Античная наркомафия-7

13. Африканские страсти

— Энушат! Что ты ещё выдумала?! — Мириам впала в ступор, когда шмакодявка, слопав символические три жёлудя и глядя на полные миски пацанвы, протянула и свою за хорошей добавкой.

— Ну мама, ну вкусно же! А почему им можно, а мне нет? — качнула девка права.

— Слушай свою маму, Энушат! — наставительно изрёк ей мой наследник, — Тогда нам больше достанется, — и пацанва рассмеялась.

— Видишь, мама, они всё съедят! — сама-то с трудом сдерживает смешок.

— Всемогущий Баал! — финикиянка, сжевавшая свои три жёлудя с героическим видом жертвы варварского обычая, окончательно выпала в осадок, когда глядя на сестру и принимая за чистую монету шутки детворы, ручонку к желудям обеспокоенно протянул и сидящий у неё на коленях совсем мелкий Малх, — Ладно бы эти испанцы, они здесь все их едят, но вы-то у меня в кого такие? — едва заметно улыбается, наши хмыкают, залп в мою сторону глазами массовый и дружный, я тоже ухмыляюсь и набираю полную ложку каши из желудей каменного дуба, щедро сдобренной соусом из порошка шампиньонов — когда ж это мне правда в глаза колола?

Я ведь рассказывал уже о нашем ежегодном осеннем празднике желудей, когда их едят в стране все без исключения? Вот как раз на подобный случай неурожая зерновых он и внедрялся. Хлеба-то много не нужно, если хватает другой жратвы, так что неурожай пшеницы сам по себе не столь уж и критичен, но из чего прикажете варить кашу, если не уродился и ячмень? Вот тут нас и выручают жёлуди, особенно каменного дуба, которого в наших лесах, хвала богам, достаточно — жёлуди обычных идут в основном на корм скоту.

Мы-то, люди уж всяко не бедные, могли бы в принципе и обойтись без желудей в рационе. Но раз уж у нас обыкновенный фашизм, то он ведь что означает? Сплочённость и солидарность всего народа перед общими проблемами, и мы как тутошняя элита — тоже часть тутошнего народа, и если он вынужден есть жёлуди, то и мы тоже их едим. Не так много и не так часто, пускай даже и раз в неделю, но и это уже достаточно регулярно. Тут ведь принципиально важен сам факт. Продегустировать желудёвую кашу один раз в год на соответствующем официозном мероприятии или даже откушать в разовом, опять-таки, порядке "жёлуди по-легионерски" в близлежащем лагере Первого Турдетанского — это же заведомая агитационная показуха, и все это прекрасно понимают, а вот когда наши слуги готовят аналогичное блюдо и себе, и нам, и поедаем мы его не публично напоказ толпе, а за заборами и стенами наших особняков, да ещё и регулярно — это совсем другое дело. То, что не в падлу богатым баловням судьбы — тем более не в падлу и трудящимся массам. В Бетике ведь отчего голодают? Что там, желудей меньше, чем у нас? Ничуть не меньше, и перебились бы ими, как перебивались и предки в старину, если бы не было в падлу. А в падлу отчего? Оттого, что ни римляне желудей не едят, ни подражающая им собственная элита, глядя на которую и простонародье предпочитает в массе пускай даже и голодать, но "держать марку" приобщённых к передовой античной цивилизации, которая желудями даже рабов не кормит. Забавно наблюдать, как те же самые люди хоть и морщатся, но уже едят желудёвую кашу в фильтрационном "концлагере", где её раз в день ест и стража, а раз в неделю ради показухи и лагерное начальство. Глядя на них — уже как-то не в падлу. Ну, большинству — есть выкобенивающиеся, но недолго, потому как таких первыми же и гонят взашей. Правильно говорят, что разруха — она прежде всего в головах.

С грибами же ситуёвина в чём-то проще, но в чём-то и сложнее. Проще в том плане, что предубеждения против грибов в народе нет — как греки с римлянами собирают и едят их вполне охотно, так и испанские иберы от них в этом отношении не отстают. Не так, как современные испанцы, допустим, те — народ романский, у которого его страсть к грибным блюдам больше от поздней римской имперской кухни унаследована, у иберов их поменьше, и не так они изысканы, и фанатизма такого нет, но собирают и едят их веками. Сложность же в том, в чём и у всех — грибами лакомятся, но как серьёзную жратву никто их не воспринимает. Едят-то ведь их в традиционном виде, то бишь в цельном, в котором они малопитательны, так что правильное в общем-то в народе о них мнение. Ну откуда ж трудящимся массам знать о питательности грибного порошка, если никто из них никогда его не делал? Как знают и умеют, так и готовят, как приготовили, так и съедят, как съели, так и усвоили, а как усвоили — так и оценили пользу. Вкусно, приятно, но если есть одни только грибы, то через некоторое время — что ел их, что не ел.

Фокус тут в составляющем клеточную оболочку грибов фунгине, который, как Наташка объясняет, сродни хитину насекомых и прочих им подобных многоножек. Наш желудочный сок переварить его не в состоянии, отчего и усвоение грибных полезностей получается процентов на десять, не больше. Смысл размалывания высушенных грибов в порошок в том, что при этом разрушается фунгинная оболочка грибных клеток, и если их размол достаточно мелкий, то и до девяноста процентов усваивается, как и из мяса. И с мясом тут сравнение грибов не случайное, а вполне по делу, потому как именно мясные белки, то бишь животные по своему составу, мы из грибов и получаем. Вкус разве только не мясной, поскольку в самом мясе он солями калия обеспечивается, но это поправимо — поташа добавить, из обыкновенной золы добываемого, и будет правильный вкус. Труднее всего к сушке и размолу грибов народ приучить. Хоть и нет на это прямых запретов ни в религии, ни в светских обычаях, но традиция есть традиция — ни отцы так не делали, ни деды, и вообще, кто и где так делает? Вот, мы теперь делаем, и способ внедрения в массы — тот же, которым и картофан в России внедрялся. Точнее — внедрился в конечном итоге, потому как поначалу-то он внедрялся петровским указом в приказном порядке с угрозами кар за неисполнение, отчего и исполнялся тот указ чисто для галочки — вот, велено нам было посадить — посадили, растёт, а зачем — то не нам, то государю ведомо, а наше дело подневольное. Никому же никто толком ни хрена не объяснял, и когда народ это ещё и есть заставили, многие ядовитыми ягодами травились, отчего вспыхивали бунты. А вот когда отчаялись преемники Петра принудительно народ к картофану приучить, да и хрен на это дело забили, вот тогда и пошло это дело в массы — где помещик знал, как это едят, там и крестьяне его узнавали от его дворовых слуг, а от них — их соседи, а от тех — дальше знание шло. Поэтому и не сходим мы с ума с правительственными постановлениями, а то ведь, чего доброго, идиоты на местах ещё и мухоморы молоть и жрать людей заставят, а с личного примера сразу и начали — высадили у себя в латифундиях шампиньоны, которым губительное для зерновых дождливое лето — что доктор прописал, ну и сушим их, мелем в порошок, готовим подливу к каше и прочим блюдам, сами их едим и соседей угощаем. И в соседних с нами крестьянских общинах многие уже нашему примеру следуют, а кто не хочет — вольному воля, пусть давятся желудёвой кашей без подливы. У нас ведь свобода, верно? Хочешь — живи, не хочешь — не живи, силой никто не заставляет.

Выращиванием грибов, правда, мало кто пока всерьёз занялся, потому как и в лесу их дождливым летом полно, но это придёт со временем, главное — привыкают сушить и молоть. Дело тут не только в привычке собирать в лесу на халяву, а ещё и в том, что на вкус шампиньон ничем не примечателен, и многие другие грибы заметно вкуснее его. Вот их в основном и собирают целенаправленно, а шампиньоны, как и прочие малоценные — только до кучи. Для нас же собака порылась в аминокислотном составе грибных белков. Самый полный их набор, не худший, чем в мясе, в белых грибах и в шампиньонах. Белый и у турдетан ценится, но вот нормальному окультуриванию он не поддаётся, а много ли его соберёшь в лесу? Шампиньон же растёт на грядках с немыслимой для леса густотой.

На соседей она производит впечатление, но нас самих не радует, потому как это только для дикорастущих лесных грибов она немыслимая, а для шампиньонных теплиц нашего современного мира — млять, разорились бы они на хрен при такой урожайности на единицу площади, как у нас. Во-первых, диких шампиньонов в Испании несколько видов, и Наташка не уверена, что мы ввели в культуру именно тот, который был окультурен и в нашем реале. Она говорит, там есть свои тонкости, по которым и у спецов по грибам нет единого мнения. Во-вторых, мы разработали и применяем упрощённую технологию, и не оттого, что не можем осилить навороченную, а оттого, что разрабатывали её специально для крестьян — то, что они наверняка смогут, когда дозреют до осознания исторической необходимости, без особого труда перенять у нас и воспроизвести у себя. А в-третьих, и это главное, наибольшую урожайность культурный шампиньон даёт на конском навозе. На коровьем и свинском, не говоря уже о птичьем помёте, она у него уже ощутимо ниже, а мы его выращиваем вообще на грунте. Я ведь упоминал уже, как мы давеча с Наташкой этот момент обсуждали? Да, урожайность аховая, но выращивать жратву прямо на говне, жрать её такую самим и предлагать другим — нас просто не поймут-с. Да и что нам за теми рекордами-то гнаться? Мы же не в осаждённой крепости, где народу набито как сельдей в бочке, а каждый квадратный метр площади на счету. Есть земля, неплохо удобряемая и нормальным перегноем из листьев и травы, есть долгий период тепла субтропического средиземноморского климата и есть эти нескончаемые дожди, которых никто не просил, и которые губительны для зерновых, но для грибов они просто идеальны — какие проблемы?

— Вы прямо как к осаде готовитесь! — у Мириам, на североафриканской родине которой таких дождей не бывает, а те, что есть, урожаю только на пользу, даже в башке не укладывается, что где-то может быть иначе, и мотивацию нашим мероприятиям она видит только одну — сугубо милитаристскую, — Это Карфагену запрещено воевать, и если дикари подступят к самим его стенам, осада и голод будут неизбежны. Но вам-то чего бояться с вашим войском?

— Мириам, да разве же в дикарях дело? — попытался урезонить её Фабриций, у которого мы и собрались, — Здесь другая страна и другой климат. Ты видишь эти дожди?

— Ну так осень же — дожди и должны уже быть.

— И всё лето были такие же.

— Ты преувеличиваешь, Фабриций. Не бывает таких дождей летом, — убедить её было нереально, — Отец говорил, вы не увеличиваете ваше войско, чтобы соседство с вами не пугало римлян, но я же видела, как вы его обучаете, — привёзший её с детьми Арунтий кроме показа Оссонобы устроил ей и экскурсию в лагерь Первого Турдетанского, дабы у неё не возникало вопросов, чем это мы тут таким заняты, что даже и на короткое время в Карфаген вырваться не можем.

Это тесть меня таким манером выгородил, если кто не въехал. Она ведь Малха родила весной прошлого года, на лето которого у нас как раз пришлась командировка в Вифинию. Можно было в принципе и по пути туда заглянуть навестить, и на обратном пути, но как раз это-то Арунтий и запретил строго-настрого. В силу политически весьма рискованной специфики нашей миссии никто и ни под каким соусом не должен был даже косвенно связать этот наш вифинский вояж с Карфагеном, так что палиться в нём было категорически противопоказано. Я ведь рассказывал уже, чем мы там занимались и КОГО оттуда втихаря вывезли? Так что рисковать спалиться было никак не можно, и особенно в Карфагене. Тем более это касалось дружественной Риму Утики, так что Мириам как жена большого и важного в Утике человека быть в числе посвящённых в это дело не могла по определению. Ребёнка ей слева заделать — это одно, а вводить в курс сверхсекретнейшей операции, никак её не касающейся — совсем другое. Знала она только, что посланы мы её отцом куда-то на Восток по какому-то страшно важному и страшно тайному делу, которое ни Карфагена, ни Утики не касается, так что и незачем никому в них о нём знать. Причём, Арунтий так сформулировал скормленную ей версию, что о тайной операции по доставке в Средиземноморье какого-то жутко ценного персидского, а то и вовсе индийского товара она уже догадывалась сама и гадала только, на Родосе мы с отцовскими контрабандистами это дело проворачиваем или в самом Египте. В общем, сумел тесть напустить тумана, а в качестве компенсации за недопущение нашей тогдашней встречи прихватил её с собой в Оссонобу теперь. Официально — для сопровождения Энушат, которую предстояло отдать в нашу школу с тем, чтобы после неё здесь же и замуж её выдать в перспективе. Мириам — не без отцовской помощи, конечно — убедила наконец мужа, что новое государство этих испанцев хоть и варварское, конечно, но вовсе не эфемер наподобие баркидского, а очень даже всерьёз и надолго, так что связи с ним для Утики лишними не будут. Шмакодявка, естественно, о столь высоких материях не думает, но наш визит двухлетней давности она помнит хорошо и рада возобновлению знакомства с моими пацанами, с которыми было так интересно общаться в тот раз…

— После Утики, а особенно после Гадеса я боялась увидеть большую варварскую деревню, — смеётся её мать, — Но у вас тут очень даже прилично. Не Карфаген, конечно, но для Испании — не ожидала.

— Ну, Нового Карфагена мы ещё не переплюнули, — посетовал Фабриций, — Но ты бы видела, что здесь было раньше! Старая финикийская Оссоноба была здесь центром цивилизации, а далеко ли она ушла от того, что ты боялась здесь увидеть?

— Не слишком. Такой же тесный, шумный и пыльный гадюшник, как и все эти мелкие городки. Вы правильно сделали, когда решили строить свой город на голом месте. Не Карфаген, конечно, но ведь и он не сразу стал таким, как сейчас Какие ваши годы? Эх, Карфаген, Карфаген…

— Тяжело там сейчас?

— Ну, ты же помнишь и сам. Утика — захолустная дыра по сравнению с ним, и я поначалу тосковала в ней, но насколько же в ней меньше шума и дрязг! После неё Старый Город приводит в ужас своей неустроенностью, а ведь мы же и жили не в нём, а в тихой, просторной и благополучной Мегаре. Все эти старые кварталы, особенно Котон — там же находиться подолгу невозможно!

— Шумные толпы черни?

— Не то слово! Всемогущий Баал! И наша-то коренная карфагенская чернь была не подарок судьбы, но она хотя бы работала, а не толпилась на площадях и перекрёстках улиц так, что даже пешком не пройти. А уж эти беженцы с Великих Равнин — как будто бы мало было городу таких же из Эмпория!

— И работы нет, и народу прибавилось, — кивнул я, — И демагоги, конечно, всё так же баламутят толпу?

— Ещё как! Тем более, что кое в чём они правы — ведь в самом деле никогда ещё не творилось таких безобразий, как сейчас. Сама видела — да что я, я только мельком всё это видела и краем уха слыхала, а вы вот послушайте-ка, что вам Анния расскажет! — и Мириам указала на прибывшую с ней из Карфагена спутницу, с которой уже беседовал Васькин, явно выпытывая какие-то неизвестные ему подробности.

— Та самая "как бы ничейная ливийка"? — спросил я его.

— Именно, — подтвердил мент, — Тебе тоже было интересно, где такую откопали — вот послушай, она как раз рассказывает, "как докатилась до такой жизни"…

— Ну, вот я и говорю, наши кто разве с порядочной девушкой или женщиной так поступят? Ну, разве только с ливийкой, да и то, если она из наших, то только по согласию. А я — вы не смотрите, что я на ливийку похожа, мало ли кто на кого похож, а я по линии отца самая настоящая ханаанка, между прочим. Тирийцем был его предок настоящим, с самой Дидоной из Тира прибыл. Любого из наших с Малого Лептиса, если только не из порта, спросите — все знают. Портовые — те могут и не все знать, там много и пришлого сброда, но коренные наши знают все. Были, конечно, и ливийские предки в роду, я разве спорю? А у кого их не было? Покажите мне из наших хоть одного такого — даже не ищите, уж я-то знаю, и наши все тоже знают. Но наши ливийские предки, между прочим — это вам не дикие гетулы, которые только коров с козами и умели пасти. Наши и гончарное дело знали, и ячмень возделывали, и рыбу ловили, и железо у них своё было — это вам не какие-то гетульские дикари. Любого из наших спросите, все знают. А я ещё и ханаанка настоящая, говорю же, предок отца — из самого Тира…

— Ну, не так уж ты и похожа на ливийку, — заверил её Хренио, прерывая поток "доказательств" финикийского происхождения этой "тоже типа финикиянки", что было её явной идеей-фикс, — Кончики ресниц у тебя вполне ханаанские, нижние краешки мочек ушей тоже, — мы с немалым трудом удерживали серьёзное выражение на мордах лиц, пока он ей перечислял в том же духе все признаки, по которым от финикиянки и негритянку-то хрен отличишь.

— Предок твоего, наверное, ещё раньше из Тира прибыл? — спрашиваю Мириам вполголоса, едва заметно ухмыляясь.

— Да, род мужа из первых поселенцев Утики, а она основана раньше Карфагена, — перехватывает мой взгляд на детей, сама на них глядит, тут до неё доходит, и от смешка она удерживается не без труда, — Не знаю, можно ли верить тому, что почти на триста лет, но со старожилами Утики эту цифру оспаривать не рекомендуется, — сдержать улыбку она не сумела, но её обоснуй замаскировала грамотно — ну, для тех, кто не в курсе…

— Ну, вот я и говорю, мы вам тут не дикари какие-то, — продолжала "тоже типа финикиянка", — Хвала Баалу и Танит, я ещё малолеткой была, когда на Эмпорий нагрянули эти дикие гетулы Масиниссы. Поэтому огулять они меня не огуляли, как многих наших, кто постарше, но раздевали, пялились, лапали и даже в кости меня разыгрывали, кому я достанусь, когда подрасту. Представляете, какие мерзавцы?! Особенно молодые сопляки — огуливалка ещё не выросла, а всё туда же! Гетулка я им дикая, что ли, или их овца? Да простит меня Хаммон, конечно, за то, что я так об овцах, но ведь это же правда — любого из наших спросите, все знают. Сперва, когда поняли, что наши войска не защитят, почти все хотели уходить, но глашатаи Масиниссы объявили, что сам царь берёт ханаанцев под свою защиту и бесчинств не позволит, многие поверили. А как же иначе, если вдуматься? Друг с дружкой дикари могут вытворять всё, что им вздумается, а нас-то за что? Только дикари — потому и дикари, что порядка у них нет. Убивать в самом деле стали меньше, но грабить и охальничать продолжали, как и прежде, а к гетулам ещё и местные ливийцы присоединились, особенно взбунтовавшиеся рабы — эти лютовали хуже всех. Ну, их-то нумидийцы иногда всё-таки наказывали, но на них самих никакой управы было не найти. Когда старшая сестра попалась им на глаза, и её огуляли по очереди сразу пятеро, и это сошло им с рук, наша семья, как и многие, бросила всё нажитое и ушла в Гадрумет. Но кому мы там были нужны? Родни-то у нас не было ни там, ни в других городах. У дяди родня жены в Карфагене жила, так он с семьёй туда и подался, а отец кое-как перебивался случайными заработками. Надеялись вернуться домой, когда дикари уйдут, но проклятые римляне так и оставили Эмпорий Масиниссе…

— Многим вашим тогда пришлось зарабатывать на жизнь телом? — направил её Васкес ближе к основной тематике опроса.

— Были такие, а куда деваться? Даже сестре вот пришлось — хоть и повезло ей, и от тех дикарей она не залетела, но слух-то ведь всё равно разнёсся, да ещё и преувеличили болтуны бессовестные, будто тех дикарей аж пятнадцать было. Болтают ведь не подумав, а попробовали бы сами пятнадцать охальников выдержать, посмотрела бы я на них после этого! Какие пятнадцать, когда только пять? Любого из наших спросите, все знают. Но ей же замуж надо было, а никто не брал, и как ещё на хорошее приданое заработаешь, когда работы и мужчинам не хватает? Хоть и заброшен этот старинный обычай, но ведь был же он у наших предков. Если так было угодно богам тогда, почему не угодно теперь?

— И ты тоже, когда подросла, и время пришло?

— Ну, вот ещё! Мне-то это зачем было? Думаете, если сестре пришлось, так и я, значит, такая же? У меня жених и так был, между прочим, и невинность я с его помощью Астарте пожертвовала — любого из наших спросите, все знают. Но видели бы вы, каковы эти гадруметцы! Ведь свои же, не дикари ливийские, что в любой праздник Астарты к её храму стекаются в надежде телом ханаанки попользоваться — должны же понимать, что если девушка пришла в храм, это не значит ещё, что она готова служить Астарте с первым же попавшимся! Говорю же, наши разве так поступят? Ну, если только с блудницей какой известной, у которой всё равно чести нет, или там с чужачкой какой ничейной, которую никто в городе не знает. А эти гадруметцы — ни стыда, ни совести! Мало того, что сразу же подкатываются и шекель свой суют, даже не спросив, не ждёшь ли ты кого, так иногда ещё и не по одному! Представляете? Ко мне двое подкатились! И кто! Шелупонь какая-то желторотая! Говорю им, что жених есть, и жду его, так не слушают же, жребий тянут, кто первый, а по обычаю ведь как? Если поймала монету подолом, то отказать уже нельзя, а ведь не встанешь же и не уйдёшь. Представляете, каково мне было уворачиваться, сидя на месте, чтобы мимо подола промахнулись? А они же подбирают и снова пытаются — хвала Астарте, жених вовремя подоспел и пинками этих сопляков разогнал. А то чего захотели! Блудница я им, что ли? Так они, представляете, тут же к соседней девчонке прицепились, да ещё и третий к ним добавился. А она тоже не из таких и тоже жениха ждала, но то ли растерялась, то ли ловкости не хватило увернуться и не поймать монету, но одну словила у нас на глазах, так что первый из них её точно огулял. За других я не поручусь, мы-то с женихом ушли Астарте служить, и чем там кончилось, мы не видели. Ну ни стыда у этих гадруметцев, ни совести!

— Ужас! — прокомментировала Мириам по-гречески, — Да, там такое не редкость — дикое отсталое захолустье! Ведь чего проще — сразу жертвуешь храму приготовленный заранее шекель из кошелька и не идёшь даже на эту аллею ловить подолом монеты всякой швали, а идёшь сразу домой. Сами же страдают от этого замшелого обычая, сами от него уклоняются, как только могут, но отменить даже в голову не приходит! Как же, священная старина, предки так не делали, да что же люди-то скажут! А скверную болезнь из-за этого дурацкого благочестия подцепить или залететь от кого попало — лучше, что ли?

— Африка! Как есть Африка! — констатировал я на том же языке.

— Пять лет назад это было, а перед этим столько же в Гадрумете уже прожили и успели уже убедиться, что нечего в нём ловить, — продолжалась тем временем исповедь по-финикийски, — Так ладно бы только сама жизнь, притерпелись уже как-то за пять-то лет, но эти гадруметцы! Вышла замуж, пора бы уж и отстать, так куда там! Стоило мужу отлучиться куда по делам, так подкатываются со своими грязными домогательствами один за другим, и всё больше шелупонь всякая непутёвая. Наши так разве поступали? С чужачками если только, а со своими — никогда. Любого из наших спросите — все знают. Год мы прожили в этом кошмаре, и тут как раз всемогущие боги услыхали наконец нашу мольбу — богатенькие на Великих равнинах земель себе по дешёвке нахапали, да не всех подряд, а лучшие угодья на выбор, и между ними остались бесхозными такие участки, что хорошей земли на них — ни два, ни полтора. Они же на продажу в основном свой урожай выращивают, и им большие поля нужны, а не такие клочки, где механизму с упряжкой на пару волов не развернуться. За деньги такую землю никто из толстосумов брать не хотел, и она не возделанной оставалась, ну и предложили её тогда потерявшим всё горемыкам вроде нас. Не совсем даром, конечно, кто ж даром-то даст, а давали в аренду, но дёшево и с правом выкупа в рассрочку. А нам как раз в Гадрумете житья уже никакого не стало, ну муж и соблазнился, и много нас таких было. Земля нам досталась возле Сикки, в полудне пути на запад, к притоку Баграды. Хорошая земля, плодородная, даже не так уж и мало, мы с мужем худшего боялись, но ведь на ней не было вообще ничего! А у нас только и было скота, что один осёл, а на осле разве вспашешь поле? Мотыгами сперва всю землю обрабатывали, с соседями друг другу помогая, а иначе разве справились бы? Ну и жильё, конечно — в родном Малом Лептисе я и войти-то в такое постыдилась бы, лишь немногим лучше лачуги согнанного с этой земли и проданного в рабство за долги ливийца…

— Почему-то мне сильно кажется, что как раз вот эти согнанные со своей земли ливийцы и аукнулись им всем теперь, — говорю Мириам по-гречески, — Нумидийцы-то что, дикари пограбить нагрянули, да порезвиться, а вот местным ливийцам наверняка было что припомнить новым хозяевам и за что счёты с ними свести.

— Может быть, — кивнула та, — У мужа половина всех новых рабов за эти годы — как раз ливийцы с Великих равнин. Дешевле всех на рынке продавались…

— И так все четыре года? — переспросил наш мент эту "тоже типа финикиянку".

— Ну, вот ещё! Что мы, дикари какие-то, которые и работать сами не хотят, если кнутом их не сечь, и руки у них растут из задницы? Мы — настоящие ханаанцы, работать умеем, работы не боимся, и руки у нас из правильного места выросли. И земля нам, хвала Баалу, досталась плодородная. С первого урожая, конечно, разве поднимешься? Только с долгами расплатились — ну, перезанять у других, конечно, для этого пришлось, но уже меньше гораздо. Мужу ведь почему охотно в долг давали? Потому что он всегда отдавал сполна и в срок — не просил отсрочки и не плакался, что отдать нечем, а изворачивался и перезанимал, чтобы отдать всё и вовремя, как договаривались. Со старыми долгами муж расплатился, бремя новых уменьшил почти наполовину, да ещё и купили хороший плуг и вола. Второго купили соседи, так что мы с ними объединялись и пахали сразу на двух оба наших надела по очереди нашим плугом, потом боронили их соседской бороной, а когда засеяли поля, занялись и расчисткой неудобий — аренду платим, чего земле простаивать?

— Для первого года неплохо, — одобрил Хренио.

— А то! Покажи мне хоть одного, кто достиг бы на нашем месте в первый же год большего! Любого из наших спроси — все знают. На второй год долгов у нас уже немного осталось. Опять с перезаймом, конечно, ну так зато мужу снова охотно дали те, у кого он занимал и в самом начале — чего ж не дать, если отдаёт честь по чести? Прикупили овец и домашней утвари, а вскладчину с соседями — и семью рабов-ливийцев. И на полях наших с неудобьями ещё одна пара рук, и по домашнему хозяйству помощь — я-то ведь брюхатая уже ходила. В позапрошлом году разродилась, муж с долгами рассчитался окончательно, купил корову и начал строить новый дом — ну, не совсем такой, как в Малом Лептисе, но уже приличнее и просторнее нашего сарая. В прошлом достроили его с помощью соседа и раба, вселились, прикупили ещё утвари. Начали помогать строить новый дом уже соседу. В этом году рассчитывали уже закончить, вселить в него семью соседа и докупить с ними жатку, ещё немного скота и ещё одну семью рабов, на следующий планировали начинать уже выкупать землю в полную собственность, думали и о втором ребёнке…

— И тут нагрянули нумидийцы?

— Не то слово! Да испепелит всемогущий Баал проклятых дикарей! Всё детство мне испохабили, а теперь и всю дальнейшую жизнь! Чтоб у них весь скот передох, чтоб у них земля стала бесплодной, чтоб их жёны только уродов им рожали! Всемогущая Танит, да как же земля выродков-то таких носит?! Прости, почтеннейший, уж очень наболело на душе. Только обустроились, только зажили в достатке — ну должна же быть на свете хоть какая-то справедливость. А, чего уж там! — она горестно махнула рукой, — Мы уже знали по опыту, что от вояк защиты не дождёмся, а дикари будут вытворять всё, что им только вздумается. Предупредили и всех соседей, но толстосумы из Карфагена нам не поверили. Ну, то их дело и их судьба, а наша совесть чиста. Весь громоздкий скарб мы бросили, хоть и жаль его было до слёз, взяли только самое ценное и скотину, еду и пожитки на телегу с волами и на осла, сами пешком — ребёнка мы с мужем по очереди на руках несли. Хвала богам, эти разбойники первым делом на богатые усадьбы набросились, брезгуя пока-что такими, как мы. Мне жаль их обитателей, но они сами виноваты — последовали бы нашему совету, так хоть сами остались бы целы. Мы-то с соседями, хоть и натерпелись страху по дороге, успели благополучно добраться до Сикки. Кто же мог знать, что всё наше везение тоже окажется напрасным?

— А что случилось?

— Да ничего хорошего, почтеннейший. К городу подступили нумидийцы, и мы оказались в осаде. Это были не царские войска, а обычные дикари-гетулы, и мы надеялись на то, что это просто большой набег, от которого можно отсидеться за стенами до подхода войск из Карфагена. Но потом от последних беглецов разнёсся слух, что видели и самого Масиниссу с настоящим войском и даже со слонами, и мы поняли, что дела наши плохи, и вся надежда только на богов. Наверное, никогда раньше мы не молились им так, как в те дни! Но помощи не было, дикари и не думали уходить, а боги не спешили испепелить их огнём. Запасы пищи кончались, разбойники наглели и готовили лестницы для приступа, но была ещё надежда на подход самого Масиниссы, которому можно было бы хотя бы уж сдаться на приемлемых условиях — чтобы дал охрану от дикарей для безопасного ухода из Сикки к Карфагену. Но разнёсся слух, что царь и его войско обошли нас и продвинулись к Заме, так что унять гетулов было некому. Правильно муж говорил — была бы лодка, он бы и скот бросил, и не пробирались бы мы в Сикку, а сплавились бы по притоку в Баграду и по ней уже хоть до самой Утики. Но кто же знал заранее, что лодка может понадобиться и вдали от моря? Вся Сикка была в отчаянии, и жрецы Баала объявили, что бог разгневан, и нужен мельх — кровавая жертва. Для этой жертвы зарезали последний скот, но Баал так и не смилостивился, а дикари пошли на приступ, который наши отбили с большим трудом. И тогда жрецы объявили, что гнев Баала слишком силён, и для спасения от дикарей нужен настоящий мельх — такой, как тот, что приносился в седую старину. Весь город стенал и рыдал, неся к храму маленьких детей, среди которых был и наш несчастный первенец…

— Африка! Как есть Африка! — проговорил я по-гречески.

— Карфаген — тоже Африка, — заметила Мириам.

— В том-то и дело. Понабегут туда вот такие не в меру правильные провинциалы и научат городских, как надо правильно родину и богов любить. А ты говоришь, Астарте они по старинке служат, задрав подол, и это для тебя ужас. Тут вот ещё что до сих пор не искоренено! Это тогда что по-твоему?

— Давно уже такого не было. Ну, бывали редкие единичные случаи — находились фанатичные глупцы. Но чтобы вот так, массово…

— Ага, как положено по священной традиции предков. Радуйся, что живёшь не в Карфагене, а в небогатой и скучной, а главное — маленькой Утике, у которой нет большой хоры вот с такими провинциалами и их африканскими страстями.

— Да я, собственно, уже не горюю как-то по этому поводу. Теперь — тем более…

— Боги так и не смилостивились к Сикке, — продолжала провинциалка, сидящая перед нами, — Мы ещё не успели оправиться от горя, как пришёл неожиданный конец. Мы ждали нового штурма дикарями стен и готовились отражать его, но никто и представить себе не мог, что найдутся предатели. В ночь на червёртый день после жертвоприношения детей рабы-ливийцы напали на привратную стражу и открыли ворота разбойникам. Наши с соседкой мужья были в ту ночь в страже и оба погибли, как нам рассказали потом, в бою на улицах. А тогда, ночью, мы с ней просто услыхали шум и поняли, что гетулы в городе. Мы побоялись бежать сразу, и оставалась ещё надежда, что наши мужья живы и найдут нас, и поэтому мы спрятались на крыше дома в надежде отсидеться на ней до следующей ночи и улизнуть в темноте, когда суматоха уляжется, и дикари будут не так бдительны. Но вместо мужей нас нашёл наш раб-ливиец, и он был не один. Сначала они нас связали, чтоб мы не могли убежать. После этого они нас раздели и принялись лапать — я думала, умру от ужаса и омерзения, но оказалась живучей, а ужас только начинался. Первой они огуляли соседку — втроём, по очереди, у меня на глазах, а рабыня, жена нашего ливийца, держала меня связанную, смеялась и приговаривала, что это — за неё и за её сестру. После этого, отдохнув и подкрепив силы едой и вином, эти негодяи занялись мной — даже не знаю, как я это вынесла. А эта гнусная стерва опять смеялась и говорила, что и это — тоже за неё и за её сестру. Но какая же всё-таки дрянь! Муж огуливал её, когда я была в тягости и не могла дать ему положенное, ну так и что ж ему было терпеть, когда рабыня есть? Ну, сосед ещё желание с ней утолял, когда у его жены месячные были, потом и мой тоже начал, когда они бывали у меня. А что тут такого? На то она и рабыня, в конце-то концов! Залетела от кого-то из них — так гордиться и радоваться должна тому, что не от дикаря немытого, а от настоящего ханаанца залетела! А даже если это ей было и не в радость, так ведь мужья же наши её огуливали, а не мы — нас-то огуливать за что, спрашивается? Несправедливая и неблагодарная скотина, вполне под стать своему мерзавцу-муженьку и ему подобным диким и неблагодарным скотам! Ненавижу этих гнусных ливийцев!

— А что там была за её сестра? — поинтересовался Васькин.

— Да какая разница! Такая же рабыня-ливийка, только не наша, а ближайшего к нам латифундиста. Хороший человек, очень помог нам в первый год, а эта дикарка взяла, да и сбежала от него прямо с поля. Так бы и ушла, если бы не попалась нашим. Ну, они её поймали и к хозяину отвели. Перед этим огуляли, конечно — смазливая была. А откуда им было знать, что она сестра нашей ливийки? Где на ней это было написано? Мало ли, чего соврёт беглая рабыня? А даже если и правда, так всё равно поделом ей — не надо было от хозяина сбегать. Это до чего же мир докатится, если все рабы от хозяев убегать начнут?

— Ясно. Ну а с вами что дальше было?

— Утром эти негодяи отдали нас дикарям, обменяв на бурдюк вина и трёх овец. Гетулов было пятеро, двое из них огуляли меня, трое — соседку. А она была в тягости, и у неё случился выкидыш. Её куда-то уволокли, и больше я её не видела, а меня отвели во двор, где уже находились десятка два подобных мне пленниц. С некоторыми мне удалось поговорить — от них-то я и услыхала о гибели всего отряда стражи, в котором в ту ночь были и наши и с соседкой мужья. Нас стерегли сопляки, которым их главный велел рук не распускать, но не очень-то они его слушались, когда он не видел. Перелапали они нас всех, а трёх и огуляли у нас на глазах, разложив прямо на мостовой. Добирались уже и до меня, и вопрос был только в том, четвёртой я у них окажусь или пятой — одновременно они положили глаз на одну свеженькую из двух только что приведённых. Но тут вышел из дома их главный и тоже глаз положил на нас обеих. Свеженькую сразу забрал в дом, где они со старшими пировали, а меня велел одному сопляку сводить к водопроводу, чтобы помылась. Я, конечно, первым делом хорошенько подмылась — не хватало мне ещё только залететь от каких-то грязных рабов и вшивых дикарей. Пока я подмывалась — появился и план. Купалась уже не торопясь и раздевшись полностью — тот сопляк, конечно, пожирал меня глазами и мысленно уже огуливал прямо у фонтанчика. Моё нежелание вылазить из бассейна его, конечно, не остановило, но мне именно это и требовалось — на дне бассейна подходящих камней хватало. Хвала Астарте, проклятый щенок не успел излиться в меня, когда представился и подходящий момент без лишних глаз. Хотела ещё и прирезать его для надёжности его же ножом, да побоялась, что кто-то выйдет и увидит. Взяла себе его нож, пояс и плащ, самого паршивца уложила в позе мертвецки пьяного, прихватила свою тунику, нижнюю юбку и сандалии и юркнула в узкую улочку между дворами. Там только оделась, обулась, стала думать, как выбраться из города. Ночи-то ведь дожидаться нельзя, этого сопляка в любой момент хватиться могут, и уходить, значит, надо среди бела дня. Переулками пробралась к городской стене — хотела через неё же и перелазить, но по пути мне как назло так и не попалось хорошей верёвки, а как спустишься со стены без неё?

— И как ты выкрутилась?

— Это оказалось легче, чем я боялась. Закуталась в плащ, чтобы хотя бы издали за щуплого сопляка-гетула сойти, да и пошла вдоль стены в сторону ворот. Надеялась по дороге всё-же найти хорошую бельевую верёвку, но так и не нашла. Зато ворота вообще у этих дикарей не охранялись. Войско называется! Ну, сидели возле них трое, но заняты они были больше вином и двумя женщинами, которым повезло меньше, чем мне, так что им было не до службы. Окликали только хорошо знакомых, шутили с ними, а больше ни на кого и внимания не обращали — обе створки распахнуты настежь, и все, кому нужно, идут через них свободно. Многие ещё пьянее той горе-стражи, а человек пять из выходящих из города, подозреваю, были такими же гетулами, как и я. Набралась храбрости, завернулась в плащ поплотнее и поковыляла заплетающейся походкой через проём ворот, будто пьяна в хлам, но пытаюсь это скрыть. Не знаю, надо мной посмеялись или над кем ещё, но даже не окликнули. Хотя страху, конечно, натерпелась…

— Ловко! — одобрил Хренио, — И оттуда ты подалась уже в Карфаген?

— Не сразу, почтеннейший. Сперва просто куда подальше от Сикки, а мне нужно ведь было ещё и мимо гетульских шатров и палаток проскользнуть. Там чуть не попалась — окликнули, и мне пришлось мычать что-то нечленораздельное, будто голова с похмелья раскалывается. Хвала богам, оставили в покое — наверное, приняли за кого-то знакомого, но поняли, что обознались. Хотела лошадь украсть, но поняла, что тогда точно погонятся, а с моими навыками езды только на осле разве ускачешь от нумидийцев? Стянула только на дорожку небольшой бурдючок молока и кулёк сыра, добрела до тропы, которая вела на север, а с неё уже юркнула в кусты. Зарослями в основном и пробиралась, и не зря — три гетульских разъезда за один только день встретились, и шла бы по тропе — попалась бы им сразу. К вечеру я добрела до Баграды и решала заночевать в зарослях у ручья. Выкупалась в реке, постиралась — за ночь одежда должна была высохнуть. Хорошо хоть, сыр можно было есть и всухомятку — хоть и нашлись в кошеле на поясе гетульского сопляка кремень с огнивом, разводить костёр было страшно. Жаль — комары, конечно, донимали. Утром я пошла вниз по течению реки. Все деревни и усадьбы были, конечно, разорены. Люди, кто не ушёл, собирали остатки озимого урожая, но когда я нашла в том же кошеле несколько монет и попросила продать мне хлеба, на меня посмотрели так, что я предпочла убежать.

— Слишком много отобрали или потравили конями нумидийцы?

— Скорее всего. Ближе к полудню нагнала группу беженцев и прибилась к ней. Некоторые шли с навьюченными ослами, один — даже с мулом. Зерна на бесхозных полях хватало, и набрали достаточно, но посуда и огонь! Хлеба, конечно, никто не пёк, но хоть каши наелась вволю! Половину этой группы составляли наши — ну, не совсем наши, не из Малого Лептиса, но хотя бы уж из Эмпория. Я-то хотела сперва пробираться в Гадрумет к родителям, но они отсоветовали — он ведь теперь у самой границы, и уж туда нумидийцы тоже нагрянули почти наверняка. Сами они шли к Тутте, что на пути к Карфагену, а куда дальше — ещё и сами не решили. Туда с ними и пошли. На вечернем привале за ужином у двоих парней бурдючок вина нашёлся, предложили мне выпить с ними, да только что я, не знаю, для чего такие посиделки затеваются? Объяснила им, что не из таких — отстали. А после ужина спускаемся к реке с мальчишкой из той семьи, что кашей накормила, помыть посуду, наклоняюсь воды в котелок набрать, а он вдруг как ухватит меня за задницу! Я аж опешила, вырвалась, а он — хвать меня за титьки! Я ему котелком по лбу, так вцепился в меня, подножкой подсёк, завалил и под подол, паршивец, лезет! Я ему в глаз, сбросила с себя, вскакиваю, выхватываю нож и говорю, что огуливалку ему по самые ядра отрежу, если не отстанет. А то тоже мне, огуливальщик выискался! Или если я под ливийцами, да под гетулами побывала, так и любому теперь дам? Спала после этого, конечно, вполглаза. Утром, наверное, не миновала бы скандала, да судьба иначе распорядилась. Десятка два гетулов прямо на нас выехали. Я сразу поняла, что от конных не убежать, ну и кинулась к реке — плавать же умею. Сиганула в воду и поплыла, в чём была. Жаль было оставленного плаща, но не возвращаться же за ним к дикарям в лапы. Им, хвала богам, тоже было не до меня, так что уплыла. До самого полудня я так и плыла вниз по течению реки, а на берег только отдохнуть выбиралась, когда уставала.

— Ты, выходит, хорошо плаваешь?

— Малый Лептис и Гадрумет — города приморские, так что всё детство на море прошло. Но конечно, умаялась так, что сил не было даже одежду выкрутить — отжала от воды, как могла и развесила на коряге сушиться так. Отдохнула, но ведь голодная же с самого утра. Одежда вся ещё мокрая — огляделась, никого не увидела, да так и покралась к ближайшей усадьбе, в чём мать родила. Зерно на поле — твёрдое, и лущить его тяжело, и жевать трудно, много из-за этого не съешь. Яблоки в саду — маленькие, зелёные и кислые, не сезон ещё, так что тоже много не съешь. Больше обманула голод, чем наелась, но хоть что-то. Возвращаюсь обратно к берегу, а там три нумидийца конных, прямо возле моей одежды меня и подкарауливают. Я же голая, да и куда от конных убежишь? Хотела от них в воду сигануть, но они же как раз между мной и берегом — перехватили и поймали, куда тут денешься? Огуляли меня, конечно, по очереди. Потом костёр развели и обед на нём сготовили, накормили и меня. Выговор у них не гетульский, другое племя, массесилии наверное. Спросили, откуда иду и куда, а мне уже всё равно было, смирилась с судьбой, ну и ответила им, что спрашивали. Думала, уведут, но они, когда моя одежда высохла, показали мне, где Тутта находится, посоветовали не по дороге к ней идти, а кустиками, да и отпустили. Перед этим, правда, огуляли меня ещё разок на дорожку, но чего же тут ещё было ждать от дикарей? Подмылась, оделась и последовала, конечно, их совету, чтобы не раздвигать ноги для каждого встречного нумидийского разъезда. Ненавижу нумидийцев! До Тутты поэтому добралась благополучно, хоть и пришлось пару раз прятаться. А возле неё дикарей уже не было, так что дальше до самого Карфагена весь путь прошла уже без приключений. Но Карфаген меня просто поразил. Даже не стенами и не этими огромными домами. Обшарпанные они, кстати, по большей части — ни в Сикке, ни в Гадрумете, ни в Малом Лептисе хороший хозяин до такой степени свой дом не запустит. Но больше всего многолюдье поразило — никогда в жизни нигде столько народу в одном месте не видела.

— На рыночной площади?

— Ну да, вот только, что на головах там друг у друга не стоят, и спокойно между ними не пройдёшь, а приходится проталкиваться. Я бы туда и не пошла, но ведь мне же дядю найти нужно было — куда же мне ещё было идти в чужом городе? Так они же ещё и никто никого не знает. Представляете? Одного спросишь, где можно найти Гискона, сына Махарбала из Малого Лептиса — не знает, другого спросишь — не знает, третьего — тоже не знает. Разве ж так можно? Любого из наших спросите — все друг друга знают. Наверное, я так и пропала бы, если бы не попался человек, знавший одного из бывших гадруметцев, а тот знал одного из бывших наших, который в конце концов и подсказал мне, где же живёт мой дядя. Оказалось — почти на другом конце города, а он же огромный! Протолкалась я через эту ужасную площадь, прошла по улице несколько кварталов, а она вывела снова на небольшую площадь, а с неё — три улицы, и я плохо запомнила, какая из них правильная. Чтобы не заблудиться, спросила встречного мальчишку, тот вызвался показать дорогу. Но повёл такими переулками, что я в них запуталась и заподозрила неладное. Остановилась и спрашиваю его, куда это он меня ведёт, он толком ни "бэ", ни "мэ", ни "кукарЕку", и тут мне вдруг сзади мешок на голову набрасывают, хватают за руки, лапают за титьки — явно не один, а двое, если не трое — и тащат куда-то в подворотню. Затащили, завалили прямо на мостовую и всё туда же — подол мне задирают, мерзавцы. Ноги сдвинутыми держать бесполезно, они всё равно сильнее — знаю, учёная уже, и понятно, что сейчас огуляют всей шайкой. Ну так я и держать ноги ни сдвинутыми, ни переплетёнными не стала, а начала лягаться. Ничего не вижу, мешок же на голове, но терять-то мне нечего — лягаюсь наугад. Одного хорошо лягнула — судя по воплю, в правильное место. Второго — не так удачно, он ногу перехватил, но рука-то одна у меня освободилась — ткнула наугад и вцепилась ему ногтями в рожу. Этот тоже заорал и отпустил — вторая рука освободилась. Третий меж ног протискивается. Сдёрнула с головы мешок, одной рукой за волосья этого негодяя рванула, другой по глазам ему, он с меня свалился, вырываюсь, вскакиваю, одёргиваю подол, тому лежачему добавляю по роже ногой, нащупываю на поясе рукоятку ножа, выхватываю его — все троё от меня врассыпную. И гадёныш этот малолетний, что в ловушку меня завёл, и два других — тоже сопляки, немногим его старше. Познакомили со столицей, называется!

— Бедняцкие кварталы Старого города, — понимающе хмыкнул наш испанский мент, — Там всегда пошаливали, а приезжих особенно не любят. Тем более — теперь, когда их в город стеклось отовсюду много, а работы и для старожилов не хватает…

— Да, когда я до дяди наконец добралась, так кузина, когда отношения у нас с ней подоверительнее наладились, рассказывала мне, что и ей самой как-то раз повезло поменьше моего — пятеро оказалось мерзавцев, и двое из них постарше, так что отбиться она не смогла — все впятером её и огуляли, конечно. И многие порядочные женщины от подобных мерзавцев пострадали, а найти их потом невозможно — сама-то с мешком на голове была и опознать не может, а местные, если кто и видел, то на своих разве донесут? Добрая половина даже и не жалуется никому — справедливости всё равно не добиться, а позора от огласки только прибавится. К трём знакомым, что пожаловались, начала потом приставать с домогательствами шелупонь из своего же квартала. Одну даже подкараулили поздно вечером одну в общественной купальне и прямо в ней же и огуляли. Слыханное ли дело у нас? Да разве ж кто-то из наших с порядочной женщиной так бы обошёлся? Только если с чужачкой какой-нибудь ничейной. Страшно и на улицу было одной выходить, но хуже всего — да, с работой. Приличной — просто не найти. Ну, если только разовая какая и за жалкие гроши попадётся, а постоянной и с хорошим заработком в городе, оказалось, для порядочной женщины нет вообще. Даже стирка, стряпня и уборка никому не нужны — у бедных нет на это денег, и они обслуживают себя сами, а у богатых на это есть рабыни.

— А ремесло какое-нибудь вроде рукоделия, в котором женщины ловки?

— Да какое там рукоделие! Я бы согласилась и прясть, и ткать, но и в этом всё то же самое — у мелких хозяев нет денег на помощников, а у крупных работают рабы. А если кто-то такую работу вдруг и предложит, так придёшь же наниматься не одна, а много нас таких, выберут помоложе и покрасивее, и когда уже благодаришь богов за такую удачу, то сразу же выясняется, что вовсе не рукоделие от нас нанимателю на самом деле нужно, а всё те же задранный подол и раздвинутые ноги. Некоторые соглашаются, конечно, но я-то ведь не из таких — из наших любого спросите, все знают. В конце концов, уже отчаявшись, начала принимать и полуприличные предложения — ну, где надо уже раздеваться, но без рук, а главное — без блуда. У греков их скульпторы любят голых женщин ваять, и у всяких богатеев их статуи в моде, так что платят натурщице неплохо, но тут ведь смотря на кого нарвёшься. Старики, если ещё ваяют, то уже знамениты, и к ним с улицы не попасть, а молодой долго не продержится — сперва рукам волю давать начнёт, а затем и домогаться, и если откажешь — конец и работе, и заработку. Им это, говорят, для вдохновения нужно, чтобы Муза какая-то их посетила. Не знаю, кто она такая, эта Муза, но я-то тут при чём? Если она из тех греческих "подруг", которые всем дают, так пусть они её и огуливают для своего вдохновения. В Мегару ещё сынки тамошних толстосумов повадились кроме этих греческих "подруг" ещё и танцовщиц на свои пиры приглашать, а кто же из ханаанок не умеет танцевать? Каждый год на всех храмовых праздниках танцуем! Почему бы на пиру не потанцевать, если заплатят хорошо? Но только там ведь как? Не понравишься им, так и заплатят мало, и не пригласят в другой раз, а понравишься — это же богатые избалованные и уже пьяные юнцы, у которых одно на уме! Я, конечно, давно уже не девушка, а вдова, и нового жениха у меня нет, так что понравившемуся мне на празднике Астарты могла бы и навстречу пойти, но праздник Астарты уже прошёл, а до нового ещё далеко…

— Часто приставали?

— Да каждый раз, и не к одной только мне. Одного пришлось даже чашей по лбу треснуть, чтобы отстал. Думала, больше никогда меня не пригласят, и на этом кончились мои танцевальные заработки, но оказалось, что обиделся только этот приставучий, а всех остальных мой отпор ему только позабавил. Хотя я знаю двух, которых на такой пирушке напоили до состояния согласия на всё, и ещё одну, которую огуляли силой. А у них там у всех отцы не из простых, все в Совете Трёхсот заседают, многие — в Совете Ста Четырёх. Разве найдёшь на их отпрысков в Карфагене управу? Думать же надо, когда перед такими танцуешь, и если одарила Астарта красивым телом, так не надо ещё и танцевать слишком уж завлекающее. Скромнее надо быть, пускай даже и заплатят из-за этого меньше.

— А как ты при такой работе с портовыми работорговцами столкнулась?

— Да это не я, это знакомые. Та, которую огуляли на пирушке силой, ходить на них зареклась, а жить же как-то и на что-то надо. А тут как раз в районе порта и на рынке вербовать начали вышивальщиц по косской ткани. Говорила я ей, что обман это какой-то — ну что хорошего может быть возле Котона? И какое там может быть вышивание по этой драгоценной косской ткани, когда и по простой-то никому вышивальщицы не нужны? Но она всё равно пошла, и больше её никто не видел. Потом ваши испанцы начали вербовать невест для вывоза к вам, и соседская девчонка, совсем ещё юная, пошла вербоваться, а её там раздеться заставили, лапали, потом сказали, что надо на ложе её проверить, какая из неё жена выйдет — тут только до дурёхи и дошло, что дело нечисто. Так через два дня она пошла с двумя подружками на рынок за покупками, да и пропали все три без следа, а ещё через неделю её отцу удалось узнать, что похожих на них видели поднимающимися по сходням вместе с несколькими десятками других на корабль хорошо известного в Котоне римского работорговца. И что её отец мог поделать, когда корабль уже ушёл? Потом моя кузина сказала, что в Карфагене всё равно ловить нечего, и не убудет от неё, если разок и раздвинет ноги на пробах. Я ведь говорила, что её шайка шпаны в переулке огуляла? Так хоть она и не жаловалась, слух всё равно прошёл, и к ней уже соседская шпана приставать с домогательствами начала. В общем, пошла она, а вернувшись, сказала, что её берут, но она ещё окончательно не решила и будет думать. Да только на третий день она пропала, а дядя потом выяснил в порту, что никакого корабля в Испанию не отплывало, а отплыли два греческих работорговца, и ушёл караван в Цирту к нумидийцам, так что концов теперь не сыскать. Ну вот и как земля носит таких негодяев? А пока он всё это выяснял, мне тоже на очередной пирушке в Мегаре не повезло. Прихожу, а там снова тот, которого я чашей по лбу огрела. Я хотела уйти, но он поклялся, что больше он домогаться меня не будет, и чашу предложил выпить в знак примирения. Я не хотела, но это было бы невежливо, да и сильно ли развезёт с одной-то маленькой чаши? Не знаю, что было подмешано в вино, но как выпила и начала танцевать, голова закружилась. Очнулась на полу, а на мне — и во мне уже, конечно — пыхтит и пускает слюну именитый молокосос, да не тот, с которым пила, а другой, так что и не знаю даже, который он уже был по счёту. Я завизжала, ногтями ему в рожу вцепилась, сбросила с себя, истерику закатила, поопрокидывала мерзавцам столы и побила посуду. О том, чтобы ходить в Мегару снова, даже думать после этого не хотелось, а паршивцы ещё и похвастались, и слух уже на второй день до нашего квартала дошёл, в меня пальцами тычут, шепчутся, а та шпана, которая к кузине приставала, уже и на меня облизывается. Я люто ненавижу всех этих скотов, собственными руками ядра бы им всем поотрывала, да ещё и кузина пропавшая так и не сыскалась, дядя рычит и грозится убить всех испанцев, какие только найдутся в Карфагене, и вот тут как раз люди почтеннейшего Арунтия вышли на нас и предложили нам помочь им покарать этих испанских негодяев. То дело, которого они хотели от меня, было стыдным, но что мне уже было терять? Да и намного ли оно было стыднее того, через что уже прошла? И задаток дали хороший — не стоит столько даже очень хорошая рабыня, если оптом, и в Испанию после этого вывезти обещали. А нам страшно хотелось отомстить за кузину, и мы, подумав, согласились. Хотя вообще-то я и вовсе не из таких — вот хоть кого угодно из наших спросите, все знают…