Аптекарь

20

Разговор с Любовью Николаевной состоялся в субботу в четыре часа на квартире Михаила Никифоровича.

Встретиться с пайщиками дядя Валя предложил у бывшего пивного автомата, мертвого теперь помещения, и уж оттуда идти на квартиру, будто какие чувства факельные должны были обостриться в нас на месте встречи, по замыслу дяди Вали, возможно, сначала чувство жалости к себе, а потом и бунтарского протеста. Дядя Валя посмотрел на часы и сказал неожиданно:

– Еще могут успеть и пиво завезти!

Трех минут дороги к дому Михаила Никифоровича хватило дяде Вале для произнесения огненных слов «огласим приговор!» и «доведем до акта полной капитуляции!». И иных. Тут уже не грани прошлых столетий и не императорские замки приходили на память, а казалось, что дядя Валя выводит нас на Зееловские высоты.

– Ну? Тут она? – спросил дядя Валя Михаила Никифоровича, открывшего дверь.

– Здесь.

– Пошли! – чуть ли не приказал дядя Валя.

Однако решимость наша тут же куда-то истекла. Даже дядя Валя и тот засмущался. Мы долго терли ноги о плетеный коврик, будто выбрались из болота. И волосы наши, оказалось, нуждались в услугах расчесок. Вышло так, что мы опять как бы просителями пришли на беседу с Любовью Николаевной…

А она сидела на диване в свободной артистической позе, красивую руку легко положив на спинку дивана. Может, и не совсем мадам Рекамье, возлежавшая когда-то на ампирной кушетке вблизи холста Жака Луи Давида, но сегодня, похоже, не менее той воздушная и пленительная. И ноги ее были красивыми. В лице же Любови Николаевны никаких изменений со дня майского посещения ею пивного автомата я не углядел. Но, пожалуй, Любовь Николаевна несколько повзрослела. И было видно, что пленительная-то она сегодня пленительная и милая, но и властность свойственна ей. Впрочем, порой и прежде властность в ней ощущалась…

Мы уселись на предложенные нам Михаилом Никифоровичем стулья и табуретки. Молчали. Михаил Никифорович смотрел в пол.

Дядя Валя быстро взглядывал то на меня, то на Каштанова, как бы требуя от нас слов.

– Я жду, – сказала Любовь Николаевна.

Сказала она вроде бы лениво и дружелюбно, будто благодушный профессор онемевшему на экзамене первокурснику, но по дрожанию ее русалочьих губ я понял, что и она волнуется.

– Давайте! Давайте! – опять взглянул на нас с Серовым дядя Валя. – Сами же гнали нас!

– Извините, дядя Валя, – сказал я. – Тут трое главных пайщиков с правами. Мы же с совещательными мнениями.

Но и теперь люди с правами не заговорили.

– Странно получается, – сказала Любовь Николаевна. И даже улыбнулась. – Вы собрались пойти на меня чуть ли не с вилами и топорами, а пока и рта не раскрываете…

– Если бы вы не были женщиной… – вздохнул Каштанов.

– Да какая она женщина! – прорвало наконец дядю Валю. – Она – стерва! Филимон сразу сказал, что она ведьма. Вот с такими клыками! А вы нам не верили!

– Валентин Федорович! Гражданин Зотов! – сказала Любовь Николаевна. – Вот уж не ожидала, что вы, бывалый человек, унизитесь до базарного крика.

– Ты, стерва, довела нас до… – вскочил дядя Валя.

– До чего? – спросила Любовь Николаевна.

– До того, – сказал дядя Валя и сел.

Чувствовалось, что ему неприятно открывать собравшимся, до чего довела его Любовь Николаевна. Да и я постеснялся бы говорить вслух о своих заботах последних недель.

– Вот даже пивной автомат закрыли! – проворчал дядя Валя. – Все Останкино мучаешь!

– Это да! – встрепенулся Филимон Грачев.

Слова дяди Вали, похоже, нашли поддержку у всех. Справедливые были слова.

– Автомат – еще мелочи, – сказал дядя Валя. – А вот…

И опять дядя Валя не отважился на откровенность.

– Я ведь хотела как лучше, – сказала Любовь Николаевна.

– Мы – переростки! – взъярился дядя Валя. – Нас поздно улучшать!

– Тут, дядя. Валя, – вступил в разговор Серов, – вы отчасти не правы. Улучшать себя никогда не поздно. Однако, видимо, методы Любови Николаевны могут показаться странными и не для всякого приемлемыми.

В иной день дядя Валя сразу бы поставил Серова на место, но нынче он не был намерен иметь его оппонентом. Он как бы не услышал Серова.

– А что она ко мне в душу полезла? – обратился дядя Валя к Михаилу Никифоровичу. – Кто дал ей на это право?

– Я так просила вас открыть мне ваше сокровенное, – сказала Любовь Николаевна. – А вы не стали. Мне и пришлось…

– Нет, зачем надо было ко мне в душу лезть! – не мог успокоиться дядя Валя. – Хватало таких, которые ко мне уже лезли!

– Я была обязана все узнать о вас, – сказала Любовь Николаевна, и чувствовалось, что она, набравшись терпения, малым детям разъясняет очевидное и неизбежное. – Я и узнала. И поняла, что вы можете жить лучше, чем жили прежде. А раз можете, стало быть, и должны.

– Во дает! – заявил дядя Валя. – С чего это вдруг – и должны?

– Предназначение у вас такое.

– Тебе-то какое дело до наших предназначений?

– Я ощутила ваши свойства и ваши устремления, какие вы сами чаще словами назвать не можете, но какие в вас есть. Этим вашим порывам, желаниям я и дала ход и усиление. Тому, что всегда билось в вас и не находило выход. Как вы не можете понять это? И отчего вы не хотите согласиться с тем, что вы можете быть куда полезнее и необходимее и самим себе, и всем, и всему? Вы же сами желали этого!

– Утомили нас научные организации жизни… – вяло и словно бы для себя сказал Каштанов.

– Ты нас взбудоражила! – заявил дядя Валя. – А какие средства ты нам дала? Слаба оказалась! И тут драмы. Желания-то наши – одно, они при нас, они разрослись! А что мы можем? Ерунду! Вот я должен был эту паскуду Уриэрте выгнать из Гондураса [3] и все переменить… А выгнал? Как же!..

Дядю Валю, как потом выяснилось, всегда, с отроческих лет, задевали и беспокоили состояния народов, пусть и самых малых, пусть и вовсе ему не известных. В особенности находившихся в бедственном, разбойничьем мире. Тут и испанские происшествия дяди Вали имели объяснения. А теперь-то дядя Валя ощутил себя стратегом и тактиком, готовым устроить всюду порядок, каким он себе его представлял: тех-то сместить, а этих возвысить, этим, достойным и труженикам, все отдать и поручить, а этих, кровавых, мордами провести по столу. Глобус появился в квартире дяди Вали, а потом и атлас мира по весу не легче ведра с мокрым песком, и дядя Валя часами с лупой инспектировал континенты, водоемы, страны, департаменты, штаты, вилайеты, кантоны. Поначалу думал, что порядки он сумеет наладить, и скоро. Думал, предположим, что это после его усердий христианские демократы потеряли на выборах места в ландтаге земли Северный Рейн-Вестфалия. Сейчас-то понял, что нет, он ни при чем… Долго раздражал дядю Валю подонок Уриэрте. Появись он в пределах присутствия дяди Вали, скажем, на улице Цандера возле «Кулинарии» и ресторана «Звездный», пришлось бы махровой марионетке с прокисшими усами и в генеральских штанах размазывать по физиономии горючие слезы. И ветеринарная лечебница на Кондратюка его бы не приняла. До того ненавидел дядя Валя Уриэрте за страдания народа. По, как ни напрягался дядя Валя, какие слова, достойные и сессий и ассамблей, ни произносил он вслух и про себя, каналья Уриэрте из Гондураса никуда не убирался [4]. Отсюда и вышла драма, о которой намекнул дядя Валя. То есть можно было догадаться, одна из драм, пережитых дядей Валей у политических карт мира…

За дядей Валей и Каштанов было поднялся с намерением – так казалось – объявить Любови Николаевне о своих печалях, ею вызванных, но храбрости не хватило.

– Вы нетерпеливы, – сказала Любовь Николаевна. – Вы захотели все сразу. А спешить нельзя. – Потом она задумалась. – А может быть, я дала каждому из вас слишком энергичный толчок…

– Я его не ощутил, – вежливо сказал Серов.

– Нет! Мы так больше не можем! – выдохнул дядя Валя.

– Ну почему же… – начал было Филимон Грачев.

– Помолчи ты, жертва интеллекта! – оборвал его дядя Валя. – Мы не можем так, непонятно, что ли!

– Дядя Валя прав, – кивнул Каштанов.

– А ты-то что молчишь? – обратился дядя Валя к Михаилу Никифоровичу. – Она тебя своим участием искалечила, превратила в инвалида, а ты молчишь! Не такая она уж и красивая, чтобы ей все можно было прощать!

Михаил Никифорович слова не произнес.

Губы Любови Николаевны опять задрожали.

– Я ведь не все могу, – сказала она тихо. – Я, наверное, не все умею… Но ведь вы должны были сами…

– Вот тебе раз! – возмутился я. – Если вы не все умеете, зачем же вы поставили Михаила Никифоровича в такое положение, что при нем утек четыреххлористый углерод? Это ведь нехорошо…

– Но я… – начала Любовь Николаевна. И не договорила.

Укорить-то я Любовь Николаевну укорил, но тут же и ощутил возможную несправедливость собственных недоумений. Сейчас воином рати Валентина Федоровича Зотова я был ненадежным. Я не противился бы тому, чтобы Любовь Николаевна сгинула, исчезла бы из останкинской жизни. Но я и жалел ее. И себя опять упрекал в малодушии, житейской лени, в намерениях существовать гедонистом, стрекозой порхающей. Плохого нам Любовь Николаевна, выходило, не желала, а мы ее произвели во вражью силу. Старания Любови Николаевны мы посчитали ярмом, игом. Но не стали бы мы потом горевать об этом иге и ярме? Час назад я был уверен в том, что действия Любови Николаевны вредны, что они – насилие надо мной, над нами, что она над нами – кнут, чьи удары еще исполосуют в кровь наши натуры. Но, оказавшись рядом с Любовью Николаевной, существом неизвестно каким, но живым и несомненно женщиной, ослабевшей теперь, растерянной, впрочем, не потерявшей привлекательности, а потому и трогательной, я снова чуть ли не «Вальс-фантазию» Михаила Ивановича Глинки желал услышать… Словом, я не знал, что делать и что говорить. И все молчали.

– Я не все могу и не все умею, – снова сказала Любовь Николаевна, и твердость уже появилась в ее голосе (руку Любовь Николаевна прежде сняла со спинки дивана и более не вызывала мыслей о мадам Рекамье). – Но вы должны были рассчитывать и на самих себя, на свои решения и поступки.

И далее она голосом классной руководительницы или голосом постового милиционера стала говорить о нашем жизненном предназначении, о наших обязанностях перед планетой, людьми и самими собой. И выходило так, что уроки мы приготовили плохо и следует ожидать переэкзаменовки осенью.

– Может, ты еще и родителей вызовешь? – сказал дядя Валя.

– Каких родителей? – спросила Любовь Николаевна.

– Наших, – сказал дядя Валя. – Чтобы призвали детей к порядку и надрали уши. Но с вызовом моих родителей могут возникнуть сложности.

– Вы шутите, Валентин Федорович…

– Шучу, – сказал дядя Валя. – Но беда-то ведь небольшая? И пора кончать комедию! Мы хозяева бутылки? Мы! И испытывать на себе опыты не согласны. На кой ты нам сдалась со своими уздечками? Насилиев терпеть не будем. Сгинь, и разойдемся по-хорошему.

– Я не могу сгинуть, – кротко сказала Любовь Николаевна.

И взглянула она на нас чуть ли не с мольбой, словно бы давая понять, что она готова ради нас и сгинуть, но не может, беда такая и для нее и для нас. Дядя Валя и тот замялся.

– Тогда хоть пивной автомат откройте, – сказал Филимон.

– Да погоди ты! – рассердился на Филимона дядя Валя. И обратился к Любови Николаевне: – А ты, если не врешь и вправду не можешь сгинуть, сама придумывай способ, как от нас отстать. Не будем же мы об тебя руки пачкать… Или как? – Теперь уже дядя Валя взывал к нам.

Но было видно, что террорист и каратель из Валентина Федоровича Зотова вряд ли получится. Хотя как знать… Ведь и безмятежного голубя тротуарного можно ввести в раздражение и заставить взлететь.

– Пусть сама что-нибудь предложит, – сказал Игорь Борисович Каштанов.

– Пусть сама, – согласился Михаил Никифорович. Это были его первые слова при разбирательстве с Любовью Николаевной.

– Что же я могу придумать? Что я могу предложить?..

– Мне думается, – вступил я, – Любовь Николаевна, прежде чем освободить нас от своих забот, должна излечить Михаила Никифоровича.

– Я не смогу сделать это, – печально произнесла Любовь Николаевна. – Не смогу сразу… И я…

– Что значит не можешь! – вскричал дядя Валя. – Калечить людей ты можешь, а лечить отказываешься?! Если ты его сейчас же не поставишь на ноги, мы тебя разорвем в клочья!

– Оставьте мои недуги, – рассердился Михаил Никифорович.

– Нет, – сказал я, – это дело важное не только для тебя, но и для нас.

– Я не смогу. – Теперь уже не печаль, а страдание было в голосе Любови Николаевны. – Здесь случай особенный… Но я… Я попробую… Позже… Я не могу вам все теперь объяснить…

– Да вылечит она! Вылечит! – принялся уверять нас Каштанов.

– Врет она все! – взревел дядя Валя. – Притворяется она! Цепляется за Москву и морочит нам головы! А ей и в Кашине делать нечего. Будет тянуть время с излечением, чтобы мы ее сразу же не прихлопнули!

– Вы не правы, Валентин Федорович, гражданин Зотов, – сказала Любовь Николаевна.

– Чего не прав! Чего не прав! – не мог утихнуть дядя Валя. – В общем, так. Ты сейчас же подпишешь акт о полной и безоговорочной капитуляции, а там мы решим, оставлять тебе жизнь или нет. А о Москве перестань и думать. Михаил Никифорович, неси бумагу и чернила. И печать.

Михаил Никифорович ни за какими чернилами никуда не пошел. Тогда дядя Валя достал из кармана пиджака кусок плотной розовой бумаги, использованный, впрочем, уже коммунальными работниками для сообщения о летнем отдыхе горячей воды.

Любовь Николаевна сидела бледная, горем убитая.

– Зря вы, Валентин Федорович, – жалобно сказала она. – Вы ведь себе хотите сделать хуже…

– Молчи! – оборвал ее дядя Валя. – Ты – раба хозяев бутылки! И все! Мы натерпелись от тебя.

Любовь Николаевна, будто и не говорившая с нами полчаса назад властно и своевольно, теперь руки смиренно на коленях сложившая, носиком своим вздернутым шмыгавшая, робко взглянула на Михаила Никифоровича, может быть, вымаливая у него заступничество, однако Михаил Никифорович заступником себя не проявил. А вот дядя Валя насторожился: мало ли какие изменения могли внести в ход разговора женские жалостливые взгляды? Он потяжелевшей рукой, будто бы готовой в глубины земли вминать танки и самоходные орудия, незамедлительно, снимая все сомнения и не дав компании дух перевести, вывел на не запачканном коммунальным распоряжением боку розовой бумаги слова: «Акт о капитуляции». Потом добавил буквами помельче: «полной и безоговорочной».

И теперь Михаил Никифорович облегчать судьбу Любови Николаевны не вызвался.

Составление документа как будто бы увлекало пайщиков кашинской бутылки. И фундаторов, исключая, правда, Михаила Никифоровича, который молчал, и нас троих, присяжных с совещательными мнениями. Все мы были приучены жизнью обсуждать формулировки не спеша и подолгу, порой и купаясь в их сметанных волнах, а сейчас словно бы началась для нас и умственная игра. Серов был деликатен, старался смягчить и облагородить казнящие слова. И его можно было понять. Мало того что Любовь Николаевна спасла его, она и позже ему не мешала. Не мешала она и Филимону Грачеву, напротив, стараниями своими совпала с его сутью и в выси его подбросила, однако Филимон, наверное, посчитал, что он и без Любови Николаевны хорош и в выси шарад и гиревого спорта сам подпрыгнул, а потому теперь он, неожиданно для меня, оказался самым – после дяди Вали – кровожадным. Игорь Борисович Каштанов опять начал проявлять себя романтиком с останкинскими особенностями, дядю Валю он раздражал.

Говорили много. Однако слов на розовой бумаге не прибавлялось. Поначалу спросили, от чьего имени должен следовать текст. Любовь ли Николаевна будет сдаваться в документе пайщикам? Или же пайщики сами все назовут и постановят? Последнее посчитали более достойным и отвечающим историческим традициям. Но как только дело доходило до разделов и параграфов акта, телега начинала скрипеть и застревать колесами в весенней алтуфьевской глине. То есть требования общие – для преамбул и деклараций – были ясны, но о случаях частных, а стало быть, и существенных для каждого из нас пока не говорилось, отчего документ получался лишенным определенности и юридической точности. Повторялись лишь два требования с отчасти конкретной информацией: «Вернуть Михаилу Никифоровичу здоровье» и «Возобновить работу пивного автомата (типа магазина) по улице академика Королева, пять». К пункту насчет Михаила Никифоровича предполагали добавить справку о несчастном случае на производстве и заключение врачей, подтвержденное печатью. Что же касается пивного пункта, то Филимон Грачев настаивал на том, чтобы усилить фразу и начать ее словами: «Возобновить бесперебойную работу…» Поправку приняли, но о самом пункте говорили теперь с неловкостью. Мелочный пункт-то был, хотя и справедливый.

Игорь Борисович Каштанов, разгорячившись и будто бы в останкинские Ликурги себя произведя, предложил «Акт о капитуляции» отставить, а назвать документ «Постановлением о разводе». Поначалу мы растерялись, но потом зашикали на Каштанова. Ведь на бумаге при разводе пошла бы житейская дребедень – раздел имущества и жилой площади, алименты и прочее. И с кем будет развод у Любови Николаевны? Со всеми нами? Или с кем-нибудь одним? А не потребует ли при этом Любовь Николаевна раздела имущества с Михаилом Никифоровичем, не отхватит ли у него полквартиры, не преподнесет ли ему в день аванса дитя в сырых кружевных пеленках, требующее средств на воспитание? Да и станет ли к тому же разведенная жена, ну не жена, а неизвестно кто слабого пола, лечить мужа, ну не мужа, а Михаила Никифоровича, и открывать для него и для его приятелей пивной автомат? Последнее соображение отрезвило и Игоря Борисовича. Нет уж, акт так акт. Капитуляция так капитуляция.

– Но какую капитуляцию вы имеете в виду? – спросил Серов.

– Как какую? – удивился дядя Валя.

Серов с терпением лектора, прибывшего к людям с путевкой общества «Знание», объяснил ему, что капитуляции бывают разные. Чаще всего капитуляция – это неравноправный договор государства, зависимого от сильного государства, с этим самым сильным государством, устанавливающий для представителей и граждан последнего особый режим привилегий. Скажем, предоставление им льгот налогового порядка, закрепление размера таможенных пошлин и так далее.

– Это разве капитуляция! – возмутился дядя Валя.

И бывают капитуляции военные, продолжил Серов. Это прекращение сопротивления сухопутных, воздушных, морских сил на условиях, предъявленных победителем.

– Вот! – возрадовался дядя Валя. – Это настоящая капитуляция!

При этом, не мог остановиться Серов, все вооружение, все крепости и военное имущество передаются победителю, ему же личный состав побежденных поступает в качестве пленных.

– Пленных мы брать не будем! – заявил дядя Валя.

– Не один вы имеете право решать! – возразил Каштанов, и губы его утончились.

– Все равно, если возьмем пленных, – не сдавался дядя Валя, – можно будет устроить потом Нюрнбергский процесс.

Решили наконец в тексте акта выразить главное, а частности содержать в уме. Но опять термины, какие требовались для документа, стали вызывать споры. Серов считал, что надо употреблять слова «хозяева бутылки» и «раба хозяев бутылки» и нет никаких оснований называть пайщиков победителями, а Любовь Николаевну – потерпевшей поражение. Дядя Валя настаивал, что нет, была истинная война, а в войне всегда случаются победители и побежденные. Споры прекратил Филимон Грачев. Он напомнил нам, что при капитуляции всегда устанавливают час, с которого начинает действовать акт, а сейчас уже пятнадцать минут шестого и до семи может не успеть прийти машина с Останкинского завода.

Документ закончили за десять минут. В нем было указано, что так называемая Любовь Николаевна, существо неопределенных свойств, сдается на милость победителей, основных хозяев бутылки и трех сопричастных к ним останкинских жителей с совещательными правами. Она обязана освободить их от своих напрасных, навязчивых забот, каких – она знает сама, предоставив каждому путь самостоятельного развития и существования. Так называемая Любовь Николаевна обязана немедленно вывести себя и свои вещи из жилого помещения M.H.Стрельцова без всяких территориальных и имущественных к нему претензий. Документ вступал в силу в восемнадцать часов.

– Подписывай! – приказал дядя Валя Любови Николаевне. – А не то мы…

– Я прошу вас, – сказала Любовь Николаевна с жалостью к нам, а возможно, и к себе самой, – подумайте обо всем еще раз. Ведь вы испортите свои жизни.

– Мы все обдумали! – сказал дядя Валя. – Подписывай!

Любовь Николаевна подписала.

И все мы подписали. Валентин Федорович Зотов подписывал акт как главнокомандующий. А мы как члены делегации.

И Михаил Никифорович подписал.

Я со значением сообщаю об этом отдельно.

– Печати нет, – сказал дядя Валя. – Завтра могу взять на автобазе. Но ждать нельзя. А-а-а! Можно кровью.

Он достал из кармана перочинный нож, грозный, с полным холостяцким набором, с ножницами, с шилом, с консервным ключом, и порезал себе палец. Испачкал пальцем розовую бумагу. Предложил и нам скрепить акт кровью. Мы с возмущением (или с высокомерием? Или с брезгливостью?) отказались, а Филимон и выразился при даме.

– И моей хватит, – не стал настаивать дядя Валя. – А она пусть приложится.

Не дожидаясь наших слов, Любовь Николаевна взяла у дяди Вали нож, ткнула – и сильно – острым концом его в палец, будто проколоть его в отчаянии желала, брызнула кровь ее на документ. Кровь Любови Николаевны была красная, словно бы человеческая. Михаил Никифорович поднялся, намереваясь, надо полагать, принести бинт и йод, но Любовь Николаевна остановила его, слизнула с руки кровь и обвязала палец льняным платком.

– Теперь это документ, – сказал дядя Валя.

Я с некоею неприязнью смотрел на то, как дядя Валя видавшей виды из шоферской жизни тряпкой, впрочем, выстиранной, фланелью, что ли, вытирал нож, собирал его, а потом и неторопливо, степенно, чуть ли не торжественно укладывал в карман, не клал, не совал, а именно укладывал, как музейную теперь вещь. А Любовь Николаевну было жалко.

Дядя Валя мог бы успокоиться и примеривать на себя лавровые венки, триумфальные арки заказывать придворным живописцам и архитекторам, назначать сюжеты фейерверков, но нет, в нем еще бурлили страсти. Акт был подписан, но чувствовалось, что Валентин Федорович Зотов жаждет и процесса. Времени до шести еще оставалось.

– Убрать ее из квартиры Михаила Никифоровича мы постановили, – сказал дядя Валя. – Но ведь она возьмет да и останется в Москве. – Потом он подумал и добавил: – А захочет – и начнет портить жизнь не нам, а другим.

И дядя Валя потребовал от Любови Николаевны исчезнуть вообще из реальной действительности, не являться на наши глаза ни под каким видом и тем более не возникать из бутылок – и винно-водочных, и молочных, и с подсолнечным маслом, и в особенности из азербайджанского портвейна «Чишма», который и без всяких ведьм отравляет жизнь. Если же возникнет – в клочья!

– А как же милость победителей? – спросила Любовь Николаевна.

– Какая еще милость? – удивился дядя Валя.

– А вы, Валентин Федорович, взгляните на документ.

Дядя Валя взглянул. Там действительно было написано: «Сдалась на милость победителей». Дядя Валя осмотрел составителей акта, стараясь обнаружить автора упомянутой оплошной фразы. Но фразу эту, как мы помнили, предложил он сам.

– Ну и что? – сказал дядя Валя. – Ты наивная, что ли? Или прикидываешься дурочкой? Это дипломатическая формулировка. А они ничего не значат.

– Нет, – сказала Любовь Николаевна, – значат. И милость есть милость. Тем более победителей. Вы же победители…

– Ты что глазками играешь! – рассвирепел дядя Валя. – Ты что, издеваешься, что ли, над нами?!

А и мне показалось, что Любовь Николаевна глазами играет и издевается. И я рассердился. Не задумала ли чего Любовь Николаевна нам в отместку?

– Ну и все! – заключил дядя Валя. – Опять ты нас доводишь! Никаких поблажек тебе не будет. Сгинь! И навсегда.

И тут Любовь Николаевна, чуть ли не спрыгнувшая, чуть ли не взлетевшая с дивана, рухнула на колени перед Михаилом Никифоровичем.

– Не погуби! Вызволи! Спасенья прошу!

Не театральные уроки были в словах Любови Николаевны, а чувства искренние, испуг и мольбу ощутили мы в них.

Михаил Никифорович растерялся. Потом вскочил, стал поднимать Любовь Николаевну.

– Да что вы, Любовь Николаевна! Зачем вы так!

Теперь и Игорь Борисович Каштанов, и Серов, и я бросились к Любови Николаевне, успокаивали беднягу, заверяли ее в том, что не звери мы лютые, не птицы-стервятники, не акулы из австралийских прибрежных волн.

Любовь Николаевну усадили на диван, спрашивали, не подать ли ей лекарств или воды, говорили, что, конечно, коли слово «милость» попало в документ, придется вспомнить о милости. И придется придумать нечто, облегчающее участь Любови Николаевны.

– Ага! Облегчайте! – мрачно сказал дядя Валя. – Опять на шею сядет.

– Без пяти шесть, – напомнил Филимон Грачев.

Серов засуетился.

– Ну вот! Ну вот! – говорил он. – Надо и честь знать. И свое время надо ценить!

И мы с Игорем Борисовичем было засуетились, но тут же поняли, что это нехорошо, не дети мы, которым в шесть обещано мороженое, а уж суетиться сейчас перед Любовью Николаевной было и вовсе неприлично. Серов, взглянув на нас, снова присел. Притих. В ходе разговора он как будто бы и поддерживал пайщиков, но и давал понять Любови Николаевне, что он зла на нее не держит. Однако можно было предположить, что присутствие вблизи его жизни и служебных занятий женщины из бутылки или неизвестно откуда, его тяготило. И, понятно, никак не совмещалось это присутствие с его представлениями о возможностях мироздания. Поэтому он почти и не противостоял дяди Валиному напору, а лишь старался придать разговору изящное направление.

– Действительно, – сказал он, – Любовь Николаевна теперь не представляет для нас… для вас… опасности. Но пока не поправится Михаил Никифорович, существовать она должна, вот и…

– Где она будет существовать? – грозно спросил дядя Валя. – Здесь, что ли, останется? А Михаил Никифорович опять на раскладушке, что ли, будет?

– Пусть остается, – сказал Михаил Никифорович. – Пока…

– Ну ты, Миша, даешь! – расстроился дядя Валя.

– Но беда-то ведь небольшая, а? – сказал Михаил Никифорович.

– Седьмой час, – обратил наше внимание на ход времени Филимон Грачев.

Он встал. И я встал. Одна Любовь Николаевна осталась сидеть. И было видно, что она оживает. На Михаила Никифоровича она смотрела не только с благодарностью, но, похоже, и с обожанием. Красивая сидела Любовь Николаевна, можно было позавидовать Михаилу Никифоровичу… Впрочем, с чего бы это завидовать? И чему?

– Михаил Никифорович, ты пойдешь с нами? – деликатно спросил Каштанов.

– Пойду, – сказал Михаил Никифорович.

Мы двинулись к двери, не найдя ни единого слова для Любови Николаевны. А она, поднявшись, проводила нас хозяйкой квартиры. Будто и не хотела отпускать приятных ей людей, но, однако, и не намерена была уговаривать их остаться.

У двери дядя Валя остановился и сказал опять фанфарным голосом главнокомандующего:

– К мерам мы еще вернемся!

В ответ на слова дяди Вали Любовь Николаевна поклонилась, будто девушка из тверского хоровода. И возникли запахи влажного леса, деревенского утра, парного молока… Дверь уже была открыта, свет падал на лицо Любови Николаевны, и зеленые глаза ее показались мне в тот миг лукавыми, а то и шалыми. Пожалуй, и кураж был в них.

По улице Королева мы шли молча, быстро, как спортивные ходоки, готовые побежать, не страшась судей, шли волнуясь, то ли боясь опоздать куда-то, то ли не веря в избавление.

Волнения наши оказались напрасными.

Возле дома номер пять по улице академика Королева наблюдалось праздничное брожение мужчин.

Пивной автомат был открыт.