гуляку, конечно, не главное мое занятие. Ведь я должен был как можно осторожнее подобраться к площади, где в укромном закутке меня ждет Рябой.

Кроме речей ораторов, взывающих к разрушению и составлению проскрипционных списков, кроме одобрительных воплей восторженных слушателей, тут и там раздавались выкрики газетоносцев: "Вторжение! Вторжение!" Я увертывался, как мог, и от них и от митингующих, но меня все же отловили. Можно было попробовать отбиться от них, но невдалеке маячили стражи в голубых мундирах, а, может быть, это и были те самые вооруженные массы. Меня тащили неловко, волокли, роняли, и уже ковбойская шляпа отлетела куда-то в сторону, а светло-голубой костюм превратился в темно-серый. Потом меня начали поднимать на какой-то помост и я уже видел над своей головой топор или лезвие гильотины, Но меня всего лишь распяли на каменном кресте, на котором раньше висела табличка "Вакансия". "Теперь вакансия замещена", — с тоской подумал я. Ни вырваться, ни убежать я уже не мог. Восторженная толпа окружила крест, а сквозь нее волокли еще кого-то, потом остановились, ожидая свой очереди. Кажется, крест заработал вовсю. Я еще размышлял над тем, как они сумеют пробить каменный крест гвоздями, крещен я или не крещен, конец это или только начало, а они уже начали свою казнь.

Перед моим лицом развернули газету "Вторжение" и приказали читать вслух, стимулируя мой голос легкими пинками и толчками.

— "Государство и революция". Сочинение Отца всех времен и народов — Ивановского, — начал я. — На известной ступни развития демократии она, во-первых, сплачивает революционный против капиталистов класс — пролетариат и дает ему возможность разбить, сломать вдребезги, стереть с лица земли буржуазную армию, полицию, чиновничество, заменить их б о л е е демократической, но все еще государственной машиной в виде вооруженных рабочих масс, переходящих к поголовному участию народа в милиции.

Грамматически и синтаксически текст был вполне правилен, Словечки, вроде "поголовно" указывали на то, что в анклаве есть домашние животные, которых именно так и пересчитывают. Да я и сам видел их в Смолокуровке. Тут мне решительно напомнили, чтобы я продолжал.

— Здесь "количество переходит в качество"! — заорал я, что было мочи. — Такая степень демократизма связана с выходом из рамок буржуазного общества, с началом его социалистического переустройства. Если действительно все участвуют в управлении государством, тут уж капитализму не удержаться. — У меня даже злорадство какое-то в душе появилось: не удержаться капитализму, ни за какие коврижки не удержаться! Я продолжил чтение: — И развитие капитализма, в свою очередь, создает предпосылки для того, чтобы действительно "все" могли участвовать в управлении государством. К таким предпосылкам принадлежит поголовная грамотность, осуществленная уже рядом наиболее передовых капиталистических стран, затем "обучение и дисциплинирование" миллионов рабочих крупным, сложным обобществленным аппаратом почты, железных дорог, крупных фабрик, крупной торговли, банковского дела и т.д. и т.п.

— И тэ дэ и тэ пэ! — поддержали меня в народе. — И тэ дэ и тэ пэ!

— При таких экономических предпосылках вполне возможно немедленно, с завтра на сегодня, перейти к тому, чтобы свергнуть капиталистов и чиновников, заменить их — в деле контроля за производством и распределением, в деле учета труда и продуктов — вооруженными рабочими, поголовно вооруженным народом. Не надо смешивать вопрос о контроле и учете с вопросом о научно образованном персонале инженеров, агрономов и прочих: эти господа работают сегодня, подчиняясь капиталистам, будут работать еще лучше завтра, подчиняясь вооруженным рабочим.

— Еще как будут работать! — единодушно поддержали меня. — Еще как!

"Эх, Прова бы сюда, — подумал я. — Его голосовых связок хватило бы кварталов на пять". Но передохнуть мне не давали.

— Учет и контроль — вот главное, что требуется для "налаживания", для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества. Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у Государства, каковым являются вооруженные рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного, государственного "синдиката". Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, и получали поровну. Учет этого, контроль за этим упрощен капитализмом до чрезвычайности, до необыкновенно простых, всякому грамотному человеку доступных операций наблюдения и записи, знания четырех действий арифметики и выдачи соответствующих расписок.

— Знаем! Знаем! Дважды два — четыре! Дважды два — четыре!

Я, видимо, исчерпал лимит времени на распятие, потому что на крест подталкивали уже другого потенциального оратора, а меня пытались стащить. Но я выворачивал шею, цеплялся глазами за текст программного документа. Мне было интересно, что там дальше.

— Когда большинство народа начнет производить самостоятельно и повсеместно такой учет, такой контроль за капиталистами, превращенными теперь в служащих, и за господами интеллигентиками, сохранившими капиталистические замашки, тогда этот контроль станет действительно универсальным, всеобщим, всенародным, тогда от него нельзя будет никак уклониться, "некуда будет деться".

— Достаточно! Принят! Принят! Давай следующего!

Я не давался в руки и все норовил схватить глазами еще хотя бы одну фразу.

— Все общество будет одной конторой, — успел я процитировать Отца, — и одной фабрикой с равенством труда и равенством оплаты!.

Меня стащили с помоста, я упал, но не расшибся. И уже другой посвящаемый в таинство коммунизма, сначала робким и дрожащим, но затем все более твердым и решительным голосом цитировал великое произведение Отца "Государство и революция".

— Ибо когда все научатся управлять и будут на самом деле управлять самостоятельно общественным производством, самостоятельно осуществлять учет и контроль тунеядцев, баричей, мошенников и тому подобных "хранителей традиций капитализма", — тогда уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием, ибо вооруженные рабочие — люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить с собой не позволят, что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого людо-человеческого общежития очень скоро станет привычкой, инстинктом.

— Гвоздь марксизма!

— Верна-а-а!

— К сохе! К станку! К стенке!

Бочком, бочком, иногда даже пятясь, отходил я от митингующих в революционном экстазе. Вот и улица Временная. Она неширока, но благодаря низким зданиям кажется просторной. Я знаю, что это самая оживленная улица города. Здесь все еще множество всевозможных киосков, лотков, с которых торгуют овощами, разной снедью и дешевыми пестрыми книжонками; лавчонок, в которых кроме всего прочего можно и поесть и промочить горло; мелких, на пять — шесть мест открытых кафе, устроившихся под естественными навесами золотистых тополей. Здесь заключаются деловые и коммерческие сделки (в рамках возможностей окапиталистиченных пока еще граждан), ведется меновая торговля и просто обмен разнообразными новостями.

Я вглядываюсь в лица прохожих, стараясь угадать по ним мысли спешащих (мелкие служащие, интеллигентики), слоняющихся без дела (еще ничего не знающие о всенародном учете бродяги), степенно идущих (буржуазия средней руки). Есть среди них и особая категория, которая определяется при наличии известного опыта: тайные агенты, уже осуществляющие тотальный учет. Но, боюсь, что большая часть из них осталась для меня нераспознанной.

Я был почти у места, где можно было сбросить личину гуляющего и помятого пижона, как мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Внезапно послышался вой сирен машин стражей, раздался топот солдатских ботинок. Группы автоматчиков в серых шлемах высыпались из бронетранспортеров и броневиков, перегораживая улицу. Противный холодок пополз по спине. Неужели они меня засекли? Солдаты врывались в дома, выбегали обратно и быстро продвигались к тому месту, где стоял я. Медлить нельзя было ни секунды. План города разом возник в моей голове. Проскочив двор ближайшего дома, я перемахнул несколько заборов и помчался по улице Слепой.

Улица Слепая — грязное, вонючее место. Она идет параллельно двум другим, на которые выходят фасады домов, а их "зады", лишенные окон, и образуют улицу Слепую. Сюда, на непроезжую и трудно проходимую территорию круглый год вываливаются отслужившие свою сверхдолгую службу вещи, выливаются помои; сюда же жители выбрасывают пустые бутылки, жестянки из-под консервов, дохлых кошек; здесь же пасутся бездомные собаки, страшно тощие.

Зато встреча с "голубомундирниками" здесь маловероятна. Ближе к площади Слепая улица стыковалась с Разбойной щелью.

— Лам! — уверенно позвал я и вышел из укрытия.

— Да здесь я, — отозвался он, подходя. — Бочка тут, за углом.

— Твое дело сделано. А дальше уж я сам...

— Сам с усам... Пошли вместе. Если что, я тебя конвоирую.

Едва я выкатил бочку на оживленную улицу Временную или Временную, тут сейчас ничего нельзя было понять, как он заорал на меня вполне натурально:

— А ну, пошевеливайся, дохлятина! Вперед и жива-а!.

Нам предстояло пересечь метров двести открытого пространства перед строящимся на площади зданием. Мало кто обращал на нас внимание. Катить бочку было нелегко, но я терпел, кроя про себя орбитуралов, виртуалов, фундаменталов, а заодно и капралов. Пот начал заливать глаза.

И вдруг все разом стихло. Мы невольно оглянулись. Города не было! Как тогда, ночью, когда он спас Прова, брови Рябого озадаченно полезли на лоб, рука мгновенно достала пистолет.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил он оборачиваясь.

— Шуточки без-образного, наверное.

Тут со стороны стройки, а она оказалась на месте, показался Гераклит Эфесский с надгробной плитой на спине, намного тяжелее моей бочки, спросил:

— Мар, сын гдомский, на кого ты катишь бочку?

Я поведал, радуясь передышке, и он проник в мой замысел, бросил плиту и покатил бочку вместе со мной. Вот, наконец-то, мы и перед незапертой, разумеется, дверью, в которую уже заходили с Провом. За ней — вторая, потом одностенный коридор с надписью: "Стой! Кто идет! Стрелять буду!"

— Центурион двадцать пятой когорты ордена Октавиана Августа и Краснознаменного триста шестьдесят второго отдельного гвардейского мотострелкового полка Ламиноурхио! — загнул Рябой.

Надпись погасла и не загоралась целую минуту. Компьютер обрабатывал информацию со скоростью миллиарда операций в наносекунду. Потом зажглось снова: "А еще кто?"

— Раб божий Мар с докладом к иудейскому царю Соломону о путешествии с Синая в Египет к ядреней Фене и примкнувший к нему Гераклит Эфесский.

Еще минута глубоких размышлений и снова: "А в бочке что?"

— Смазка для копий в вычислительном центре. Горят. Дымят.

Компьютер явно обалдел: "Проходи, не стесняйся!"

И мы вступили в Космоцентр. После улицы Слепой здесь сияла ослепительная чистота. "Ничего, устрою я вам тут профилакторий, — думал я, едва успевая за бочкой по дугообразным коридорам. — Будет вас и Вторжение и разложение". Мы поравнялись с пищеблоком. "Не сюда, не сюда!" — завопила в страхе надпись. Как раз сюда! Повар возвышался горой над котлами.

— Ты будешь первым, — приблизился к нему Рябой и двинул горчичным кулаком в животину по локоть.

Гигант рухнул и обложился. Не теряя ни секунды, я засунул в бочку шланг с надписью "Общий клистир" и надавил кнопку "Пуск". Больше всего я боялся сейчас, что компьютер сдуру отменит мою команду. Но насос сытно рявкнул и в считанные секунды выкачал 200 литров масла по назначению. "Пронесло", — с облегчением вздохнул я в прямом и переносном смысле этого слова. Да еще как пронесло!

Когда мы вышли в коридор прогуляться, там царило столпотворение. Людишки метались туда-сюда. И на фоне этой суеты я, неторопливый и спокойный, смотрелся потрясающе в своем когда-то новом и голубом костюме. Наступал момент истины. Под общую трескотню Космоцентр плыл в новые неведомые дали и времена. Надписи на дверях непрерывно и панически менялись: "Раздать всем аварийные горшки!", или "Не переводите добро на дерьмо". Но особенно мне понравилась одна, успокаивающая, философская: "Одно сущее ни что иное, как говно!"

Где-то с криками и грохотом кувалды срочно вводились в строй дополнительные площадя, но все равно их не хватало, и Космоцентр явно желтел, превращаясь во вселенских размеров сортир. Но вот раздались более упорядоченные крики, приблизились, и вдруг откуда ни возьмись заявился Фундаментал в изумительно белых штанах при такой-то всеобщей пачкотне.

— Ма-р-р-р! — издалека зарычал он. — Я все знаю. Это ваших рук грязное дело! Заточу! Замурую! — Но увидев Рябого осекся и затих.

— А сколько будет дважды два? — ядовито спросил я.

— Это уж как вам понравится...

— То-то же...

— Но вы хоть осознаете, что натворили? За сто лет теперь не отмоемся. Дайте хоть совет какой-нибудь, намек, что ли...

— Выдать всем пылесосы. Но, думаю, вряд ли поможет.

— Вам все шуточки... Дискуссии отменить! Медцентр закрепить, заклепать! Забить всем кляпы в ж...! Что делать, что делать?

Он был явно на грани срыва, что-то еще бормотал невнятное трясущимися губами и стал белее своих штанов.

— Иван Иванович, а почему вы уклоняетесь от всеобщей клистиризации? — строго спросил Гераклит из Эфеса. — Оторвались от народных масс, а еще меня кидать снег заставляли и жилья лишили.

— Вопрос поставлен корректно, — подтвердил я, — Отвечайте философу.

— Да я... Да мы... С Галактионом, конечно...

Рябой шмальнул из пистолета в потолок, и все дроби с Маргинала осыпались через штаны, после чего брюки приобрели тот же вполне отчетливый желтоватый оттенок.

— Так-то лучше, — деловито заметил Лам.

Фундаментал пошатнулся, схватился за дверь, и она тотчас отреагировала надписью: "Кусай локти, твою ...!"

— Ну, вы у меня еще поскользнетесь, — шипел он в ярости. — Вам отсюда не выбраться... В дерьме утоплю...

— Выкидывайте желтый флаг, милейший, — подвел я итог. — Ваш любимчик, виртуальный человечище, подвел к Космоцентру канализационную трубу от дома с бесконечным числом подъездов и квартир. Последствия легко предсказуемы. Перегруженный Центр даст крен вправо и ничто его уже не выправит. Смоет к чертовой матери!

Мы оставили Фундаментала в глубокой прострации и двинулись к выходу, выхода не было. Мир рушился. Встретился Платон, кажется, осознавший, что он бессмертен, с горькой усмешкой на губах. Мелькнул без-образный до боли знакомым лицом. Все проваливалось сквозь землю. А тех, кого земля не принимала, возлагали в мавзолеи. Абсолютная чернота оглушила и ослепила меня.

Потом я ощутил теплое колено Бэтээр. И чей-то голос, Бога, что ли, сказал:

— Но каков бред, а! Но каков бред! Какая фантазия! Какое проникновение в коллективное бессознательное. Ведь он знает и о виртуальном мире, и о Ивановском-Ильине! И способ уничтожения Космоцентра, в общем-то, правильный предложил, неосуществимый только.

— Спи, Мар, спи, — ласково сказала Бэтээр.

— Уникальные способности! Сколько информации! Боюсь, как бы и в самом деле Компьютер не сошел с ума, обрабатывая все, что тут набредил СТР сто тридцать семь — сто тридцать семь.

Я чуть приоткрыл глаза. Передо мной сидел Фундаментал, живой и невредимый, поглаживая Бэтээр по другому колену.

— Очнулись? — ласково спросил он. — У-тю-тю... Славно-то как.

Я не успел ответить. Экран компьютера истерично заверещал. Оба они, и Фундаментал, и Бэтээр, тотчас обернулись к нему. Приподнялся на локтях и я. В висках ломило, а в глазах все плыло.

— Осада гдома в Междуречье войсками Александра Македонского! — объявил компьютер, а затем пошли уже виденные мною. в "особняке" ГЕОКОСОЛа кадры штурма гдома.

Это были те, те самые кадры!

— Что? Откуда? — испуганно спросил Фундаментал. — Снова ваш бред?! — Он повернулся ко мне и сообразил, что я чувствую себя более-менее нормально. — Это ваше?! — все же спросил он.

— Нет, — ответил я, — Это ваше.

— Не должно этого быть! — заорал он. — Рано! Рано! Кто? Это может быть только кто-то из вас двоих! Закрыть все выходы! Никого не впускать, никого не выпускать!

На экране неожиданно появилось:

ИНФОРМАТОР ИНФОРМАТИВНО ИНФОРМИРУЕТ:

ИНФОРМАТИВНАЯ ИНФОРМАЦИЯ ИНФОРМАТИВНА .

Текст сообщения вдруг как бы сдвинулся чьей-то рукой, возвратился назад, снова поехал в сторону, вернулся, задрожал, поупирался, поупирался, но не устоял перед какой-то непреодолимой силой и, сломав буквы, рассыпался. Вместо него появилось:

ЖУТЬ СТАЛА ЛУЧШЕ, ЖУТЬ СТАЛА ВЕСЕЛЕЕ.

Отец.

— Нет! Умоляю! Вы? — Он схватил меня за запястья и затряс их.

Я попытался вырвать руки и с ужасом заметил, что браслета с часами нет ни на одной из них. Так что, все это было правдой?

— Каллипига! — бросился Фундаментал на колени перед Бэтээр. — Ты?

— Ах, у вас только одно на уме, — ответила Бэтээр и поправила начавшее было спускаться с нее платье.