Башмаки на флагах. Том 4. Элеонора Августа фон Эшбахт

Глава 23

Ещё до зари, когда солдаты наспех ели, а возницы и кавалеристы занимались лошадьми, он уже был готов и звал к себе фон Реддернауфа.

— Ждать нас нет нужды, майор, идите вперёд, поспеете туда ещё до заутрени. В бой не лезьте, главное — разузнайте, что там да как, взял ли враг лагерь, нет ли, где он, сколько его, а когда мы подойдём, так и начнём дело.

Фон Реддернауф кивал: да, понял. Понял.

— Оставьте мне пятьдесят человек для разъездов, а сами вперёд выступайте без обоза. Поторапливайтесь, но так, чтобы лошадей не замордовать.

— Только напою коней и сразу выйду, — отвечал кавалерист.

Так он и сделал, ушёл быстро, когда ещё не рассвело.

Дорога была известна, да ещё шла от гор к реке, Пруфф всего один раз перезапряг лошадей, так что шли весьма бодро. Ещё полудня не было, когда подошли к лагерю. Сердце отлегло. Капитан Нейман ни убит, ни ранен не был, лагерь был цел. А враг стал отходить даже раньше, чем тут появились кавалеристы фон Реддернауфа. Видно, выставлены у них были дозоры и предупредили их о подходе врага. Кавалеристы лишь видели хвост колонны, но атаковать не стали. Генерал не велел.

А лагерь-то выстоял. И опять тому причиной была его назойливая тщательность, его придирчивость и докучливость. Солдаты не очень-то любят усердствовать. А офицеры идут у нижних чинов на поводу, не хотят их принуждать. А вот он всех изводил своими пожеланиями и придирками к сделанной работе. Вот и стоит лагерь, и люди в нём живы, и провиант с телегами и лошадьми цел. Два штурма форт выдержал, и восточную стену горцы поджечь толком не смогли, потому как ров глубокий.

— Два штурма было, — рассказывал капитан, — и когда первый раз пришли, то уже шли с лестницами, фашинами и досками, ров закидывать. Уже готовы были. Внезапно начали, думали нас врасплох взять.

— Это были те, которых мы из лагеря выбили? — спросил Карл Брюнхвальд.

— Да, ваши арбалетчики говорили, что знамёна те же, офицеры те же. Видно, хотели исправиться.

— Провиант они хотели сжечь, — сказал Волков, это ему ясно было, как день Божий. — Потери у вас большие?

— Большие. В основном от арбалетов, горожане пришли, человек триста пятьдесят, из них двести арбалетчиков. Замучили нас болтами. Убитых немного, человек семнадцать с утра было, может, уже и ещё кто помер, а вот раненых очень много, девять десятков. Одолевали нас арбалетчики, из-за тына головы не высунуть было. Хорошо, что пушки мне оставили, они выручали. Пару раз попали неплохо по сволочам.

— Многих побили за два штурма? — спрашивал Кленк.

— Думаю, что столько же. Сотню, наверное. Или, может, даже меньше. У них-то арбалетчиков было три с половиной сотни, а у меня едва семь десятков, — оправдывался капитан Нейман.

— Вы молодец, — произнёс генерал, — упрёка для вас нет. Это мы отпустили врага из лагеря, а кавалеристы его потом не нашли, я думал, что они на юг ушли. А они тут были, поблизости…

Он замолчал, задумался.

Да, Нейман был молодец, но что ему теперь делать? Потери, потери, потери — его армия таяла прямо на глазах. Теперь гарнизон лагеря нужно пополнить, а где взять людей? Кроме как из рот, так больше и негде.

Тут теперь ещё сотню придётся оставить, в Висликофене четыреста человек. А если ещё город взять, ещё гарнизон ставить, так у него в ротах почти ничего не останется. Как воевать? Он не думал, что такие большие гарнизоны везде оставлять придётся. Нужно было ему пополнение. Можно, конечно, Мильке отправить во Фринланд людей собирать, хоть пять сотен набрать, деньги есть, денег горы, но три дня туда, две недели там, три дня обратно — три недели, а лучше считать, что месяц, на то уйдёт. Месяц! Это при том, что у большей части его людей контракт закончится через два месяца. И продлять они его не захотят, потребуют добычу взятую раздать и домой их отпустить. Получается, что нет смысла и начинать новый набор, только деньги впустую потратить.

В телеге рядом мешки с горохом, а из одного мешка торчит арбалетный болт. Много болтов валяется на земле тот тут, то там.

На телеге рядом рубаха в почерневшей, засохшей крови. Он подходит к телеге, вытаскивает из мешка болт. Держит его в руке, смотрит на него:

«Мелликонцы, вероломные твари. На ласку злобой ответили, они ещё Брюнхвальда избивали, с того всё и началась. Они зачинщики распри, они! Что ж, будет вам и моя злоба, горная сволочь, чести не ведающая. Впрочем, когда это горцы честь знали? Не было такого! Вот и с ними церемониться нечего».

Он увидел перевёрнутую лавку, поднял её и сел:

— Мильке!

— Да, господин генерал.

— Покличьте с того берега баржи, пусть раненых туда заберут. Тут им делать нечего, а там мой монах с лекарями.

— Будет исполнено.

— Господа, — он смотрит на Кленка, Брюнхвальда, Реддернауфа и Пруффа, — скажите людям своим, что до утра город Мелликон в их власти. Пусть до утра ни одного дома в городе не останется, всё сжечь. Лавки, сараи, амбары, торговые ряды… Всё, всё сжечь!

Он опять посмотрел на арбалетный болт:

«Я вам покажу, псы горные, как моих людей болтами шпиговать!»

— Эшбахт, виват! — радостно воскликнул Кленк. — Мои люди уж очень такому делу рады будут.

— Да, — сказал Карл Брюнхвальд, — городок-то не бедный.

— Господин генерал, — вкрадчиво поинтересовался Габелькнат, — а нам можно принять участие в грабежах?

— Габелькнат, вы же из богатой семьи! — заметил ему капитан Дорфус со смехом.

— Всё равно хочется, — отвечал молодой человек.

— Никому не возбраняется. Даже офицерам, — сказал генерал, вставая. И тут же, направив арбалетный болт в сторону капитана ландскнехтов, продолжил: — Но… Особенно вас, Кленк, это касаемо… Скажите людям своим, что я не потреплю ни поножовщин, ни драк, ни из-за баб, ни из-за денег. Пусть сержанты и ротмистры приглядывают за людьми.

Сообщение о том, что генерал Эшбахт дозволяет взять город на меч, сразу всколыхнуло войско. Даже среди тех, кто был ранен в осаждённом лагере, нашлись те, что отказались ехать лечиться, а решили остаться и как следует отомстить горожанам грабежом и насилием над их женщинами.

Прискакали кавалеристы и сообщили, что по западной дороге из города уезжают и убегают люди с барахлом.

— И до них уже дошло! — огорчались солдаты, готовясь бежать в город.

— Кавалеристы, дурьи головы, чего же вы их выпускаете? Они же с деньгами бегут! Ловите их, не давайте убегать!

— И баб, баб особенно ловите.

Даже обозные возницы, загнав свои телеги в лагерь и даже не выпрягая лошадей, бежали в город. Все шли туда.

— Скажите своим людям, чтобы не расстраивались, — говорил генерал капитану Нейману, солдаты которого охраняли лагерь и, естественно, никуда уйти не могли, а лишь с тоской глядели поверх частокола на уходящих товарищей, — я прикажу офицерам, чтобы вам отсчитали часть добычи.

— Прекрасно, господин генерал, а как насчёт вина и баб? — отвечал капитан.

Волков лишь усмехнулся. Кроме охраны лагеря, он оставил в резерве сотню ландскнехтов, хоть те и очень хотели пограбить, и ещё разослал разъезды по дорогам. Армия во время грабежа была весьма уязвима, генерал сам помнил один случай, когда он и его товарищи побежали грабить обоз разбитого врага, а враг, чуть отойдя, собрался с силами, построился и с треском и огромными потерями выбил их из своего обоза, да ещё и дальше погнал. Так что нужно было быть настороже. Особенно когда вокруг бродит побеждённый, потрёпанный, но не сломленный враг. Война зачастую, что маятник.

Особенно хорошо пошли дела у кавалеристов. Они грабить дома не пошли. К чему им это? Тогда, когда пешие солдаты входили в город с востока, фон Реддернауф с двумя сотнями своих людей проехал вдоль всего города и выехал к западной его конечности. Зачем грабить дома да мучать горожан, избивая их, пока не отдадут спрятанное серебро, когда можно их ловить на выходе из города и просто обыскивать? Это уж если они упрямиться начнут, тогда, конечно, без кулаков, палок, а иной раз и без железа не обойтись, но многие из тех, что бежали, кошельки сами отдавали, лишь бы их жён и дочерей не трогали. Кавалеристы были люди благородные, обещали у таких людей не трогать баб, но всё равно всех обыскивали. И даже тех, кто сам отдал кошелёк.

Люди существа лживые, ушлые, предложат сами тебе малое, чтобы сберечь большое, спрятанное под рубахой, или под юбкой дочери, или в пелёнках младенца. Но майор фон Реддернауф был очень, очень опытным человеком, как и офицеры его, и как люди его. Всё это он уже видел, обо всём он уже знал.

Вот и шарили кавалеристы по телегам и наспех собранным узлам в поисках серебра или даже золота. И не пропускали никого, особенно всякого, кто считал себя важным человеком. Уж этих обыскивали особенно: колечко у тебя золотое, подавай сюда, у бабы твоей золото в ушах, и это позвольте. Конь у тебя? Веди сюда коня. Бархат, мех, парча, шёлк? Скидывай, и ничего, что ты в исподнем пойдёшь, главное, что пойдёшь, и со всеми членами своими. Да, ещё спасибо скажи, что дочерей твоих отпустили, а не в лагерь увели на недельку или не увезли их на тот берег и не выдали замуж за нищего солдата-паписта. Ну, говори спасибо, подлец, за то, что по-доброму с тобой обошлись, да ещё кланяйся, кланяйся. Ниже, а не то гляди у меня.

Ну, а если вдруг у умника какого, что сам деньги первый предложил, в панталонах вдруг малый кошелёк с десятком золотых нашли, уж тут не взыщи. Человека такого бьют. А бабу его, от страха воющую, волокут в сторону. И под смешки достают злые кавалеристы ножи. Нет, не для того чтобы женщину резать, а для того, чтобы одежду с неё срезать всю. Без одежды её приходовать удобнее. И ничего, что она орёт, что глаза закатывает, что стыдно ей, что соседи-горожане на неё глазеют, всё равно всю одежду с неё срежут. Другим в нарицание. Пусть все видят и знают: то её муж-хитрец виноват. И поделом ему, кроме башки разбитой, ещё и жена опозорена будет, будут её брать лихие кавалеристы прямо у дороги, даже в кусты не поведут.

И так хорошо шло дело у кавалеристов. Один мешок под серебро. Один под золото. Короб под кольца, цепи и серёжки. И беспрерывным потоком всё в них сыплется и сыплется отобранное у тех, кто из города сбежать надумал. А ещё целая телега под меха да парчу. Там уже куча всякого. Это потом поделят, кому что будет по душе.

А к добыче бренной есть и услада для души, два десятка голых баб уже в их распоряжении, пользуйся всякой. В ходу те, что помоложе да попрекрасней, и ничего, что опухли они от слёз. Ну, кто скажет, что плоха жизнь доброго человека? А то, что уже одного горожанина зарезали, так то сам виноват. Уж больно он упорствовал, когда его дочерей стали раздевать, больно ярился, вот и получил своё. Лежит теперь у дороги с распоротым брюхом.

А в городе такого благодушия, которое было у кавалеристов, люди не ждали, раз уж пришли солдаты, прячь деньги свои, прячься сам, прячь женщин своих. От этих не откупишься, с ними не договоришься. Эти всё заберут, что смогут найти. И дома они выбирают, которые побогаче, что там брать-то в лачугах. Спешат быстрее других в такие дома забежать. Особенно злы были ландскнехты. Они горцев и в поле не жаловали, а уж тут и подавно жалеть не собирались. Дверь с хрустом выбивают, вваливаются, спешат, в лицах алчность, глаза так и рыщут, что бы схватить. Сразу в разные стороны бегут. Не дай Бог кому из хозяев тут при железе быть. Всё, конец тому без всякого снисхождения на возраст, что мал, что стар — убьют. А если ещё кого найдут в комнатах, так того заставят мертвеца выволочь на улицу. Пусть там лежит, для устрашения.

Они по одному не ходят, приходит в дом полдюжины с сержантом, корпоралом или со старым солдатом во главе, сразу ищут хозяев. В хлеву, в сарае, на сеновале? Под кроватью, в шкафу? А ну вылазь, вылазь. И сразу для острастки раз его по голове чем-то тяжёлым, чтобы кровь лилась. И спрашивают: а ну говори, куда деньги припрятал. Это кошель твой? Это что, всё? Врёшь, пёс, за дурней нас держишь, не может в таком доме быть так серебра мало. Говори, где деньгу зарыл? И опять хозяина по голове. Говори, пёс, где деньги спрятал. Не скажешь, так пальцы на ногах резать начнём. А чтобы нам при том не грустно было, так будем отрезанное ещё и огнем прижигать. Всё равно скажешь, так к чему мучаться, говори, где деньги.

Это одни, а другие на двор несут всё, что хоть крейцер стоит. Котелок железный? Пойдёт. Кувшинчик из меди, так и вовсе прекрасно. Стаканы из стекла — хороший товар, всегда маркитантки купят. Скатерть, пятна на ней, всё равно берём. Одежду, перины, всё в кучу кидай, всё заберём. Телегу запряжём и увезём, а не хватит раза, так ещё раз приедем. А третьи волокут женщин из погреба, одни бабы воют, другие молчат, одеревенели от страха. Ничего, пусть молчат и боятся. Одних тут же, прямо на глазах отца и мужа, не снимая с них одежд, берут прямо на полу. Других, под рыдания и мольбы, от одежды со смехом и оплеухами разоблачают — так интереснее.

А после — как всё было собрано, все бабы, что не стары и не уродливы, взяты, каждая не раз — как хозяева ни молили, дом поджигался. Так генерал приказал. Кто ж осмелится спорить с Дланью Господней?