Алые нити прошлого

Глава 13 Побег

Нона нетерпеливо прядала ушами, пока её хозяин — Диего Мануэль, как можно туже затягивал стремена. Проверив в последний раз седло и удила, он с лёгкостью вскочил на спину Ноны словно завзятый наездник. Верпетий, топтавшийся рядом, искренне восхитился горделивой осанкой монаха, восседающего на своей сильной лошади:

— Святой Отец, да вы будто сам граф или барон какой-нибудь — так ловко держитесь в седле! Неужели такому искусству наездника учат в монастырях дальнего Севера?

— Молчание — вот истинное качество, отличающее прилежного ученика, — уклончиво ответил Мануэль. — Скажи мне лучше, ты тщательно проверил узлы с вещами? Мы точно ничего не забыли?

— Нет, господин мой. Всё уложено и тщательно просмотрено мною ранее — все документы на месте, а все наши вещи в перемётных сумах, — ответил Верпетий, завязывая тройной узел на последнем из мешков. Перекинув и его через спину своего старого коня, любезно предоставленного конюшней монастыря, юноша неловко взобрался в седло (всё-таки при работе в монастырской библиотеке нечасто приходится выезжать куда-либо).

Мануэль был страшно недоволен тем, что к нему приставили местного шпиона. И хотя Верпетий внушал ему определённое доверие, всё же он не мог забыть того, какие мысли посетили его бренный разум при первой встрече с молодым монахом. Когда отец Диего Хорхе, наконец, пришёл в себя в монастырском лазарете, монах-врачеватель сразу же предупредил его, что придётся навсегда отказаться от дальних переездов и ночных бдений над книгами — это, де, изматывает его и без того уставший организм. Но он не принял во внимание, что именно эта деятельность и занимает большую часть времени инквизитора. Что бы там ни говорил лекарь, отлов и изучение нечестивых были центром жизни Мануэля. Отказаться от этого значило бы — отказаться от себя самого.

Однако самой больной новостью, вызвавшей негодование священника, стало предложение епископа Корнетти принять у себя его нового ученика — молодого монаха по имени Верпетий. Того самого, что встречал его у врат монастыря Святого Себастьяна. Оказалось, что именно он передал епископу все сведения касательно ведьмы Альберты, и эта новость настораживала Мануэля не менее первой. Корнетти предложил услуги Верпетия по части помощи в организации опытов над испытуемыми (слава Богу, хоть здесь поездка прошла для него удачно), а также попросил обучить его азам инквизиторского ремесла. «Как видно, Его Святейшество желает удостовериться в объективности моих экспериментов. Ну что же, я готов честно выстоять в этом поединке, но зачем обучать мальчишку искусству пыток?! Этот вопрос мне интересен более всего: Верпетий большую часть жизни провёл в подземной библиотеке монастыря, он — всего лишь книжная крыса, не способная всей душой постичь смысл деятельности инквизитора. Но тогда какой ему будет прок от моих занятий? Остаётся только одно предположение — как и положено крысе, Верпетий станет вынюхивать всё о моих личных целях в области данного дела, а это может серьёзно сказаться на его результатах. Он вполне может попытаться сорвать эксперимент, или преподнести его Совету „не в том свете“, не поняв его истинной сути. И тогда мне не узнать секрета колдовской Силы этих существ… Что ж, постараюсь этого не допустить…»

— Отец Мануэль! Святой отец, вы меня слышите!?

Инквизитор вздрогнул. За размышлениями он совсем не заметил, как его юный «ученик» зовёт его во всю силу своего молодого голоса.

— Не кричи так, прошу тебя! — откликнулся Мануэль. — Твой крик способен спугнуть всех Ангелов, наблюдающих сейчас за нами с высоты Небес. Чего тебе?

Верпетий стыдливо опустил глаза:

— Прошу прощения, отче. Вы задумались, и я подумал, что вы, возможно снова…

— Что? Впал в то странное состояние? — резко оборвал юношу Мануэль. — Я уже говорил тебе, что это происходит от чрезмерной усталости со всеми людьми. Независимо от их сана или положения в обществе. Любой может на мгновение потерять ориентацию в пространстве, даже ты — Верпетий. — Имя молодого человека Мануэль произнёс с ноткой лёгкого презрения в голосе.

Верпетий смутился, и какое-то время оба всадника ехали молча. Наконец, юный монах вновь осмелел и спросил своего нового Учителя (именно так епископ Корнетти приказал ему расценивать этого странного, вечно нервничающего, человека):

— Позвольте узнать, отче — как давно вы занимаетесь этим?

— Чем именно? Пытаю ведьм и тех, кто одержим злым духом? — с кривой усмешкой переспросил Диего Хорхе.

— Я думал, дело инквизитора — дознание, а не пытки несчастных тел…, - с досадой протянул Верпетий.

Мануэль заметил, как юноша с силой вцепился в уздечку своей лошади — словно сам вопрос страшил его больше, чем ответ, который предстояло услышать. Взглянув на его побелевшие костяшки пальцев, он снисходительно вымолвил:

— Полно, Верпетий. Отпусти вожжи, а то конь может почувствовать твой страх и «понести».

Монах послушался, попутно оглянувшись по сторонам, как будто на пустой дороге их мог кто-то увидеть. Мануэль продолжал:

— Дело дознавателя состоит не только из разглядывания бумажек с протоколами. Свидетели зачастую — неграмотные крестьяне, готовые принять ночью свинью на дороге за самого чёрта. Без того, чтобы лично допросить подсудимого, не обходится ни одно серьёзное заседание.

— Да, но как же боль? Неужели всех людей, хоть каплю подозреваемых в колдовстве, обязательно нужно испытывать? — не выдержав, прервал его Верпетий. — Разве Господь не призывает нас к милосердию? Разве мы не должны пожалеть несчастных, что томятся в темницах души и разума? Ведь одержимый не виноват в том, что его тело было захвачено насильственным способом? — «засыпал» молодой монах вопросами.

Щёки Верпетия раскраснелись на морозе, изо рта мелкими облачками вырывался пар. Он заметил, как голубые глаза святого отца заблестели острыми искорками «теологического» интереса. Спор был как нельзя кстати для Мануэля — ничто так не согревало его кровь, как возможность доказать собственную правоту.

— А ты вспомни Спасителя, брат мой, — сдержанно начал Мануэль. — Разве он не испытывал телесную боль, чтобы доказать, что дух его невиновен? Разве не страданием искупил он вину всего человечества? Только лишь через страдание тела возможно доказать правоту и первозданную чистоту своего духа. Самобичевание ведь указывает на то же самое, — отрывисто добавил он.

— Хотите знать моё мнение? — спросил Верпетий. — Самобичевание — это великое заблуждение Святых отцов-основателей, ибо невозможно выгнать из тела порочную страсть, предварительно заменив её другой. Нам часто говорят о страшном грехе рукоблудия, — всё более распаляясь продолжал Верпетий, — Но никто из настоятелей никогда не признавался в том, что и сам пробовал этим заниматься. Они боятся осуждения за это. Но не страшнее ли осуждение за намеренное изувечивание тела Божьего, что даровал нам Господь. Он сказал: «Все мы сотворены по образу и подобию Его», не значит ли это, что мы должны оберегать своё тело и всячески его развивать и удовлетворять его потребности, если это тот Храм, в котором покоится наивысший дар Бога нам, неразумным тварям — Кристальная Душа???

Мануэль задумался. «А голова у этого малого варит, даже если и это — лишь намеренная провокация со стороны слуг Совета», — подумал он. Но вслух ответил:

— Тело — Божий Храм, это так. Но не забывай, что оно было сотворено из земли, по которой не раз ступала и нога Нечистого. И Ева также осквернила плоть, отведав яблоко Познания, так что говорить о безоговорочной правоте тела мы не можем, не правда ли? Далее, — продолжал разъяснять Мануэль. — Развивать возможности организма никем не возбраняется — возбраняется этому организму во всём потакать. Очень часто «думает» наше тело, в то время как душа, имея бестелесную структуру — не в силах существенно повлиять на него. А телом управляет разум — то самое, что «даровал» человечеству его злейший Враг. Как думаешь, способна ли чистая, но немая душа остановить пускай и тяжёлое, но «действующее разумом» тело?

Заметив замешательство Верпетия, Мануэль довольно кивнул:

— Действительно, среди простых смертных распространено мнение, будто самобичевание и рукоблудие (как и самый блуд) есть страсти, схожие по своей природе. Так как и от первого, и от второго человек получает примерно одинаковое удовлетворение. Следовательно, как и всякое удовлетворение (включая и духовное, но оно несравнимо более чистое и высшее по своей сути) — оно несёт в себе угрозу зависимости от оного. А зависимость достигается путём повторения действия, в основе которого лежит страсть. Отсюда нелегким будет разделить страдание и наслаждение, испытываемое одновременно от обеих из них. Однако истинный смысл самобичевания — всё же страдание духовное, ибо проливая кровь во время обряда — мы проливаем кровь не свою, но Спасителя, отдавшего её за нас…

Верпетий не мог не согласиться с инквизитором, но всё же он не был уверен в том, что пытка — наилучший способ дознавания правды. Должно быть некое мирное средство — средство, с помощью которого можно было бы освободить от беса гнетущееся им тело. И вместе с этим — спасти душу невинного человека. Если колдовство — «подарок» Нечистого людям, то нельзя ли расценивать факт колдовства также, как и факт одержимости? И отсюда, возможно ли «изгнать» колдовской дух из тела человеческого, освободив при этом и его душу, без применения костра? Молодой монах не постеснялся поделиться своими мыслями с инквизитором.

— Оригинальное предположение, — одобрил тот Верпетия. — Но в том-то и проблема, что мы не до конца ещё можем разделять эти два понятия. «Бесовщина» — это одно явление, ярко-выраженное и имеющее свои описания в трудах отцов-основателей и великих Пророков Божиих. Оно ведёт свой род от самого Великого Сражения Архангелов Люцифера и Михаила. Того же нельзя сказать и о колдовстве, чья природа до конца не изучена, и чьё существование составляет, возможно, тысячи лет до появления на Земле Дьявола.

— Что значит «до появления Дьявола»? Разве мы не имеем в виду историю от Сотворения Мира Гросподом? — удивился Верпетий.

— Имеем, — хитро улыбнулся Мануэль. — Но не исключаем возможности того, что в Великой Пустоте, существовавшей до прихода Бога на нашу землю — было, возможно, что-то древнее самого Господа. Что-то, что жило там всё это время, а позже, после акта Творения мира, тщательно скрывалось, давая знать о себе лишь намёками и полузвуками.

Спина у Верпетия вмиг покрылась мурашками. Ему стало не по себе от слов Мануэля. Такое предположение для догматично настроенного инквизитора было не то, что откровенно смелым, но, по правде сказать — еретичным до ужаса, до стука зубов! И, даже узнав о неординарности мышления своего нового учителя, Верпетий в который раз усомнился в его собственном душевном равновесии и здоровье. «Этот человек страшен не столько своим отношением к людям — несчастным осужденным, сколько своим отношением к Богу и Слову Его об устройстве земного мира», — в страхе подумал бывший писарь монастырской библиотеки.

— Поэтому всё, что касается «мирного средства» — загадка не менее сложная, как и истинная природа этого явления. Пока что мы не имеем таких познаний, что позволили бы сотворить акт очищения без применения пламени площадного костра. Но вскоре, я думаю, мы сможем найти гораздо более гуманное решение. «Изгнание» же — это грязное дело экзорцистов, пособников небезызвестного тебе чёрта, и оно — Святой Церковью абсолютно неприемлемо, — заключил свою «проповедь» Мануэль. — Считай, что это суть то же шарлатанство и «околпачивание» простого народа, как и в случае со странствующими фокусниками.

Священник хорошо согрелся, пока велась беседа, и теперь был доволен как собой, так и дорогой и погодой, и всем, что окружало путников в данный момент. Один лишь комментарий Верпетия немного расстроил Мануэля, когда тот осторожно уточнил, что изгнанием занимаются и некоторые уважаемые Святой Церковью священнослужители. «Порой бывают случаи, в которых обесчестить свою душу — единственное средство спасения другой души. И покончим об этом», — мрачно оборвал он юношу. Верпетий предпочёл не пререкаться с новым наставником, тем более, что за разговором они незаметно достигли конечной цели своего обратного путешествия — большого поселения, больше похожего на маленький городок, которое и находилось в ведении отца Мануэля.

Увидев дом священника, молодой библиотекарь в очередной раз восхитился тем, как живут люди, достигшие в своей области солидных высот. Уважение и прилежная работа, по мнению Верпетия, неизменно приносили в жизнь человека достаток и хорошо устроенный быт. В тайне сетуя на своё собственное, не совсем усердное, рвение к познанию и наукам, юноша позавидовал небывалой целеустремлённости Мануэля. «Хотя он и довольно странный человек, — думал Верпетий. — Но зато он точно знает, что желает получить в конечном итоге. И нельзя не признать за ним верное служение Святой Церкви. Судя по всему, все эти богатства достались ему за особо важные заслуги перед Господом». И тут же молодой монах перекрестился и попросил у Бога прощения за свой грех завистничества. Но поделать с собой, увы, ничего не мог. Глаза молодого человека, проведшего полжизни в условиях крайнего аскетизма и отречения от всего мирского, теперь, увидев за стенами монастыря столь пышное изобилие, не могли насытиться — не представив своему обладателю соблазна жить таким же образом.

Мануэль выделил ученику большую просторную комнату на верхнем этаже дома. Она находилась прямо напротив библиотеки — «святая святых» господского дома, как нередко называли её слуги Мануэля. Войдя в свои новые апартаменты, Верпетий был поражён тем контрастом, который представился ему, едва он позволил своему воображению сравнить узкую монастырскую келью, ещё недавно служившую ему домом — и это совершенное, как ему казалось, творение архитекторской мысли.

Дело было в том, что комната, в которой предстояло «гостить» юному монаху, прежде использовалась Мануэлем совсем для иного рода нужд, а именно, служила инквизитору оружейной, где он в идеальном порядке хранил все те немногие «орудия смерти», что были освящены и одобрены Наивысшим Советом. Диего Хорхе редко самостоятельно охотился на особо несговорчивых представителей «бесовской гильдии», однако считал своим долгом знать о них как можно больше — в частности, всегда иметь при себе пару-тройку освящённых стрел (на всякий случай). Исходя из этого, комната была спроектирована таким образом, что высокие стрельчатые потолки всегда пропускали с крыши достаточно света и воздуха (это было необходимым условием сохранения качества и боеспособности оружия), из-за чего помещение казалось гораздо больше своих истинных размеров.

Со временем, Мануэль решил, что расположение оружейной напротив «очага познаний» является, в глазах его собственной прислуги — также весьма религиозной, в какой-то степени варварством. Поэтому он перенёс все боеприпасы и технические приспособления в подвал — туда, где находились узники, и где их удобнее всего (и, что ещё важнее, спокойнее) можно было использовать по прямому своему назначению. Оставленное без своей «сердцевины» помещение скоро обросло слоем пыли, и Мануэль как человек с натурой практической, хоть и несколько экстравагантной в своём проявлении, обустроил её в качестве «комнаты для гостей». Это давало, во-первых, покой его совести, так как комната, пускай и пустая, но предназначалась всё-таки для благого дела. А во-вторых, свободное помещение в доме отводило от него очередные подозрения в человеконенавистничестве, которыми часто грешили языки местной деревенской черни.

В какой-то момент Верпетию представилось даже, что эта комната была когда-то чем-то вроде алтаря, но он почти сразу же отбросил эту мысль, заведомо зная, что будь это на самом деле правдой — такому как он вовек не грозило остановиться здесь. Пусть и на весьма короткий срок.

Закинув в свободный угол свой вещевой мешок, юноша устало рухнул на скромных размеров кровать. Впрочем, она была весьма велика — если сравнивать её с бывшим ложем, состоявшим из кучи соломы на холодном каменном полу. Такое «ложе» представлялось Верпетию вполне достойным самого короля — в том случае, если бы он вдруг решил остановиться в хорошем, богатом трактире, с чем и можно было сравнить дом инквизитора.

Подняв глаза на потолок, Верпетий увидел деревянные перекрытия, сконструированные в виде церковных арок — настолько высоко были соединены между собой балки. Крышу буквально пронизывали солнечные лучи, оставлявшие за собой пепельно-серые дорожки, внутри которых мелкими искрами вилась пыль. «Если, не дай бог, пойдёт дождь — меня ждёт весьма „мокрый“ приём, — подумал между тем Верпетий. — Остаётся надеяться только, что в следующие пару недель погода будет к нам милостива». Под «нами» монах, разумеется, подразумевал себя и своего учителя, однако он тут же вспомнил, что комнаты Мануэля располагаются этажом ниже и, следовательно, ему подобная беда явно не страшна.

Вытянув ноги и ощутив прилив бодрой энергии вкупе с хорошим аппетитом, Верпетий приподнялся на локтях и оглянулся вокруг: что касалось убранства комнаты, то оно было столь же прекрасно в своей простоте, сколь и практично. Средних размеров гардероб прочно стоял на крепко сколоченных дубовых ножках (он, насколько хватало знаний Верпетия, был явно французского происхождения). Стол и пара стульев были изящно вырезанными из вишнёвого дерева и, казалось, прибыли сюда прямиком из столовой самого Папы Римского. Рядом с кроватью стоял маленький комод из дерева простой породы, имевший, однако то преимущество, что оснащён он был редким для того времени «секретным» механизмом: каждое из четырёх его отделений имело потайной отсек, куда в экстренном случае, можно было спрятать все ценности.

Повозившись с парой отсеков, юноша бросил это занятие и решил подойти к большому окну, выходящему на западную сторону улицы. Из окна открывался прекрасный вид на деревенскую площадь, и даже сейчас, в снежное время года, она ярким пятном выделялась среди остальных серых построек простых бедных крестьян. Там и тут мелькали пёстрые палатки торговцев, предлагавших каждую неделю новый товар. Сейчас день был будничный, и оттого весёлых зазывных криков было почти не слышно, а те же, что изредка долетали до уха молодого монаха — принадлежали людям явно недовольным качеством купленного ранее товара. Ибо представляли они собой, в общем массиве, отборную брань чернорабочих крестьян, перемежавшуюся, время от времени, гневным женским повизгиванием.

Особенно «приметной» частью площади являлась возвышавшаяся посреди неё виселица, трансформировавшаяся в случае необходимости — в высокий помост для костра. На высокой перекладине «петли свободы», как частенько называли виселицу бедняки, развевалась длинная красная лента, символизировавшая предупреждение о том, сколь опасными могут быть «игры с дьяволом» и обычным человеческим законом.

Верпетия слегка передёрнуло от отвращения — он никогда не любил зрелища прилюдной казни, и не понимал тех людей, которым вид крови или корчащегося в предсмертных судорогах тела доставлял удовольствие. Он быстро отвернулся, почувствовав внезапный приступ дурноты. Взгляд его упёрся в противоположную стену, целиком затянутую гобеленовым холстом, изображавшим сцены из жизни великомучеников. Поделённое на восемь частей, каждая из которых имела сходное с соседней сюжетное наполнение, полотно заканчивалось внизу одной широкой атласной полосой серебристо-чёрного цвета. Эта полоса символизировала тайную границу между земной жизнью и дорогой в загробный мир. Что же до «сюжетов», изображённых на холсте рукой неизвестного мастера, то они, как было сказано, особым разнообразием не отличались. В каждом из «окон» прочитывалась жизнь того или иного святого, начинавшаяся с Рождения и Посвящения в сан церковнослужителя, и заканчивавшаяся символичным изображением мучения и смерти, после чего мученик возвышался над своими гонителями. Попутно эти святые совершали чудеса, некоторые из которых продолжались и позже — уже после их кончины.

«Подобный холст как раз благоговеет к вопросу о самобичевании, — с иронией подумал Верпетий. — Если гость не испытывает мук телесных, то пусть хоть полюбуется на мучения известных святых отцов. Да, отец Мануэль явно сам человек не без чувства юмора. Как раз то, чего порой так не хватает перед сном», — внезапно съязвил разум молодого человека. Верпетий боязливо перекрестился и инстинктивно огляделся по сторонам — словно в комнате был ещё кто-то, способный подслушать нечестивые мысли библиотекаря. Вздохнув, молодой монах ещё раз упрекнул себя в неподобающих сыну церкви мыслях, и, пошептав «Отче наш» три раза, с силой прислонил стоявшую неподалёку ставню к окну, закрыв его. Избавившись таким образом от ненавистного ему пейзажа, Верпетий с облегчением присел обратно на кровать, стараясь при этом не смотреть на внушающий отнюдь не религиозный трепет гобелен. Растянувшись на кровати, он стал бесцельно наблюдать за вьющимися в дневном свете столбцами пыли до тех пор, пока его разум, заполненный мешающимися разговорами прошедшего дня, не начал плавно соскальзывать куда-то в мягкую, тёмную пропасть.

Когда в дверь вежливо постучали, Верпетию показалось, что это звучит у него в голове огромный церковный колокол — настолько громким показался ему этот стук. С трудом разлепив глаза, юноша не сразу вспомнил, где он находится. Однако быстро сообразив, в чём дело, он поспешил ответить слегка заплетающимся ото сна языком: «Входите, прошу вас. Не стойте там».

Вошедший оказался скромно одетым молодым человеком, примерно одних лет с Верпетием. Он был помощником повара, и помогал накрывать на стол. Извинившись, слуга доложил, что ужин уже накрыт и сеньор Мануэль ожидает его в столовой зале — на первом этаже. После чего бесшумно удалился, также вежливо притворив за собой дверь.

Монах не представлял себе, который сейчас час, и сколько времени он вообще проспал. Он помнил, что когда они приехали, солнце стояло ещё довольно высоко, то есть было около половины четвёртого. Опасаясь, что отец Мануэль, возможно, уже давно дожидается его внизу, Верпетий одним движением спрыгнул со своего нового ложа и попытался найти в своей сумке хоть что-нибудь, что дало бы ему представление о собственной внешности. В монастыре их учили аккуратности и тому, что за столом, особенно в присутствии важных гостей — нужно всегда выглядеть опрятно и скромно, не поддаваясь соблазну украшательства. Об украшательстве, понятное дело, речи не шло — однако в данный момент Верпетий сам являлся гостем в доме инквизитора, а потому считал своим долгом выглядеть наиболее «серьёзным» образом. Отыскав в мешке деревянный гребень, он наскоро расчесал свои короткие густые, вечно путающиеся, волосы. Не найдя никакой отражающей поверхности, Верпетию пришлось довольствоваться тем, чтобы просто оглядеть себя сверху-вниз, и немного умыться из стоявшей тут же на комоде чаши с водой.

Юноша хотел уже выйти из комнаты, когда вспомнил, что так и не узнал, сколько сейчас времени. Хоть это было и не особенно важно, но Верпетию всё-таки хотелось узнать, как долго он пребывал в сонном оцепенении. В монастыре он привык выделять на сон столько времени, сколько было положено по «Часослову», иными словами — он спал от молитвы до молитвы. Здесь же он абсолютно забыл об этой своей обязанности честного Сына Господня. Открыв ставню, юноша застал практически окончившийся закат. «Боже Всемилостивый, значит, я проспал целых пять с лишним часов — и пропустил Вечернее богослужение и Всенощную молитву!?». Изумлённый произошедшим, Верпетий в очередной раз принялся укорять себя за неслыханную наглость по отношению к своему делу. Злясь на себя за чрезмерное увлечение праздностью, монах пообещал, что всю эту ночь отстоит на коленях в ближайшей часовне — молясь и прося прощения за свою глупость у Высшего Судии. В доказательство верности собственному решению, Верпетий даже пару раз больно хлопнул себя по спине тем самым мешком, в котором хранились все его бедные пожитки. «Так тебе, Верпетий, так тебе! Усмири же свою плоть, о, несчастный и нерадивый раб Божий!».

Когда юноша, наконец, спустился в столовую, то почувствовал, что совсем не хочет есть. Мануэль, сидя за столом в тончайших кожаных перчатках телесного цвета, внимательно изучал какую-то рукопись. Очевидно, она была настолько стара, что нуждалась в особо бережном к себе отношении — вследствие чего инквизитору и пришлось надеть перчатки из телячьей кожи. Тарелка священнослужителя была пуста, он давно закончил трапезу.

— Что-то ты совсем «заспался», друг мой, — недовольным тоном произнёс отец Мануэль. — Видно, ты сильно устал с дороги — раз пропустил все службы, какие только возможно. — Священник с укором взглянул на молодого человека.

Заметив, что тот пребывает в мрачном расположении духа, Диего Хорхе догадался о муках совести Верпетия, и немного смягчился — он взял в руки стоявший рядом с ним на столе колокольчик и легко позвонил в него четыре раза подряд. На звон из соседней со столовой комнаты, являвшейся кухней, вышел тот самый слуга, что разбудил Верпетия. Учтиво поклонившись Мануэлю, слуга уточнил, что именно подать к столу.

— Принеси ещё рябчиков и цветистой капусты, — попросил Мануэль. — Да, и не забудь того сухого вина, что привезли нам вчера из Палермо, — добавил священник.

— Я не голоден. — Угрюмо сказал Верпетий. — Еда, что вы употребляете, явно не соответствует сегодняшнему посту — или Вас это не сильно волнует?

Неосознанно, молодой библиотекарь попытался пристыдить инквизитора, чтобы его собственные промахи не казались настолько уж тяжкими. Мануэль понял, в какую сторону клонит монах из монастыря Святого Себастьяна, а потому лишь зло усмехнулся уголком тонкого рта:

— Съесть плотью не то, что положено не так уж страшно в сравнении с тем, чтобы пропустить «питание» своей собственной души. Не пытайся устыдить меня, Верпетий — ты ещё слишком юн, чтобы понять всю истинную суть Духовного процесса.

Верпетий скривился — он не понимал отца Мануэля, его взгляды были слишком радикальными, сложными для восприятия простого монаха, взращенного на основах Святых Догматов. Понимание своей «отсталости» от этого человека ещё больше злило библиотекаря.

— Может и так, — бросил он. — А может, вы просто не хотите быть зависимым от взглядов Святой Церкви и это даёт вам чувство восхищения самим собой. Но Гордыня — великий грех…

— Прикуси-ка язык, сын мой! — прошипел Диего Хорхе. — Ты думаешь, я не в курсе, что тебя подослал ко мне Корнетти — контролировать мои опыты над осужденными в колдовстве? Если хочешь — можешь присутствовать, мне всё равно. Но ни ты, ни твои возможные «покровители» не добьются того, что так им желанно…

В этот момент принесли еду, и лицо отца Мануэля мгновенно приняло своё обычное — проницательно-холодное выражение. Кивнув на блюдо с прекрасно приготовленной птицей, священник спокойно произнёс:

— Ешь. Ешь и не мешай мне, ты слишком поздно пришёл, чтобы можно было поделиться с тобой моими планами на завтрашний день. Да и настроение, прости Господи, как-то испортилось. Так что всё, что от тебя требуется сегодня — как следует отдохнуть, ибо завтра нас ждёт очень много работы. И запомни, — вдруг добавил он. — Я не должен отчитываться пред тобой, и ты не смеешь упрекать мою совесть в чём-либо. Для этого прежде нужно разобраться со своей.

После чего отец Мануэль вновь углубился в чтение свитка. Верпетий с трудом заставил себя отщипнуть от блюда несколько кусочков. Сделав крохотный глоток вина, и ощутив на языке его пикантно-острую сладость, монах осмелился высказать своё решение наставнику:

— Я хотел бы узнать, отче, — серьёзным тоном начал он. — Нет ли где здесь поблизости часовни или церкви? Я собираюсь посвятить нынешнюю ночь служению Господу…

— Прости, сын мой, это невозможно, — резко оборвал Мануэль. — Я сказал — у нас завтра много дел. Ты нужен мне свежим и способным протрудиться большое количество времени — тем более, что твоим нервам тоже следует дать отдых. Можешь помолиться в моей комнате — там имеется небольшой алтарь, но о выходе из дома не может быть и речи, до завтра — отсюда ни ногой. Уже стемнело. — Закончил свою речь Диего Хорхе тоном, не терпящим никаких возражений.

В гневе Верпетий резко поднялся из-за стола:

— Вы едите пищу, не пригодную в пост. Молитесь тогда, когда Вам будет угодно. Попираете заветы Божии на каждом шагу, и вы — главный инквизитор провинции Марло-Сеньтьоре?! Как это возможно? Если вы знаете, с какой целью я здесь и вам это неприятно — то почему же не могли отказаться от моих услуг в тот же день, как только вам разрешено было покинуть монастырь??? К чему же эти игры в неортодоксальные взгляды, когда вы отвергаете авторитет Святой Церкви как таковой, и даже имя самого Его Святейшества епископа Корнетти для вас — пустой звук. Не скрою, епископ рассказал мне много чего такого, от чего кровь в жилах простолюдина застыла бы, не дожидаясь вечера Святого Крещения. Но это не значит, что я не в силах постигнуть всего того, о чём вы тут рассуждаете — не прибегнув для этого к отречению от Святых Истин. Наш мир земной — загадка, это верно. Однако столп, на котором он держится — заслуга Бога и Его Святого Сына, и только их. Ничто не сможет убедить меня в обратном. Спокойной ночи, сеньор Мануэль.

Подчеркнув голосом обращение к священнослужителю как к человеку светского мира, Верпетий, не дожидаясь упрёков и окриков инквизитора — покинул столовую, а заодно и сам его дом.

— Посмотрим, как ты запоёшь завтра — мой мальчик, — вполголоса сказал Мануэль. — Ну что ж, ты хотя бы честно раскрыл свои карты — несдержанность не в числе твоих плохих черт, — ухмыльнулся про себя инквизитор. — Интересно, что сказал бы Корнетти, узнай он, что ты раскололся словно гнилой орех, в первый же день. Наверняка, не ожидал бы такой прыти от затхлого библиотекаря. Однако следует его остановить — он не знает, как опасно на здешних улицах с наступлением темноты, ещё наделает глупостей. А мне всё же может понадобиться ассистент — не хотелось бы переплачивать наёмнику, тем более что юнец более осведомлён в том, что ему предстоит увидеть, и это — весьма ценное его достоинство. Будем надеяться, он не закричит.

С такими мыслями, Мануэль стянул со своих, загрубелых от частого письма и экспериментов с химическими веществами рук тонкие перчатки и, окликнув слугу и попросив отнести свиток обратно в его кабинет, вышел из дома, прихватив с собой тёплый плащ на меху. После чего отправился искать нерадивого монаха-библиотекаря на улицах своей деревни.

Ночью Мануэль спал скверно. Впрочем, как и Верпетий, чьи пьяные выкрики оглашали дом инквизитора вплоть до самого рассвета. Священнику удалось найти монаха целым и невредимым, но не в церкви, куда он так хотел попасть — а в распивочной, где к нему успела пристать некая девица лёгкого поведения, когда Мануэль вовремя подоспел и успел-таки «спасти душу» своего «лжеученика» от падения. Досталось монаху по дороге назад порядочно — одних только оплеух и подзатыльников он получил не меньше десяти порций, а уж как инквизитор ругался… Скажем так, Верпетий не ожидал, что столь уважаемый Церковью человек может употреблять такие выражения. Свалив несчастного библиотекаря на постель словно куль со старой мукой, Мануэль поклялся себе, что лучше он в старости станет стричь овец на городском скотном дворе, чем когда-нибудь заведёт себе настоящего ученика.

— Подъём в пять утра, и чтобы ты к этому времени был умыт, сыт и говорил членораздельно — не то, отправлю тебя обратно к Корнетти с сопроводительным письмом известного содержания, — пригрозил инквизитор молодому монаху. — О, не переживай, я тщательно опишу Его Святейшеству все твои подвиги, без исключения! Так что уж будь добр — протрезвей поскорее! — Рыкнув, инквизитор ещё раз пнул мямлящего какую-то околесицу библиотекаря, после чего, сплюнув на чисто подметённый пол, покинул опочивальню Верпетия.

Утро было тяжёлым для обоих.

Верпетий, потупив взор, молча следовал за Мануэлем по длинному коридору, напоминавшему сточную трубу. Запах был невыносимым, но монах стойко держался и терпел все неудобства, не решаясь даже заикнуться о чём-то, не говоря уже о том, чтобы выразить своё недовольство каким-либо иным способом. Протрезветь до конца он так и не успел, как и не успел умыться или позавтракать. Инквизитор сам пришёл за ним, и буквально за шиворот вытащил из постели ничего не соображающего юного библиотекаря. Когда тот, ещё находясь, вероятно, под воздействием вина попробовал возразить Мануэлю и залезть обратно под одеяло — то получил от своего новообретённого наставника такой удар по уху, который заставил бы содрогнуться даже самого Святого Себастьяна — не меньше. Сейчас Верпетий только молча потирал разбухшее и покрасневшее ухо, и всерьёз начал задумываться над тем, что путь священнослужителя, скорее всего, не предназначен ему свыше. И по-хорошему, следовало бы оставить всю эту затею с постижением истины, а стать, как его батюшка — простым и честным крестьянином, вернуться в свою провинцию и заняться ведением домашнего хозяйства, в частности, Верпетий всегда считал, что у него имеются неплохие склонности к земледелию.

Коридор, в котором пахло так, словно все фекалии деревни спускались в него, являлся ничем иным как знаменитым «Подземельем Мануэля», находившимся аккурат под самым его домом. Верпетий был наслышан об этом туннеле и о том, сколько безвинных душ провели по нему прежде, чем заставить их мучиться сначала в камерах и так называемых «опытных комнатах», а затем — на виселице или, что выбиралось чаще всего, на костре. Но, как говорилось выше, монах не смел ничего ни возразить, ни спросить у своего учителя, а потому единственное что ему оставалось — хранить «обет молчания» до тех пор, пока они не придут туда, куда им следовало прийти.

Дойдя до конца коридора, Мануэль вытащил из кармана своей длинной шерстяной сутаны увесистый ключ, и, открыв находившуюся в конце пути дверь, знаком пригласил Верпетия следовать за собою. За небольшой овальной дверью находился ещё один коридор — гораздо шире и длиннее предыдущего. Но если первый был пуст, то второй — часто усеян маленькими крепкими железными дверцами, тянущимися ровными рядами по обеим сторонам коридора. Верпетий догадался, что это были те самые камеры, в которых и содержали приговорённых к смерти, и над которыми проводил свои бесчеловечные опыты инквизитор. К удивлению монаха, сейчас камеры были абсолютно пусты — ни страшных криков, ни подозрительных шорохов слышно не было, кругом царила абсолютная тишина. И только дикий, не похожий ни на один другой — терпкий запах смерти давал понять вошедшему, какое это было место.

Остановившись рядом с одной из камер, Мануэль, ставшим уже привычным движением, перебрал ряд ключей и, не глядя, выбрал один из них. После чего вставил его в замочную скважину и повернул. Лёгкий хруст ключа в механизме говорил о том, что замок давно не смазывали, и окончательно подозрения Верпетия подтвердились, когда Мануэль начал медленно отворять тяжёлую дверь — она поддавалась очень неохотно, с жалобным, разрывающим душу скрипом. Это была первая из «опытных комнат» Мануэля.

— Почему вы не ухаживаете за петлями и замочным механизмом? — решился задать вопрос монах.

Инквизитор улыбнулся, проходя внутрь:

— Очевидно, это сделано для того, чтобы тот, кто сюда попадёт — не мог сразу выбраться…

— Но ведь это очень опасно, — неуверенным голосом возразил Верпетий. — Раз не сможет выбраться пленник — значит, и вы окажетесь, в некоторой степени, запертым наедине с ним. Что, если он от отчаянья решит напасть на вас — совершить последнюю, горькую попытку освобождения через убийство?

Верпетий прошёл вслед за священнослужителем. Внутри камера была полностью превращена в лабораторию — посреди помещения возвышался широкий длинный стол из железа. С него свисали четыре стальных цепи (довольно толстых) с правой стороны, и — четыре кожаных прочнейших ремня — с левой. Повсюду были маленькие столики и комоды с различными стеклянными и глиняными колбами, в некоторых из которых можно было разглядеть жидкости самых разных цветов: от фиолетового до ядовито-зелёного. Несложно догадаться, что внутри комода, в ящиках, находились некие химические или (как подозревал Верпетий) алхимические вещества, при помощи которых и достигался подобный эффект.

Стены были полностью обиты листовым железом — невероятно дорогим и редким для того времени материалом. Как видно, Мануэль действительно получал хорошее жалованье от Совета, раз мог позволить себе оборудовать собственную лабораторию не хуже, чем королевские учёные. Однако более всего Верпетия впечатлили орудия пыток, разложенные на одном из низких деревянных столиков, рядом с «основным» местом для опытов. На гладкой, до блеска отполированной деревянной поверхности были аккуратно разложены хирургические инструменты — по большей части ланцеты разных форм и размеров, а также несколько видов молотков, щипцов или зажимов, и парочка настоящих стальных пил. На кончиках зубцов одной из них монах заметил маленькие, едва заметные тёмно-бурые капельки — его чуть не вывернуло наизнанку прямо на глазах у Мануэля.

Подняв глаза, Верпетий обнаружил десять крюков различных размеров, семь из которых свисали на огромного размера цепях и имели специальные, также железные, крепления. Очевидно они служили для того, чтобы можно было регулировать высоту, на которую подвешивалась словно кусок окорока — жертва. Что же касалось бытовой утвари, то на каждом из столов неизменно присутствовали глиняные и фарфоровые мисочки: от крохотных — для «сыпучих» смесей — до больших и глубоких блюд, способных вместить в себя не менее двух куриных тушек зараз. Верпетий сглотнул подкативший к горлу липкий, кисло-солёный ком, и попытался не думать о том, для каких целей могли эти блюда предназначаться на самом деле.

— Добро пожаловать во Дворец Истины и Правосудия Божьего, — нарочито вежливо вымолвил Мануэль. — Прекрасное оборудование, как ты находишь, сын мой? И, отвечая на твой вопрос — нет, пленники не нападают. Им это становится не нужно к концу эксперимента, — загадочным тоном добавил инквизитор.

И Верпетий понял, что те, кто роковым образом оказываются здесь — не доживают до момента, когда их могут выпустить из камеры. Либо они становятся настолько слабы и изувечены, что уже не в силах сопротивляться и единственное, чего хотят — это попасть обратно в свою сырую темницу, только бы не видеть горящих фанатичным огнём исследования глаз инквизитора.

— Не будем терять времени, нам многое сегодня предстоит успеть, — сказал бодрым голосом Мануэль, и, подойдя к одному из высоких шкафов, открыл его и легким движением достал из него что-то длинное и тёмное. — Сейчас от тебя будет больше пользы, если ты займёшься вот этим. — Добавил инквизитор.

Верпетий испугался, вдруг отец Мануэль решит пронзить его прямо здесь одним из своих ужасных орудий? Недаром же он был так торжественно-молчалив во время пути сюда — вероятно, давал возможность неразумному монаху попрощаться с жизнью и попросить у Бога прощения за все совершённые в своей недолгой жизни грехи? Но его опасения были напрасны — Мануэль обернулся, и кинул что-то в руки молодого библиотекаря. Юноша растерялся, но природный рефлекс взял верх — и он невольно поймал предмет. Каково же было его облегчение и счастье, когда он понял, что у него в руках — самая обыкновенная метла. Инквизитор выразительно посмотрел на него, но, увидев за секунду до этого неподдельный страх — громко рассмеялся:

— Верпетий, друг и ученик мой, ты что же — решил, что я собираюсь тебя убить?!

Он снова захохотал, и громкие раскаты его смеха разнеслись по камере словно хлопанье крыльев множества больших птиц. Верпетию стало стыдно за священнослужителя, стоящего перед ним — всё же они находились в месте, где боль и страдание требовали свою умеренную цену за спокойствие находящегося здесь человека. И тишина являлась той самой «золотой монетой», что смерть получала в уплату за уважение к узникам. Даже если их здесь сегодня и не было.

— Мне нужно убраться здесь? — невинно спросил юноша.

— Всё верно, сын мой. Подмети здесь всё, в соседней же камере (она открыта сегодня) — ты найдёшь ведро с чистой водой и пару тряпок. Вымой хорошенько все рабочие поверхности: стол, шкафы и все инструменты не забудь протереть — нам нужна идеальная чистота, — с особым ударением на последнее слово произнёс Мануэль.

— Вы собираетесь проводить здесь сегодня какой-то эксперимент? — чуть дрогнувшим голосом уточнил монах.

— Не я, а мы — сын мой. Мы проводим сегодня вечером эксперимент, и притом — весьма и весьма важный, — взволнованным голосом ответил старший священник. — Поэтому постарайся сделать всю работу хорошо, не пропусти ни одного пыльного угла — это может оказаться залогом спасения твоей жизни.

Диего Хорхе усмехнулся, а по спине Верпетия от этой усмешки резвой «рысью» побежали мурашки. Корнетти предупредил молодого монаха, что Мануэль собирается проводить опыты над очень могущественной представительницей колдовского рода, и его прямая обязанность — присутствовать во время этого действия. После чего подробнейшим образом описать всё увиденное и отправить эти записи Корнетти. Отдельным пунктом, в письме следовало описать реакцию самого Мануэля на всё, что будет иметь место происходить в этой жуткой камере. И выразить личное, Верпетия, мнение — объективна ли реакция инквизитора, либо здесь угадывается сугубо личный интерес к делу? Верпетий, в свою очередь, абсолютно не представлял себе, каким образом он сможет понять чувства и мысли отца Диего Хорхе — слишком уж непредсказуемым было его поведение в повседневной жизни. Оставалось только догадываться, как он себя поведёт во время эксперимента, который, впрочем — очень важен для него, так он сказал. Не может ли уже это служить одним из признаков того, что отец Мануэль заинтересован в этом деле больше, чем то следует его сану?

Все мысли промелькнули в голове у монаха не более, чем за секунду. Единственное, в чём он был твёрдо уверен сейчас — это необходимость присутствия во время опыта. А потому, ему не следовало вызывать в отце Мануэле гнев, раздражение и иные плохие чувства, способные разубедить его в том, что Верпетий необходим ему сегодняшним вечером. Напротив, стоило проявить усердие и покорность, и тогда, возможно, он сможет достичь своей цели. Смиренно склонив голову, молодой человек произнёс:

— Я исполню всё, что вам будет угодно. Учитель, — скромно добавил он.

Инквизитор вновь усмехнулся, но на этот раз — снисходительно:

— Вот это верный разговор, сын мой. — Довольным тоном произнёс он. — Спокойствие и Смирение прокладывают нам надёжную дорогу на пути постижения Мудрости, — напутствовал священнослужитель.

Перекрестив склонённую голову монаха, отец Мануэль благословил его на «праведное дело», а сам ушёл проведать испытуемую — как он называл заключённую в здешних стенах ведьму. Верпетий заранее ощутил волну сочувствия к пленнице — каким бы страшным существом она ни являлась, он был уверен — пытки, приготовленные для неё отцом Мануэлем были ещё страшней.

Глубоко вздохнув, монах монастыря Святого Себастьяна приступил к уборке «опытной комнаты».

Подходя к камере Альберты — колдунья всё ещё находилась взаперти в построенном специально для неё бункере, отец Мануэль был на удивление спокоен. Открывая четырёхгранным ключом тяжёлые железные ворота, он как обычно, ощутил лёгкий трепет удовольствия — однако на этот раз это было скорее восхищение самим помещением, нежели тем, кто в нём находился. Инквизитор дал себе слово не вести больше с ведьмой долгих разговоров, а всего лишь сухо и быстро известить её об участи, что ждала её в будущий вечерний час. Перекрестившись по обыкновению три раза перед тем, как войти внутрь, Мануэль почувствовал себя целиком и полностью под защитой Божией и воля его стала тверда как камень. «Всё, хватит с меня дьявольских чар — довольно Альберта уже наигралась со мною. Пришёл мой черёд — устанавливать правила игры», — подумал инквизитор, входя внутрь и окидывая взглядом гигантских размеров стеклянный куб. Венецианское закалённое стекло, как и всегда, выглядело великолепно. Литые стены куба едва слышно звенели от наложенных на них древних молитвенных заклинаний. Со времени отсутствия священнослужителя мало что изменилось, ведь как он и обещал, его не было не более чем три дня. И вот — разрешение на проведение «эксперимента» получено, а козни Нечистого, что грязная ведьма посылала вдогонку слуге Божьему — не возымели над ним необходимого ей действия. Пришло его время — время узнать всю правду об истинном источнике ведовства.

Когда священник бегло оглядел пространство стеклянной темницы, ему на миг показалось, что она пуста. Тяжёлые занавески балдахина были распахнуты настежь, однако на кровати никого не было. Пустовало и место за дубовым обеденным столиком, где обычно принимала пищу осужденная. Мужчина запаниковал. Обежав куб по периметру во второй раз, Мануэль окончательно убедился — там никого не было. Вне себя от удивления, инквизитор стоял посреди камеры, глядя пустым взглядом внутрь куба. Он утратил дар речи. Простояв таким образом несколько долгих минут, Мануэль резко развернулся на каблуках и уже готов был «вылететь» из камеры в поисках узницы, когда услышал вдруг нежное, тихое пение, раздававшееся откуда-то из глубины темницы.

Мануэль не смел верить своим ушам. Послушав пару мгновений, и убедившись, что голос принадлежит тому, кому он должен принадлежать — священник медленно обернулся обратно к кубу. Напряжённо вглядываясь в его пространство, он, наконец, смог различить среди прочих предметов тончайшую, серебристо-серую дымку, больше похожую на тень от призрака. Сосредоточившись ещё сильнее, мужчина смог определить, что дымка напоминает женский силуэт, причём силуэт этот явно находился в движении.

Инквизитор потёр уставшие глаза, а когда вновь поднял их на кубическую комнату — обомлел: на полу, рядом с противоположной от него самого стеной сидела ведьма Альберта и, по-прежнему напевая, расчёсывала свои длинные чёрные волосы. Но не это так поразило Мануэля — тело девушки было полупрозрачным! Он понял, что женский силуэт принадлежал ей, но это было неправильно: в кубе полностью исключалась возможность проявления каких-либо паранормальных способностей! И всё же — он своими глазами наблюдал, как серебристая дымка постепенно сгущается, обретая всё более чёткую форму. А затем — как бы наполняется неким густым веществом, наподобие алхимического эфира. И вот перед ним сидит уже вполне оформившаяся фигура, с той лишь оговоркой, что выглядит она несравнимо более бледной и тонкой, нежели фигура обычного человека. Мануэль не мог с уверенностью утверждать — являлся ли представший ему образ живым человеком, или то был лишь мимолётный мираж, в то время, как его обладательница уже давно находилась в другом, далёком от провинции Марло-Сеньтьоре месте.

Альберта прекратила пение — её хорошенькая маленькая головка повернулась прямо к инквизитору, и, улыбаясь бледным, почти невидимым ртом, спросила тихим, очень ласковым голосом:

— Вы вернулись домой, Отче?

Мануэль молчал, чувствуя, как в его груди закипает ядовитый гнев.

— Это хорошо, — невинным голоском продолжила молодая женщина. — А то я уже начала скучать…

Глаза цвета антрацита внимательно смотрели на священнослужителя, словно пытались прочесть всё, что было у того на сердце. Инквизитор быстро опустил глаза и стал усердно разглядывать полу своей сутаны.

— Я пришёл сообщить, что всё готово для последнего эксперимента, — ровным чётким голосом начал он. — Скажу тебе правду: я не надеюсь на то, что твоя жизнь не прервётся во время моего исследования. Так что, если тебе дорого то, что праведные люди зовут душой или то, что вы — ненавистные Роду Человеческому, называете сущностью — настоятельно советую помолиться тому, кто у вас за неё в ответе. Подготовься — сегодня вечером судьба твоя будет решена.

В ту же секунду он скорее почувствовал, чем услышал, как внутри куба пронёсся лёгкий ветерок — и это ещё больше встревожило инквизитора. Она стояла, как и тогда, прямо напротив него — её взгляд буквально заставлял Мануэля поднять на неё свои собственные глаза. Не удержавшись, мужчина подчинился, и — тут же пожалел об этом. Чёрные омуты сразу «заглотили» всё внимание священнослужителя, а маленькие синие огоньки внутри зрачков словно приковали к себе его бедный, не способный сопротивляться такой силе разум. В тот же момент Мануэль осознал, что руки его прижаты ладонями к стеклу, и ровно также были прижаты к нему ладони Альберты — они словно прошли насквозь, и Мануэль ощутил мягкое тепло, исходящее от ладоней прекрасной колдуньи.

— Я вижу всё, что тебе пришлось пережить по пути в монастырь и обратно, — голос Альберты раздавался не внутри куба, но внутри головы инквизитора. — Ты даже не представляешь себе, насколько порадовал меня…

Она легонько дыхнула на стекло, которое тут же запотело — однако на нём не проявилось ни одного старинного символа. Как будто и не было сотен и сотен древних молитв, намертво запечатывавших это место.

Сознание Мануэля отчаянно старалось вырваться из созданной ведьмой западни, но тело его словно окаменело, а ощущение позора за собственную слабость лишь усиливало чары колдуньи. Вдобавок, он совсем перестал чувствовать крестообразную отметину на левой руке, и ему просто физически не на что было опереться своей вконец истерзавшейся волей. Боль спасла его однажды, но почему же она не приходит на выручку сейчас, когда её сила так нужна Мануэлю, дабы суметь обратиться к Святой Молитве?

Всё было тщетно. Разум Мануэля не мог произнести спасительных слов, он лишь глубже и глубже погружался в то непонятное состояние, которое «насылала» на него Альберта.

— Ты — мой, — шептал голос у него в голове. — Не стоит сопротивляться, лучше прими ниспосланное тебе и сбрось эту глупую маску…

— Пусть лучше меня пронзит молния на этом самом месте, и Господь унесёт мою грешную душу, чем я подчинюсь воле выродка… — Попытался мысленно произнести отец Мануэль. — Не ты дала мне ум и волю — не тебе и отнимать их у меня…

«Почему же стекло не останавливает её силу?», — успело промелькнуть в голове инквизитора, как в тот же миг он ощутил, что его тело в прямом смысле «вдавливается» в стену куба, а стекло под ним постепенно начинает таять как сахар на разогретой сковороде. Притяжение Альберты становилось всё более устойчивым, пока Мануэль, наконец, не понял — его собственное бренное тело и воля целиком и полностью управлялись волей чёрной ведьмы. И она, похоже, собиралась выбраться отсюда с его помощью. Точнее, с помощью его трупа, способного раздавить заговорённое стекло.

— Диего, — томно «произнёс» разум узницы. — Неужели тебе не хватило знаков, полученных на дороге и в том мерзком приюте лицемерия и ханжества?

— Каких знаков? То было искушение Дьявола, а уж никак не твоих рук дело — слаба ты для таких фокусов, ведьма…, - Слабым шелестом откликнулся мысленный голос священника. Тело его в это время уже практически наполовину погрузилось в стену куба, а ладони его рук полностью «срослись» с ладонями колдуньи — именно так она усиливала происходящий между ними контакт.

— Не спорь со мной, и не ври самому себе — это бессмысленно, — вслух произнесла Альберта. Её тело теперь не было прозрачным — оно словно черпало краски из угасающего инквизитора. — Взгляни правде в лицо — ты один из нас… Точнее, был, да только недолго тебе осталось топтать своими глупыми ногами эту прекрасную землю…

Ведьма услышала вопрошающую пустоту в мыслях священника. Её глаза были настолько близко к глазам отца Мануэля, что ресницы обоих «сплелись» в предсмертном объятии.

— Потому-то и ослабла сила куба, что рядом с ним находятся двое из нашего племени. А вскоре останется только один…, - загадочно произнесла она. — Я так ждала, когда моя сила найдёт отклик в ком-то, кто будет достоин разделить её со мной, но я совершенно не ожидала, что ею будет обладать тот, кто по своему роду занятий должен уничтожать себе и мне подобных… Священник, — прошипела она. — Зачем тебе это было нужно?! Мы могли бы связать две нити в одну и утроить мощь этого рода, но ты предпочёл убить меня, отчаянно выискивая во мне признаки себя самого! И ты ведь не остановишься, я знаю, пока ослеплённый неведением, не доведёшь начатое до конца. Поэтому мне так жаль, что придётся пожертвовать твоей жизнью, когда моя не столь ценна для клана…

Рука к руке, глаза в глаза — они были столь близко, как не бывают даже самые страстные любовники. Мануэль чувствовал непреходящее влечение к стоящей перед ним женщине, и в то же время — ощущал неведомую ему ранее мощь её и собственного своего тела. Они словно звенели в унисон, словно дрожали с одинаковой амплитудой внутренней страсти… Но её слова — какое богопротивное предательство и ложь!!! Смрадом повеяло в голове инквизитора, и он содрогнулся, когда понял смысл сказанного ведьмой. Куб был рассчитан на отражение и блокировку силы одного — самого мощного в стране колдуна. Но он никак не был рассчитан на присутствие в помещении двух существ одинаковой породы — но этого не может быть!!! Он — Диего Хорхе Мануэль, от самого своего рождения знал точно и однозначно, что он — Человек. И осознание этого было одной из самых важных вещей в его жизни. И то, что говорит это отродье — всего лишь воспалённая ложь, стремящаяся сгубить его отходящую к богу (в чём он был уверен) душу.

Альберта ощутила натиск последней волны гнева и ненависти отца Мануэля. Говорить он уже не мог, а потому общался с ней только посредством обмена мыслями. Его тело уже почти полностью прошло трансформацию и насытило её энергетическое поле — сквозь него вполне можно было пройти, минуя телесную и ментальную оболочки. Пройти по пути к свободе. Мануэль был похож на плоскую бумажную куклу, как будто его сначала нарисовали цветными карандашами на бумаге, а потом неумело вырезали — по сути, он был уже почти мёртв. В нём не осталось ни жизненных, ни каких-либо сил вообще. Поэтому последняя волна эмоций считывалась девушкой особенно чётко — она явственно различила его последние мысли:

— Никогда, никогда я не поверю в то, что в моём теле не было и нет души — Божественного Дара нашего господа! И никогда я не относился к колдовству или магии иначе, как к чернокнижию и мракобесию. У меня для него один приговор — СЖЕЧЬ НА КОСТРЕ!!! И ты не смеешь, не смеешь сравнивать меня с собою или мешать со своим бесовским народцем. Я — НЕ КОЛДУН И НЕ ВЕДЬМАК, Я — ИНКВИЗИТОР, КАРАТЕЛЬ — понятно тебе??!!! Никогда я не позволял себе заходить дальше, чем то положено наукой и богом, а если и желал узнать корни твоей природы — то для того лишь, чтобы иметь возможность беспрепятственно уничтожать и очищать землю от таких как ты!!!

Бескровные губы отца Диего Хорхе Мануэля скривились, и из последних сил «выплюнули» из себя чуть слышный вздох. И вздох этот являл собой одно лишь слово: «Ненавижу». После чего свободомыслящий инквизитор испустил дух. Краем угасающего сознания он успел услышать:

— Ты совершенно прав, Отче. Никакой ты не колдун — как и я…

Испустив душераздирающий крик, который способен был пошатнуть стены подземной крепости, Альберта «прорвалась» сквозь бумажное тело Мануэля — оставив позади себя лишь ошмётки чего-то пёстро-красного, похожего на разорванную шёлковую ткань. Оказавшись вне стен куба, Альберта упала на колени, тяжело дыша — в висках и запястьях дико пульсировала кровь. При выходе из нейтрализующей среды это ощущалось особенно остро. Как и то, что теперь в её теле силы больше, чем когда-либо.

Наконец-то она сможет уйти из этого страшного селения и вернуться к себе на Родину — в Рим! Пускай она не выполнила задания так, как то было необходимо — не привела с собой Мануэля, но у неё на это имелась весьма веская причина: он хотел препарировать её живьём, точно лягушку, и иного пути к спасению, кроме как отнять его жизнь, она в тот момент не видела. Но всё же — часть его скрытых способностей теперь у неё, а это значило, что она может попытаться его воскресить. Что было очень рискованно, ведь она теперь точно знала его будущую реакцию: он не понимал, кто он, и не хотел принимать свою новую сущность. С другой стороны, теперь у него уже не будет выбора — как и силы, которую он вполне мог бы применить против неё, если бы знал, каким образом «запускается механизм». Альберте нравилось быть любимой дочерью и единственной представительницей своего вида, конкуренты (а уж тем более «уготованные Судьбой» мужья) были ей совсем ни к чему. Но…

Отец наверняка расстроится, если узнает, что она не смогла сохранить его новому Сыну жизнь, а потому у неё не остаётся иного выбора, кроме как… вернуть этому глупцу часть Силы. Остальное он сделает сам, только потом долго будет гадать над тем — как же так получилось, что он словно Лазарь восстал из мёртвых. Впрочем, это уже не её задача, пусть отправят сюда того, кто сможет ему всё объяснить, не прибегая к помощи ланцета и крюков…

С этими мыслями, Альберта наклонилась к тому, что когда-то было отцом Мануэлем, и аккуратно собрала все останки в один небольшой ком. Протирая его сквозь пальцы таким же образом, как если бы она замешивала тесто, молодая женщина произнесла длинное и витиеватое заклинание на одном из забытых языков прошлого. Когда слова мерным потоком лились из её ярких губ, стены куба начали звенеть всё громче и громче, одновременно с ними начал дрожать и замысловатый, свинцово-деревянный пол. Обитые железом стены камеры будто вибрировали, издавая мерное гудение. Альберта улыбнулась:

— Хм, похоже, вы и впрямь личность незаурядная, Отче. Мы с вами как два противоположных магнита — создаём гармонию в диссонансе, — сказала она, обращаясь к жалкому комку алого цвета. Крови на её руках он не оставлял, однако был влажным и липким — как только что выстиранная простынь.

Гудение усиливалось, и Альберта боролась с сильным желанием поместить то, что осталось от инквизитора, в стеклянный куб — в стене, что была прямо напротив неё, очерчивался широкий овал. Как раз такой, чтобы в него мог пройти человек столь же высокого роста, как и отец Мануэль. Края его были оплавлены — именно отсюда и вышла злополучная красавица. Но, ощутив маленький болезненный укол совести, девушка не стала осуществлять задуманного, а просто перенесла заговорённый ком подальше от входных врат — чтобы инквизитор, когда «придёт в себя», не смог сразу же выбежать за ней наружу.

Как только она опустила кровавый клубок на каменную поверхность темничного пола, внутри него сразу же началось некое движение. Собранные ранее вместе, лоскутки стали быстро разворачиваться и увеличиваться в размере — точно лепестки некоего хищного растения, распускающиеся ради удачной охоты. Медленно, на них начали образовываться белые прожилки — таким образом отрастала мышечная ткань. Через каких-то полчаса должны были полностью сформироваться кости, а затем новообретённый скелет Диего Мануэля покроется мягкой тканью и эпителием, вернув его владельцу первозданный облик. Единственное, чего не будет хватать, так это одежды — но она, к сожалению, не восстанавливалась, поэтому появиться перед своими слугами Мануэлю грозило в полном неглиже. И этой части Альберта была особенно рада.

Не желая дожидаться полного восстановления священника, Альберта подняла с того места, где произошёл их с Мануэлем контакт, толстый четырёхгранный ключ-стержень. Она направилась к воротам с явным намерением запереть священнослужителя и оставить ключ рядом — «Если он будет хорошо кричать, его быстро найдут», — рассудила девушка.

Запирая ворота, и проворачивая ключ в скважине на шестой раз, Альберта неожиданно услышала за своей спиной голос, принадлежащий, естественно, удивлённому до глубины души Верпетию:

— Так это вы и есть великая жрица Альберта де Валуа??? А где же отче Хорхе Мануэль?…

Девушка повернулась, и Верпетий заметил на её правой руке татуировку чуть выше запястья. Она была выполнена чёрными, угольными чернилами и представляла собой широкую чашу, покоящуюся на длинной ножке с поперечной косой перекладиной посредине — весьма отчётливо напоминавшей крест. «Прямо как Святой Грааль», — почему-то подумалось монаху…