Безвременье

37.

Мне-то что. Я мог обернуться Ильей Муромцем и поспать всласть, оставаясь в то же время своим другим "Я" здесь. А вот Фундаментал явно валился с ног. Он еще боролся со сном, пытаясь задавать вопросы, но все это с трудом, через силу, превозмогая себя.

— Да будет вам, — сказал я. — Отдохните. Я всегда к вашим услугам, вчера ли, завтра ли, сегодня...

— Нет, нет, только не вчера. Я пошутил. Для меня вчера прошло и не вернется, проходит и сегодня. Встретимся утром. Ведь мы — друзья? Друзья, друзья. А как же...

Он открыл дверь шара, прошел со мной несколько шагов по коридору и спросил:

— Дорогу найдете?

— Дорога в никуда везде, — ответил я.

— Вы уж тут у нас не виртуальте, — попросил он.

Я пообещал и оказался возле дома с улучшенной планировкой. Кое-что нужно было проверить, осмыслить. Что-то здесь было не так. Посоветоваться бы. Я отделил от себя Платона, Прокла и Плотина, и они теперь стояли на снегу, переминаясь с ноги на ногу.

— Может в Академии появимся? — предложил я.

— Да мы оттуда и возникли, — недовольно заворчал Платон.

— Прогуляемся, — предложил Прокл.

— Пошли, нечего раздумывать, — решительно двинулся Плотин. — Прогулки полезны.

Академия располагалась на юго-северной окраине Сибирских Афин, в шести стадиях от Дипилонских ворот. Каждый раз, когда я шел этой дорогой через Керамик, меня охватывал трепет, ибо вся дорога была обрамлена транспарантами, напоминающими об уме, чести и совести Безвременья, каменными стелами, воздвигнутыми в честь борцов за установление Безвременья. В этом тихом уголке, лишь иногда раздираемом воем электричек, набитых под завязку мичуринцами и садоводами, рвущимися на свои заветные шесть соток, в этом уютном уголке возле реки Кефиса, среди широколистных сосен и старых маслин с краниками для сливания подсолнечного масла, серебристых хвойных тополей и увязших в земле вязов, там и сям виднелись садовые домики, баньки, сортиры. Вся близлежащая местность находилась под покровительством героя Академа. Поэтому сады, рощи и старинный гимнасий этого живописного уголка и назывались Академией. Платоновская школа размещалась в здании гимнасия, перед входом в который висела надпись:

Не академик да не войдет.

Но, поскольку все виртуальные люди были в том числе и академиками, они с полным правом могли входить сюда. Тем более, что, вообще говоря, садов Академа в Безвременьи было несчетное количество, а следовательно, и Академий, да и самих Платонов, кстати, тоже.

Подходя к Академии, мы встретили статую Артемиды "Лучшей и прекраснейшей", точную копию моей жены, той, что хотела, чтобы я потер ей спинку. Храм Диониса — Освободителя от всего, а неподалеку — могилу всех вождей демократии.

Платон любил беседовать, прогуливаясь под деревьями в роще Академа, но на этот раз мы вошли в самый дом, где была устроена экседра, зала для заседаний. Платон стер полой хитона пыль со своей статуи работы скульптора Силаниона и с посвятительной надписью: "Платону от Платона, просто платоников, старо- и неоплатоников с платонической любовью"

Мы расположились на деревянных ложах вокруг стола. Питались здесь лишь овощами, фруктами, да молоком. Платон взял смокву, пожевал ее немного, спросил:

— Ну, в чем на этот раз кажущаяся неразрешимость очередного диалектического противоречия?

— Вот мы — одно, одно сущее, — сказал я. — Но есть и иное.

— Людо-человеки? — спросил Плотин.

— Да.

— Ну, а нам-то что?

— Не знаю.

— Наш, истинно-сущий виртуальный мир, всеобъемлющ, — заявил Плотин. — Видимый же мир людо-человеков — лишь его подобие. Понятно, что наш истинный всеобъемлющий мир не находится в чем-либо другом, потому что ему не предшествует в бытии ничто другое. Напротив, мир, который по бытию следует после него, конечно, должен уже в нем находиться и на нем утверждаться, а без него не может ни существовать, ни быть в движении или покое. Но, надеюсь, никто не думает, что чувственный мир людо-человеков находится в нашем, как в пространстве. Он только покоится, как в своей основе на нашем истинном и вездесущем мире, который содержит в себе все.

— Это каждому виртуальному дураку понятно, — сказал я, когда Плотин потянулся за топинамбуром, абсолютной идеей топинамбура, если уж быть предельно точным. — Я про людо-человеков и их Космоцентр, или Центр Космоса, как они его называют. Кто такие людо-человеки?

— Что такое они сами? — переспросил Плотин, разжевав и проглотив абсолютную идею топинамбура. — Составляют ли они саму мировую душу или представляют собой лишь то, что приближается к ней и происходит во времени? Конечно, нет. Прежде чем случилось их возникновение, они существовали здесь, в нашем виртуальном мире: одни как виртуальные люди, другие как боги, как чистые души и различные духи в лоне нашего чистого всеобъемлющего бытия; они составляли части самого сверхчувственного мира, но части не выделенные, а объемлемые, слитые в одно с нашим единым целым. Впрочем, даже теперь они не совсем отделены от нашего сверхчувственного виртуального мира; только теперь в них к прежнему, чисто духовному, виртуальному человеку присоединился другой, желающий быть иным, нежели тот. Этот иной человек, найдя их, присоединяется к тому сверхчувственному человеку, которым некогда был каждый из них. Таким образом, каждый из них, став двойственным человеком, людо-человеком, уже не бывает тем единым, каким был прежде.

— Все это так, но есть одна загвоздка... Давайте создадим возможность Космоцентра и возможность людо-человека Фундаментала.

— Зачем? — спросил Платон.

— Чтобы узнать, чего они хотят?

— Да это яснее ясного, — сказал Платон. — Когда они направляют свой взор вовне, а не туда, где коренится наша природа, то, конечно, не могут усмотреть нашего единства со сверхчувственным целым, и их, людо-человеков, тогда можно уподобить множеству лиц, которые на первый взгляд кажутся многими, несмотря на то, что в существе своем они держатся на одной и той же голове. Но если бы каждый из этих людо-человеков, собственной ли силой или движимый Афиной, мог обратиться на самого себя, он увидел бы в себе Бога и, вообще, все. Конечно, сразу они не увидят себя как единое все, но глядя все больше и больше и не находя нигде точки опоры для очертания собственных границ и определения, до каких пор простирается их собственное бытие, они в конце концов оставят попытки отделить себя от всеобщего бытия и, таким образом, не двигаясь вперед, не меняя места, окажутся там же, где это всеобщее бытие, — сами окажутся этим бытием.

— Разве наше одно не самодостаточно? — спросил я. — Разве в нем не все? Разве нашей виртуальной реальности недостает, например, идеи людо-человека Фундаментала?

— Нет, конечно, — сказал Платон. — Виртуальность некоего Фундаментала уже должна быть в одном..

— Давайте мгновенно переберем все наши бесконечные возможности, поищем в них Фундаментала и остановим эту возможность на миг, — предложил я.

— Странно слышать такое от виртуала, — сказал Прокл, как всегда вызывающе красивый. — Разве тому, что есть одно сущее, надо что-то перебирать в уме? В уме у него должно быть все сразу.

— В том-то и дело! В уме все сразу, кроме Космоцентра, Фундаментала и прочих людо-человеков.

— Да какое нам дело до людо-человеков? — спросил Плотин. — Ущербность их материального мира не должна нас трогать.

— Как бы не оказалось, что и наш виртуальный мир — ущербен. — Нет, не вызвал я у них, а значит, и у самого себя интереса к проблеме существования человеко-людей.

— Да почему же...- возразил Платон. — Определенный интерес, конечно, есть. Тем более, что они тщательно изучают мое "Государство". Вопросы задают, Просят кое-что растолковать.

Платон бесконечное число раз пытался улучшить форму правления государств, но успеха не достиг ни разу даже в возможности. Хотя, тут-то все было ясно: нельзя улучшить самое наилучшее. Но уж усовершенствовать государственное устройство материального мира, раз такой почему-то образовался, ему очень хотелось.

— В чем причина их интереса к нашему миру? — задумался я.

— Ответ прост, — сказал Прокл. — Все сущее эманирует из одной причины, из первой.

— И это первое для них, конечно, мы, то есть одно сущее, — сказал я.

— Да, — хором подтвердили они.

Ясно. Им было хорошо, им ничто не угрожало. Они чувствовали себя богами. И какие-то там дробящиеся человеко-люди их вовсе не интересовали, разве что как материал для воплощения великих идей, на что, как я был уверен, рассчитывал виртуальный Платон со своей идеей идеального государства. Их бытие не испытывало недостатка ни в чем. Оно было полно, самодостаточно и единосущно.

— Мы с тобой — одно, — сказал Платон. — Я есть ты, я есть все, но я и Платон. Они, — Платон указал на других находящихся здесь великих диалектиков, — тоже есть все, хотя один из них Прокл, а другой — Плотин. И ты есть все. Но кто ты, кроме этого всего?

— Я-сам. Я — личность.

— Странно, — сказал Платон. — Это что-то новое. Даже боги не являются личностями, но лишь идеальными телами. Эйдос — идея любой вещи — тоже тело, хотя и идеальное, не имеющее ни массы, ни электрического заряда, не существующая в пространстве и времени. Мы все — тоже идеальные тела, совершенные умозрительные скульптуры. Но я что-то не припомню, чтобы в виртуальном мире обитали какие-то личности. Странно, однако. Ты, называющий себя личностью, но даже в разговоре с нами не имеющий лица... Кто же ты?

— Я-сам. Я не знаю, кто я. Но я есть Я-сам.

— Полагаешь ли ты, — продолжал Платон, — что мы должны больше опасаться каких-то ничтожных материальных людо-человеков, чем тебя, неведомой ни нам, ни самому себе личности?

— Я не опасаюсь, я хочу знать.

— Мы знаем все. И кроме этого всего уже нет больше никакого знания.

— Хорошо. Бывайте.

Я на миг остановился Платоном. Нет, как Платон я действительно был самодостаточен и хотел, разве что, вот эту слегка засахаренную сушеную смокву. Вернее, ее абсолютную идею.

А я? Чего хотел я? Я еще и сам не знал. Душа моя была в смятении.

Убедившись, что никто больше не тревожит их глупыми вопросами, диалектики, Платон, Плотин и красавчик Прокл, съели по одной абсолютной идее смоквы и запели гимн Солнцу, написанный, кстати, самим Проклом:

Мысленного огня властелин, о Титан златобраздый,

Царь светодатец, внемли, о владетель ключа от затвора

Животворящей криницы, о ты, кто гармонию свыше

Льешь на миры матерьяльные вниз богатейшим потоком!

Надо же, подумал я, идеальные, идеальные, а поют о вполне матерьяльном мире.