Аптекарь

27

Ни о каких опасениях Шубникова Михаил Никифорович не догадывался.

«А ты вроде поправился», – говорили Михаилу Никифоровичу знакомые при встречах. Иные выражались грубее: «Ба! Да ты отъелся!» Михаил Никифорович в смущении оправдывался: «Сейчас в аптеке жизнь спокойная…» А ведь действительно отъелся.

Краткий, искаженный рассказ донесся до Михаила Никифоровича о представлении на Останкинском пруду. Плавала мелкая рыба, и ее дергали веревкой. Но мало ли какие фокусы с животными могли затеять Шубников и Бурлакин. Михаил Никифорович не удивился бы, если бы услышал, что Шубников с Бурлакиным в парке возле бильярдной устраивают на деньги битвы короедов или скачки бытовых муравьев.

Потом ему рассказали о губной гармонике. Теперь в Останкине все более склонялись к тому, что рыба играла (или даже напевала) сверхнебесное: «Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе…» И это известие мало тронуло Михаила Никифоровича. Но однажды певунья Любовь Николаевна, хлопоча на кухне – были принесены в дом баклажаны, – тихонько, скромно так начала: «…и снится нам не рокот космодрома»; далее пошла «трава у дома» и прочее. Михаила Никифоровича будто что-то насторожило. Или разочаровало.

– Любовь Николаевна, – сказал он, – разве имеет отношение ваша песня к баклажанам? И эти дрова у дома или трава у дома?

– На первое, – сказала Любовь Николаевна, продолжая резать баклажаны, – будет сегодня наманганская шурпа с горохом.

– Это хорошо, – кивнул Михаил Никифорович. Но и отступать он не хотел. – Даже и не думал, что вам на душу может лечь такая расхожая песня. Уж если рыбу заставили выучить ее, то…

– Михаил Никифорович, – мягко сказала Любовь Николаевна, – я ведь уже не пою про иллюминаторы. Эта песня не моя. Но она сейчас из всех щелей лезет, вот и в меня вползла…

– Ладно, – начал все же отступать Михаил Никифорович, – пойте что хотите. Меня лишь удивило, что вот вы и рыба…

– Михаил Никифорович, – покачала головой Любовь Николаевна, – у нас сегодня не рыбный день.

Она и улыбнулась Михаилу Никифоровичу, но в улыбке ее словно была решительная просьба не касаться ими же самими отодвинутых вдаль тем. Конечно же, она знала о рыбе Шубникова, как знала и о многом другом, Михаилу Никифоровичу неведомом, и это он должен был держать в голове, а Михаил Никифорович теперь позволял себе быть забывчивым.

И тут Михаил Никифорович отправился в прихожую, надел куртку.

– Куда же вы, Михаил Никифорович, ведь обед! – удивилась Любовь Николаевна. – И в аптеку вам к трем.

– У меня дела, – пробурчал Михаил Никифорович. – И я не голоден.

И, не дожидаясь уговоров, упреков или досад Любови Николаевны, он вышел из квартиры.

Часа полтора он мог провести в прогулках по Останкину или в разговорах с приятелями. Должен заметить, что запахи кухни возбудили в Михаиле Никифоровиче чрезвычайный аппетит. Подумав, он забрел в пивной автомат на Королева. Михаилу Никифоровичу обрадовались, его давно не видели с кружкой в руке, такой он стал домосед. Охотно оделили его новостями, в особенности про ротана Мардария. Естественно, наиболее осведомленными оказались люди, в Мардариев день к пруду не попавшие. Их сведения были самыми живописными и достоверными. И выходило, что Шубников и Бурлакин с помощью насоса с ножной педалью для пляжных матрацев раздули ротана чуть ли не до размеров дирижабля, чью громадину искал во льдах летчик Чухновский. Все еще спорили о музыке. Говорили даже о переложении для губной гармоники Шюблеровского хорала Баха. Свидетель же и слушатель финансист Моховский вдруг стал уверять, что в тот день воздух Останкина был облагорожен звуками арфы. И будто бы не из пруда они восходили к небу, а, напротив, из-под облаков ниспадали на останкинских жителей. Однако о благородном вспоминали меньше, чем о низменном. Зверь ненасытный виделся в дрессированной Шубниковым и Бурлакиным рыбе. Не в стоячем бы пруду ему следовало пролеживать бока, а служить при городской свалке на станции Бирюлево-Товарная. Обсуждалось и бегство Шубникова и Бурлакина с рыбой под мышкой. Настораживала тихая, будто иноческая жизнь воспитателей ротана в последние дни. («И дядя Валя стал совсем тих», – говорили и показывали на стоявшего в автомате Валентина Федоровича Зотова.)

– О! – сказал явившийся к людям мрачный водитель Лапшин и ткнул в сторону Михаила Никифоровича пальцем. – Говорят, ты рыбами торгуешь?

– Дуб ты все же, Коля, хоть у тебя и генералиссимус на ветровом стекле, – сказал таксист Тарабанько. – Это не он, а Игорь Борисович Каштанов. Это он пай продал.

– Слушай, Михаил Никифорович, – спросил инженер по электричеству Лесков, – ночуешь ты на раскладушке в ванной?

– Я никогда не интересовался, – хмуро сказал Михаил Никифорович, – особенностями твоих ночлегов.

– Поинтересовался бы. Я бы ответил. На раскладушке так на раскладушке. В ванной так в ванной. А тут дело касается всего Останкина. И многие желают прояснений.

– Ну хорошо, – сказал Михаил Никифорович. – На раскладушке. В ванной.

– Да я бы на твоем месте!.. – вскипел Лапшин. – Да я бы эту!..

– Коля, это не ты, – поинтересовался инженер Лесков, – расширял туалет для своей жены?

– Ну и что! – возмутился Лапшин. – Моя-то стоит того!

– Вы бы какие другие темы затронули, – мирно сказал стоявший поблизости дядя Валя.

– Михаил Никифорович, ты – на раскладушке. А ротан играет на губной гармонике, – сказал Лесков. – Но надо ли нам это?

– Что вам надо, а что не надо, – сказал Михаил Никифорович, – в этом вы сами разбирайтесь. И разрешите откланяться…

Однако не сразу Михаила Никифоровича пропустили к выходу. Охотников побеседовать с ним нашлось множество. Снова вспоминали и рыбу и арфу в поднебесьях. Что же волноваться, говорил Михаил Никифорович, если звучала арфа. На арфах играют благородные женщины. И ухоженные. В перстнях и браслетах. На сожаления по поводу раскладушки Михаил Никифорович отвечал уклончиво, он и так ввел публику в заблуждение. Вовсе не каждый раз он ночевал на раскладушке в ванной. Находилось место и в комнате, о чем еще сегодня утром Михаил Никифорович не жалел.

При этом порой на раскладушку и в ванную Михаил Никифорович, придумывая поводы, удалялся сам. Любовь Николаевна оказалась существом пылким, бурным, нередко и неутомимым. Нельзя сказать, что Михаил Никифорович был слаб. Нет, Михаил Никифорович был крепок и удал, но приходили мгновения, когда он тайно и мечтательно думал именно о раскладушке в ванной… Но какое кому дело было в Останкине до условий его ночлега? Что они к нему пристали?

Посещение пивного автомата не улучшило настроения Михаила Никифоровича. Последние недели он жил покойно, в тепле и уюте. Причем разборами и исследованиями своих отношений с Любовью Николаевной не занимался. Мало ли какие мысли и открытия могли возникнуть после тех разговоров и исследований. Были ли они нужны сейчас Михаилу Никифоровичу? Пожалуй, что и не были. Редко когда так приятно и бездумно (и оттого еще более приятно) он проживал на земле. При этом выходило, что он был спокоен за Любовь Николаевну. Вернее, спокоен за степень и ровность ее отношения к нему. Конечно, Михаил Никифорович не считал, что он и его квартира для Любови Николаевны – все. Однако он как бы позволял себе забывать о том, что для нее кроме него может существовать и еще нечто. То обстоятельство, что, как выяснилось, Любовь Николаевна не была девушкой, нельзя сказать чтобы сильно покоробило или потрясло Михаила Никифоровича, хотя при всем том, что Михаил Никифорович на этот счет не имел ложных мнений и был полный либерал, оно, обстоятельство, поначалу все же удивило и расстроило его. «Но мало ли что! – подумал Михаил Никифорович в часы, какие были мудренее. – Ну и пусть! Ее дело!.. И мало ли что у нее могло быть раньше…» Эти «раньше» и «при нем» все поставили на места в существовании Любови Николаевны. «При нем» Любовь Николаевна словно бы не могла позволить себе ничего противного ему, Михаилу Никифоровичу, не могла и затевать или предпринимать неизвестное ему. С этим Михаил Никифорович и жил.

«Но кто же я при ней?» – думал Михаил Никифорович теперь, когда из-за песни Мардария взял и сбежал из дома. Ответы по дороге в аптеку приходили ему на ум малоприятные. Иные и грубые. «Нет! Все! В шею! – думал Михаил Никифорович. – Съедет она с квартиры сегодня же! – Ему даже привиделась табличка на его двери: „Квартира от постоев свободна“. – Все! В шею! – повторял Михаил Никифорович. – Если она… Если так… Если…» Впрочем, чувства Михаила Никифоровича никак не могли пробиться сквозь эти «если» и обрасти далее словами. Что – если? Что он должен был высказать Любови Николаевне, прежде чем произнести: «Все! И чтобы ноги вашей здесь не было!»? Возмутиться по поводу ротана Мардария и интриг с гипотетическим паем Каштанова? Или обвинить Любовь Николаевну в том, что у нее, оказывается, есть дела, встречи, отношения, наконец, неизвестная ему жизнь на стороне? Так, что ли? Но в чем тут вина Любови Николаевны? Какие такие соглашения с ним она переступила, какие нарушила клятвы?

Клятв они не давали друг другу. И не заключали соглашений.

А каков он сам-то во всей этой истории? Какие есть у него основания для возмущений и обид? Или Михаил Никифорович полагал, что Любовь Николаевна должна ощущать себя сиротой, спасенной и обогретой им из милосердия? Выходило, что нечто подобное, пусть и не названное – для удобства жизни – словами, Михаил Никифорович позволял себе допускать в отношениях с квартиранткой. И он обязан был признаться теперь самому себе, что удобство жизни последней поры ему нравилось и порушить это удобство ему не хотелось бы…

Как бы ему ни было удобно и хорошо, решил все же Михаил Никифорович, а надо это прекратить.

Но что следовало сказать Любови Николаевне? Вдруг она обидится? Вдруг заплачет? И куда ей деваться на ночь глядя?

Воспоминание о баклажанах и наманганской шурпе, видимо пока не исчезнувших из его кухни, также могло облегчить участь Любови Николаевны. «Ну уж нет! – воинственно сказал себе Михаил Никифорович. – Перетерпим!» На всякий случай, окончив дела в аптеке, он зашел в кафе «Сардинка», съел рыбу терпуг с картофельным пюре. Даже кости перемолол зубами.

В троллейбусе Михаил Никифорович был уже сердит и свиреп. Попалась бы ему сейчас Любовь Николаевна!

Но не было Любови Николаевны в квартире. Надо заметить, что при подходе Михаила Никифоровича к дому свирепость его начала ослабевать. То, что он затевал, стало казаться ему неумным, а то и противным. Ведь действительно, куда деваться женщине московской ночью? У нее теперь и вещей-то набралось бы на четыре чемодана. Михаил Никифорович принялся жалеть Любовь Николаевну и бранить себя. Конечно, главным виновником был он.

Но отсутствие Любови Николаевны вызвало новый поворот чувств Михаила Никифоровича: «Что это она себе позволяет! Вот ведь негодная!» (Последние недели Любовь Николаевна все вечера проводила дома.) А потом беспокойство возникло: «Не случилось ли что с ней? Или она все поняла и ушла сама? А сейчас сидит на каком-нибудь вокзале в зале ожидания и тихо плачет?» Коли б знал Михаил Никифорович, на каком вокзале следует искать Любовь Николаевну, он бы сразу отправился на тот вокзал.

Долго пребывал Михаил Никифорович в волнении. Курил нервно. Прислушивался к звукам на лестничной площадке. Движения лифта порой обнадеживали его. «Хорош гусь! – ругал себя Михаил Никифорович. – Довел женщину!» В багровых видениях представлялась ему несчастная Любовь Николаевна.

Но вот ключ неверно заскребся в дверном замке. Михаил Никифорович пошел к двери, открыл ее.

Любовь Николаевна стояла на пороге возбужденная, похоже, возвращалась с приема из ресторана «Континенталь».

– Да, Михаил Никифорович, – сказала Любовь Николаевна с вызовом. – Загуляла я. А что?

– Ваше дело, – хмуро сказал Михаил Никифорович.

– Мое! – подтвердила Любовь Николаевна, сбрасывая возле вешалки туфлю с загулявшей ноги. – А что вы смотрите на меня как на падшую женщину?

– Я не знаю, кто такие падшие женщины.

– Тогда глядите на меня! И считайте, что я и есть падшая женщина! Будь я на вашем месте, я бы попортила мне физиономию! И выгнала бы из квартиры! Но вы этого не сделаете по причине доброты и деликатности.

– Пожалуй, вы мне надоели.

– Ах-ах-ах! Но вы говорите неправду. Вовсе и не надоела. И не надо было вам сегодня дуться на меня из-за какой-то рыбы. И сердить меня… Ах, какие есть в Москве квартиры, с какими интерьерами, с какой мебелью и посудой, с какими кинжалами и кортиками на коврах, с какой техникой, с какими системами, чтобы послушать и посмотреть, с какими кассетами… некоторыми очень и очень поучительными… Впрочем, вам это не понять…

– Надеюсь, в тех квартирах вы и станете проживать теперь…

– Была бы у вас какая-нибудь плохонькая радиола, – сказала Любовь Николаевна, – раз уж не завели «Шарп» и не можете слушать «Банановые острова» и Майкла Джексона, я бы хоть на радиолу могла поставить диск для ритмической гимнастики. Но у вас и радиолы нет…

Любовь Николаевна предприняла попытку показать себя Михаилу Никифоровичу ритмической гимнасткой, но снова вызвала мысли о том, что ее угощали хорошим и крепким вином. «Мадам Тамара Семеновна себе такого никогда не позволяла», – отчего-то пришло в голову Михаилу Никифоровичу. Впрочем, хотя Любовь Николаевна и покачнулась и чуть по стене не поехала, все равно движения ее вышли красивыми и артистичными, такие движения вряд ли бы стали свойственны Мадам Тамаре Семеновне, даже если бы ее воспитывали в Перми в хореографическом интернате. В руках Любови Николаевны возникла шляпа со страусовыми перьями. Тут же она украсила ее голову. Теперь, покачивая бедрами, Любовь Николаевна стояла перед Михаилом Никифоровичем подзагулявшей Периколой или даже дамой королевских кровей. Пусть и босая. Но тотчас шляпа была заброшена на антресоль. Выражение лица Любови Николаевны менялось, и вот она была уже не Перикола и не королевских кровей, а то – стыдливая девушка, вознесенная мастером из Флоренции на чуть розовую раковину-ладью, то – растерянная от ярости будто бы доверчивого мавра Дездемона, то – горькая костромская бесприданница, оскорбленная Паратовым… Впрочем, перед Михаилом Никифоровичем стояла именно Любовь Николаевна.

– Ну что же вы?! Браните меня, Михаил Никифорович! Срамите меня! Учите уму-разуму! Напоминайте о правилах приличия. Только не устраивайте мне семейных сцен… впрочем, я бы и походила с фонарем под глазом.

– Еще, видно, и походите. Но не здесь.

– Ну тогда мораль прочитайте. О вреде распутства.

– Все эти вещи… – сказал Михаил Никифорович, – в последние недели… кухонные успехи… и прочее… Для чего это было вам нужно?

– Отчего же вы не называете точными словами это «прочее»?

– Оттого что был дурак и сам во всем виноват.

– Ну уж! Ну! Не ругайте себя. Хотя ругайте. Впрочем, вам ведь не было тошно? Не было! То-то и оно! Вы еще потом станете вспоминать и жалеть… Нда! И не надо было вам строить иллюзии по поводу того, что вы у меня должны быть исключительно один. Но вы и не строили… Вы и бутылку-то покупали на троих… А во мне – сила необузданная, я не знаю, что и сколько мне отпущено, я нетерпеливая, я спешу испытать многое. И уж извините!

При этом Любовь Николаевна отвесила Михаилу Никифоровичу полупоклон и шляпой со страусовыми перьями, слетевшей к ней с антресоли, чуть ли не подняла пыль с пола.

– Да! И извините!

– Пожалуйста. Но не считайте меня кавалером де Грие.

– Это кто таков?

– Вы же ходили в библиотеки.

– И еще схожу. И узнаю, кто таков. Но при чем тут кавалер и вы? Какой вы можете быть кавалер? Кстати, я ведь познакомилась с вашей бывшей женой Тамарой Семеновной…

– Не в квартирах ли с кинжалами на коврах?

– Не суть важно. И не суть важно, как я представилась.

– Удивили ее чем-нибудь? Или обрадовали?

– Возможно, что и расстроила…

– Радости-то людям вы, похоже, приносить и не способны.

– Вам ли это говорить, Михаил Никифорович? Вы просто в раздражении на меня и на себя. Да и что вы можете сказать, если вы, и не только вы, так и не поняли, зачем я вам всем нужна.

– Мы поняли.

– Ошибаетесь.

– Надо полагать, что вы приметесь испытывать нечто новое в компании с Шубниковым и Бурлакиным?

– Скоро разберемся… И пока надеюсь, что с ними будет не так скучно, как с вами! Да! Вот и знайте об этом! – обрадовано заявила Любовь Николаевна, показала Михаилу Никифоровичу язык и запела: – «Пора! Пора девицам в нумера!»

И прелестные босые ноги Любови Николаевны напомнили Михаилу Никифоровичу о весельях эпохи Оффенбаха.

– Вы в своих увлечениях, – поинтересовался Михаил Никифорович, – только и дошли до канкана? И до нумеров? В Париже, что ли?

– Какого канкана? Какого Парижа? – удивилась Любовь Николаевна. – Наши края тверские!

– Не очень верится, – сказал Михаил Никифорович.

– Будет случай, убедитесь, – пообещала Любовь Николаевна. – А пока катитесь на свою раскладушку! Или хотите, я вам всю посуду перебью?!

– Неприятно было бы применять к вам силу… Но все же! – И Михаил Никифорович сделал решительное движение в сторону Любови Николаевны.

– Не подходите ко мне! И руки уберите! – воскликнула Любовь Николаевна. – И не думайте выталкивать меня в шею! Не имеете права! Я здесь прописана!

– Это вы лейтенанту Куликову, участковому, расскажите, уже было, племянница, мол, и всякое такое…

– Я вам не племянница. Я вам жена.

– То есть? – замер Михаил Никифорович.

– Жена. И успокойтесь, – устало сказала Любовь Николаевна.

– Какая жена?

– Обыкновенная. Любимая, – сообщила Любовь Николаевна. – Могли бы и привыкнуть. Все бумаги я храню в порядке. Вот.

Любовь Николаевна как была в шляпе с перьями, так и отправилась в комнату, а вернулась оттуда в коридор с синей кожаной папкой. На папке было вытиснено: «VII Всемирный конгресс орнитологов».

– Вот смотрите, – сказала Любовь Николаевна.

Михаилу Никифоровичу был предъявлен паспорт Любови Николаевны и свидетельство о браке, из которого следовало, что документ этот, возникший в отделе загса Дзержинского района г.Москвы (имелись и печати, и кудрявая подпись заведующей бюро записей гражданского состояния С.Бодуновой), отправил в житейское плавание по семейным волнам Михаила Никифоровича и Любовь Николаевну Стрельцову. И паспортом Любовь Николаевна объявлялась именно Стрельцовой, а не Кашинцевой, на девятой же странице поминался и сам Михаил Никифорович, с кем у владелицы паспорта был зарегистрирован брак. Что уж говорить о месте жительства Любови Николаевны! Улица академика Королева, прописка постоянная.

– Вы листайте, листайте, – поощряла опешившего Михаила Никифоровича Любовь Николаевна. – Все посмотрите. Чтобы потом не удивляться.

Однако не удивление было теперь главным в чувствах Михаила Никифоровича, не удивился он даже и увидев на одной из страничек паспорта Любови Николаевны штамп «Военнообязанная».

– И не вздумайте порвать документы! – предупредила Любовь Николаевна. Они восстановятся.

Из синей же папки явился и паспорт Михаила Никифоровича. Был он в неожиданной для владельца кожаной обложке со словом «pase», видно, что таллиннской или рижской выделки. «У вас теперь и бумажник такой же есть», – сообщила между прочим Любовь Николаевна. Вот в паспорте Михаила Никифоровича присутствовала Кашинцева, с ней он вступил в брак. «Смотрите, Михаил Никифорович, изучайте свое семейное положение и гражданское состояние». «А дети от вас у меня не вписаны?» – поинтересовался Михаил Никифорович. Нет, детей в его паспорте не было.

– Я так и думал, что вы… – сказал Михаил Никифорович.

– Всегда ли вы так думали, Михаил Никифорович? – спросила Любовь Николаевна. – Нет, не всегда.

Глаза ее были лукавыми.

– Вы надо мной не насмехайтесь! – взъярился Михаил Никифорович. – Вы…

– Вы себя-то оцените, – сказала Любовь Николаевна. – На себя-то, Михаил Никифорович, взгляните со стороны. Вы-то как и кем живете? Ваша первая жена, Тамара Семеновна, мне говорила…

– На себя и со стороны – это потом, – сказал Михаил Никифорович. – Это завтра… А сейчас – вот что!

И он стал рвать предложенные ему для знакомства документы. Даже кожаную обложку паспорта, таллиннскую или рижскую, разорвал в свирепости Михаил Никифорович, будто был Никита Кожемяка, одолевший на днепровском берегу змея-людожора. «Рвите! Рвите! – радовалась Любовь Николаевна. – Рвите! Мои-то восстановятся, а ваше удостоверение личности гражданина – нет, вы будете ходить в отделение милиции, заплатите десять рублей штрафа, вам придется фотографироваться, а получите новый паспорт – и там опять будет вписана негодная, ненавистная, стервозная Любовь Николаевна Кашинцева!»

– Это посмотрим! – грозно сказал Михаил Никифорович. – А теперь вот что!

При этих словах Михаил Никифорович схватил Любовь Николаевну за шиворот и поволок к двери. На флотах доводилось ему передвигать и не такие тяжести. Любовь Николаевна не противилась и не оборонялась, будто забыла о своих силах, а может, ей были приятны усилия Михаила Никифоровича.

– А теперь вот что! – повторил Михаил Никифорович, левой рукой отжал защелку замка, правой же вышвырнул Любовь Николаевну на лестничную площадку из квартиры вон, поддав при этом коленом драгоценный зад самозваной супруги. Увидев туфли, бросил их вдогонку хозяйке, дверь захлопнул, опустил с грохотом крепостные ворота. Тут же вспомнил, что где-то уже швыряли туфли вслед выдворенной женщине. Где, кто, отчего он вспомнил об этом, Михаил Никифорович не знал.

– За вещами не вздумайте являться сами! – громко сказал Михаил Никифорович. – Унесите их ветром.

Любовь Николаевна ему не ответила.

Михаил Никифорович подумал, что, может быть, сейчас она и уносит ветром из его квартиры московские приобретения. Он и любые свои вещи, какими она привыкла пользоваться, телевизор, в частности, был готов отдать Любови Николаевне. Михаил Никифорович прошел в комнату с телевизором. Нет, все в комнате было на месте. «Гордая все же», – подумал Михаил Никифорович. Но он не был намерен смягчать отношение к Любови Николаевне. Вот ведь, вспомнил он, они еще, наверное, и с Мадам Тамарой Семеновной спелись, с первой, видите ли, женой!

А в дверь стали грубо колотить. Похоже, кулаками и ногами. (Ключи Любови Николаевны висели на гвозде в прихожей.)

– Откройте! Откройте сейчас же! – кричала Любовь Николаевна. – Что вы себе позволяете! Откройте! Я сейчас весь дом на ноги подыму! Всю общественность! Жену в дом не пускают!

– Вы сначала дом найдите, – сказал Михаил Никифорович, – в котором вы жена.

Впрочем, негромко сказал он, вышло, что скорее для себя сказал, нежели для Любови Николаевны. Старания ее вернуться к нему несколько удивили его. Совсем, видимо, нет у нее в Москве пристанища, подумал Михаил Никифорович. И жилье-то у него по нынешним интересам было скромное, если не убогое, отчего оно стало так мило Любови Николаевне? И удивляло Михаила Никифоровича то, что Любовь Николаевна колотит кулаками и ногами в дверь. Что для нее были ключи и замки! Если ей так не терпелось вернуться, она и стены могла рассечь или хотя бы пронестись сквозь них. Что же ей взывать к общественности? Но, может быть, она должна была соблюдать установленные правила, оттого и барабанила в дверь и кричала… Или она просто дурачилась?

– Я милицию вызову! – кричала Любовь Николаевна. – Я им синяк под глазом предъявлю и следы побоев на теле! Вас упекут надолго! Это же надо, люди добрые! В ночь, в мороз выгнать женщину, жену из дома, босую, на улицу, на панель!

– В какой еще мороз? – сам того не желая, сказал Михаил Никифорович. – Ну и скандальная вы женщина!

«Да и если бы женщина, а то ведь… Прав, наверно, был Филимон, когда говорил, что она…» – подумал Михаил Никифорович.

– Чепуху говорил ваш Филимон! – яростно воскликнула за дверью Любовь Николаевна. – И клыков у меня нет! И хвоста нет – в этом-то вы могли убедиться! Открывайте сейчас же!

– Никогда, – сказал Михаил Никифорович.

Он пошел в комнату, сел на диван. Но комната принадлежала Любови Николаевне, это он ощутил сразу. И запахи в комнате были ее. Запахи влажного деревенского утра, парного молока, весенней ольхи, желтых кувшинок в чистых струях лесной речки. «А ведь мне без нее будет тошно», – подумал вдруг Михаил Никифорович.

– Михаил Никифорович! – услышал он голос Любови Николаевны. – Не злите женщину! Отворяйте двери! Не вводите жэк в расходы!

Любовь Николаевна будто в комнате находилась, никакие бетоны, никакие стены и переборки, никакие кирпичи не искажали, не утишали ее доверительных просьб.

– Мое решение окончательное, – сказал Михаил Никифорович.

– Ну ладно! – пригрозила Любовь Николаевна. – Ну смотрите!

И дом сразу же вздрогнул. Немецкая люстра с пятью рожками принялась раскачиваться, диван, на котором сидел Михаил Никифорович, поехал к окну, а внутри Михаила Никифоровича начались перемещения. Впрочем, безобразия скоро прекратились.

Михаил Никифорович вышел в прихожую, приоткрыл дверь. Любовь Николаевна пропала. Михаил Никифорович прошел на лестничную площадку. Черная дерматиновая обивка двери была измята, пробита нежными пальцами Любови Николаевны, кое-где висела и клочьями. Искорежена была металлическая сетка шахты лифта. Погнутыми оказались и многие планки лестничных перил. «Озверела, что ли, она?» – подумал Михаил Никифорович. Очумевшие жильцы кто в чем, видно, что из постелей, выскакивали из квартир, некоторые с малыми детьми, спешили вниз, на улицу, на твердь земли и асфальта, гадали, звонить ли сейсмологам, не повторится ли толчок. И Михаил Никифорович не мог бы сказать, повторится толчок или нет.

Но на улицу он не пошел, а вернулся в квартиру. В комнате сидела Любовь Николаевна. Форточка балконного окна была открыта, ею, возможно, и воспользовалась Любовь Николаевна.

– На помеле добирались? – спросил Михаил Никифорович. – Или ползком по стене?

– Не утруждайте себя догадками, – сказала Любовь Николаевна. – И не пробуйте снова хватать меня за шиворот. Я все равно вернусь, хотя бы и по водосточной трубе. Я женщина не только падшая, но и бесстыжая. Вы к этому привыкайте.

– Об этом попросите кого-нибудь другого.

– Это уж как пожелаю. А вы меня не сердите… Впрочем, я отходчивая… Но вы же сами… Я и загулявшая, и спать хочу, а вы меня из дома выгнали. Вот видите, зеваю уже…

– И спите себе. Я вам больше мешать не буду.

– Отчего же, могли бы и помешать… – теперь уже чуть ли не ласково, но и зевая, произнесла Любовь Николаевна.

– Я вам вообще докучать больше не буду, – сказал Михаил Никифорович.

И он покинул квартиру дома номер семь по улице Королева с намерением никогда туда не возвращаться.